После смерти отца в октябре 1898 года Чехов решил продать имение в Мелихове и переехать в Крым навсегда. Для летнего отдыха семейных братьев и сестры он присмотрел небольшое участок земли с постройками в деревне Кучук-Кой в 27 верстах от Ялты, по дороге на Севастополь, и участок на окраине Ялты, с тем, чтобы построить дом для себя и матери. Он хотел построить небольшой дом, рядом с которым будут огород, сад и цветник. Для сестры выделялась отдельная комната, на случай, если она решит переехать в Ялту. Для покупки участка и имения нужны были деньги. Чехов принял предложенные Сувориным в качестве аванса пять тысяч рублей, планируя рассчитаться из будущих доходов от продажи сборников и первых томов собрания сочинений, затеваемого Сувориным. Уже 20 октября 1898 года он сообщил в Москву, что нашел подходящий участок на окраине Ялты с садом, виноградником, «своей водой». В конце октября участок земли в деревне Верхняя Аутка на окраине Ялты был куплен и начато строительство. Усадьба в Кучук-Кое была куплена в ноябре этого же года.
На постройку дома нужны были дополнительные средства, деньги также требовались на возросшие текущие расходы, на оплату московской квартиры Марии Павловны, 3—4 тысячи нужны были на постройку школы в Мелихове. Антон Павлович начал работать. На школу он предназначил гонорар за постановки своих пьес в провинции, в Петербурге, за будущую премьеру «Чайки» в московском театре. Осенью и ранней зимой 1898 года Чехов написал рассказы «По делам службы» и «Новая дача». В начале зимы в Ялте пошел снег. Чехов работал и решал денежные дела. На новый дом нужно было около десяти тысяч, и чтобы их получить, он планировал сразу же его заложить, получив семь тысяч, три тысячи восполнить гонорарами и таким образом вернуть долг. После этого оставались бы только долги банку: за мелиховское имение и дом в Ялте.
В письмах Чехов уверял родных, что не кашляет, не болен. Но с началом работы, по его выражению, «кровохаркал тайно от своих». В конце ноября 1898 года Чехов попросил ялтинского доктора Альтшуллера приехать к нему. Врач выслушал, расспросил и поставил свой диагноз: «Я нашел распространенное поражение обоих легких, особенно правого, с явлениями распада легочной ткани, следы плевритов, значительно ослабленную сердечную мышцу и отвратительный кишечник, мешавший поддерживать должное питание».
Пьеса «Дядя Ваня» после публикации в сборнике пьес в 1897 году ставилась во многих российских городах. В Нижнем Новгороде пьесу увидел Максим Горький и написал письмо ее автору, хотя они не были знакомы. В начале декабря Чехов получил письмо, в котором молодой литератор рассказывал о впечатлении от «Дяди Вани»: «Для меня — это страшная вещь, Ваш «Дядя Ваня» — это совершенно новый вид драматического искусства, молот, которым Вы бьете по пустым башкам публики. <...> Но, слушайте, чего Вы думаете добиться такими ударами? Воскреснет ли человек от этого? <...> Не обижайтесь на меня, если я что-нибудь неладно сказал. Я человек очень нелепый и грубый, а душа у меня неизлечимо больна. Как, впрочем, и следует быть душе человека думающего». Чехов поблагодарил за письмо. О своей пьесе сказал, что никогда не видел ее на сцене, но слышал, будто она часто идет на провинциальных подмостках. И добавил: «К своим пьесам вообще я отношусь холодно, давно отстал от театра и писать для театра уже не хочется». Лично Максим Горький познакомился с Чеховым через несколько месяцев, в марте. В письмах о первых впечатлениях: «Чехов — человек на редкость. Добрый, мягкий, вдумчивый. Публика страшно любит его и надоедает ему. Знакомых у него здесь — конца нет. Говорить с ним в высокой степени приятно, и давно уже я не говорил с таким удовольствием, с каким говорю с ним».
Ночью 17 декабря Чехов получил телеграмму Немировича, в которой говорилось о невероятном успехе «Чайки» в Московском Художественном театре, вызовах, радости актеров. Наутро ответил: «Передайте всем: бесконечно и всей душой благодарен. Сижу в Ялте, как Дрейфус на острове Диавола. Тоскую, что не с вами. Ваша телеграмма сделала меня здоровым и счастливым. Чехов». Премьера «Чайки» в Московском Художественном театре словно встряхнула его. Оживился тон писем. Появились планы: весной — в Москву, летом — по гостям, а, может быть, после зимы сразу в Монте-Карло, с Южиным и Потапенко, «на гастроли». Со всех сторон ему писали первые зрители, что успех «блестящий», «колоссальный», «шумный», «огромный». Но вдруг заболели Книппер и Станиславский. Два спектакля отменили, и Чехов шутил: «Мне не везет в театре, ужасно не везет, роковым образом, и если бы я женился на актрисе, то у нас наверное бы родился орангутанг — так мне не везет!!»
На Рождество в Ялту приехал брат Иван, и Новый год Чехов встречал не в одиночестве. Тогда же произошло еще одно событие. Его земляк и соученик по гимназии Петр Алексеевич Сергеенко (1854—1930) сообщил о намерении издателя Маркса купить сочинения Чехова. Сергеенко предложил стать посредником в переговорах. В это время Антон Павлович уже готовил свои ранние рассказы для собрания сочинений, готовившегося в издательстве Суворина. Теперь же, после предложения Маркса, приходилось отказываться от многолетнего сотрудничества с «Новым временем». 1 января 1899 года Чехов написал Сергеенко: «Я был бы очень не прочь продать ему свои сочинения, даже очень, очень не прочь, но как это сделать? <...> Мне и продать хочется, и упорядочить дело давно уже пора, а то становится нестерпимо».
О своем решении печататься у Маркса Чехов говорил через четыре года: «Да и не надо все-таки забывать, что, когда речь зашла о продаже Марксу моих сочинений, то у меня не было гроша медного, я был должен Суворину, издавался при этом премерзко, а главное, собирался умирать и хотел привести свои дела хотя бы в кое-какой порядок». 16 января, в канун своего 39-летия, Чехов отправил две телеграммы. Одну — Суворину: «Маркс предлагает право собственности 50 000. Прошу 75 000. Телеграфируйте Ваше мнение. Что делать? Кланяюсь. Чехов». Другую — Сергеенко: «Желательно 75 000. Приехать не могу, сделаю всё, что прикажешь. Благодарю [от] всей души. Телеграфирую Суворину. Жду подробности. Чехов». Суворин ответил в тот же день: «Я не понимаю, зачем Вам торопиться с правом собственности, которое будет еще расти. <...> Семь раз отмерьте сначала. Разве Ваше здоровье плохо. От Вас давно нет писем. Суворин».
Чехов хотел продать Марксу право собственности на то, что уже было написано, а пьесы и будущие произведения оставить за собой. В письме Сергеенко он говорил, как хотел бы распределить деньги от продажи: «Чтобы жить, я по крайней мере 50 000 должен сделать своим, так сказать, основным капиталом, который давал бы мне около 2 тыс[яч] в год». 25 тысяч Чехов предназначал на уплату долгов, на новый дом в Ялте. Маркс предлагал свои условия: право собственности на все сочинения Чехова, как уже написанные, так и на те, что будут «обнародованы» в течение двадцати лет после подписания договора. При этом Чехов имел право напечатать вновь написанное один раз в повременных изданиях или сборниках с благотворительной целью, затем это отходило Марксу в полную литературную собственность за определенный гонорар (оплата менялась, возрастая, каждые пять лет).
Чехов принял условия Маркса. 26 января 1899 года издатель и Сергеенко по доверенности, высланной Чеховым, подписали в Петербурге договор. Чехов сохранил за собой право на поспектакльную плату за пьесы, то есть театральный гонорар. Ему сразу стали говорить, что он продешевил, что Маркс быстро окупит свои расходы и получит большой доход. Даже Сергеенко не скрыл сомнения: «И выгодна для тебя подготовленная мною сделка или нет, откровенно говоря, я сказать не могу». 6 февраля 1899 года в письме Суворину Чехов размышлял: «Я думаю так: продажа выгодна, если мне осталось жить недолго, меньше 5—10 лет; и невыгодна, если я буду жить дольше».
Согласно договору, надо было за полгода собрать все ранние произведения, отредактировать их и отослать в издательство Маркса. Это требование Чехов называл «каторгой»: «Каторга не в смысле тяжести труда, а в смысле его невозможности, ибо редактировать можно только исподволь, по мере добывания из пучин прошлого своих, по всему свету разбросанных детищ. Ведь я печатался целых 20 лет! Поди-ка сыщи!». Контора Маркса выяснила и уладила дела с издателями, выпускавшими книги Чехова. У «Нового времени» С этого момента Чехов ничего не должен был суворинской типографии, о чем говорил так: «<...> у меня такое чувство, как будто Святейший синод прислал мне, наконец, развод, после долгого, томительного ожидания». После подписания договора в письме Суворину от 27 января он писал: «Итак, значит, начинается новая эра <...>. Я могу проиграть теперь 2—3 тысячи в рулетку. Но все-таки мне невесело, точно женился на богатой... <...> и мне теперь остается, по русскому обычаю, поблагодарить Вас. <...> Мы расходимся мирно, но жили тоже очень мирно, и, кажется, за всё время, пока печатались у Вас мои книжки, у нас не было ни одного недоразумения. <...> Вы пишете, что Вам нужно поговорить со мной; и мне тоже нужно поговорить. Стало быть, пожалуйста, приезжайте».
В январе сестра сообщала, что во второй раз посмотрела «Чайку» и Книппер по-прежнему восхитительна, Чехов тут же откликнулся: «Если ты познакомилась с Книппер, то передай ей поклон». Сестра передала поклон и 5 февраля написала брату в Ялту: «Если бы ты знал, как они обрадовались! Книппер запрыгала. <...> Я тебе советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна». Он согласился: «Книппер очень мила, и конечно глупо я делаю, что живу не в Москве». Через Лазарева он попросил исполнителей — сняться вместе в гриме, и без грима — каждого, в отдельности. В Ялте Чехов сидел дома из-за непогоды. Строчил каждый день письма. Часто упоминал Московский Художественный театр, успех «Чайки». Восторженные зрители прислали ему адрес. Он шутил: «<...> в красном сафьяновом портфеле, за подписью 210 душ, из коих 4 миллионерши, 5 княгинь, одна графиня и одна знаменитая актриса — Федотова». Он ждал весны, чтобы скорее уехать на север. Он согласился с желанием сестры «не расставаться надолго с Москвой» и сам считал, что и ему надо жить в Москве «хоть два месяца в году, хоть месяц». Как только он получил от Маркса первые 20 тысяч, стал думать о покупке дома в Москве: «Я всё думаю: не купить ли нам в Москве в одном из переулков Немецкой улицы 4-х оконный домик подешевле?»
В Ялте Чехов получал столько писем от знакомых и незнакомых, что по его словам, почтальон изумлялся и роптал. Он говорил, что если отвечать на все письма, то пришлось сидеть бы за столом весь день. Он получал столько писем, что почтальон, по его словам, изумлялся и роптал. В письмах Чехов признавался в плохом настроении, так как не работал, а в письмах приходилось «или утешать, или отчитывать, или грызться на собачий манер». Многие приехавшие в Ялту искали встречи с известным писателем, чтобы поговорить о «серьезном». Так возникла «мода на Чехова». Современники шутили, что «быть в Ялте и не посетить Чехова считалось для столичного литератора почти таким же преступлением, каким считается для истинного католика быть в Риме и не видеть папы». В Ялте ему приходилось помогать многим чахоточным больным, знакомым и незнакомым. В конце марта он рассказывал сестре, что на столе лежат «целые горы рассказов», подготовленные для Маркса, но работе мешают вечная толчея, телефон, почта и прочее.
В Ялте он жил только письмами, доносившими толки о «Чайке», рассказы о том, как Толстой читает в домашнем кругу рассказ «Душечка» и восхищается. Чехову казалось, что живи он не в Ялте, то эта зима была бы, по его словам, «счастливейшей». Но до него доносился лишь «гул славы». Он сетовал: «Я точно армейский офицер, заброшенный на окраину»; — «Я теперь подобен заштатному городу, в котором застой дел полнейший»; — «Скучно, надоело быть на зимнем положении; готов караул кричать». В начале апреля он писал, что сажает на участке деревья, но хочет уехать на север: «Скучна роль человека не живущего, а проживающего "для поправления здоровья"; ходишь по набережной и по улицам, точно заштатный поп».
10 апреля Чехов уехал в Москву после полугодовой «ссылки», как он называл свою жизнь в Крыму. Физическое состояние не улучшилось, хотя на вопросы о здоровье он отвечал говорил «in statu» (лат. «в прежнем состоянии»). В Москве Чехов оживлялся от встреч с теми, кто был ему душевно близок, но уставал от московской толчеи еще сильнее, чем от ялтинской. 24 апреля в письме доктору Альтшуллеру он говорил: «В Москве <...> посетителей тьма-тьмущая, разговоры бесконечные — и на второй день праздника от утомления я едва двигался и чувствовал себя бездыханным трупом». В этот приезд Чехов встретился с Толстым и университетским приятелем Россолимо. Тогда же Чехов передал пьесу «Дядя Ваня» Немировичу. В Москве Чехов много общался с «чайкистами» — так он называл исполнителей «Чайки». Книппер рассказывала в воспоминаниях, как удивились она и ее домашние, когда Чехов пришел к ним с визитом в первый день Пасхи. Запомнила, как Чехов и она вместе ходили на выставку.
Чехов увидел «Чайку» 1 мая 1899 года в холодном зале театра «Парадиз». Увиденное он описал Горькому 9 мая: «"Чайку" видел без декораций; судить о пьесе не могу хладнокровно, потому что сама Чайка (М.Л. Роксанова) играла отвратительно, всё время рыдала навзрыд, а Тригорин (беллетрист) (К.С. Станиславский) ходил по сцене и говорил, как паралитик; у него "нет своей воли", и исполнитель понял это так, что мне было тошно смотреть. Но в общем ничего, захватило. Местами даже не верилось, что это я написал». А через неделю, 15 мая, в письме Иорданову, Чехов высказался иначе: «Постановка изумительная. <...> Малый театр побледнел, а что касается mise en scene и постановки, то даже мейнингенцам далеко до нового Художественного театра, играющего пока в жалком помещении. <...> Все участвующие в «Чайке» снялись вместе со мной; вышла интересная группа».
Из Москвы Чехов уехал в Мелихово, где начал готовиться к переезду. В то же время надо было заниматься строительством новой школы в Мелихове. Чехов говорил, что «ходят плотники, каменщики, конопатчики, нужно подолгу торговаться, объяснять, ходить на постройку — и в общем живется не скучно и не весело, а так себе». Это лето было дождливым. Чехов писал из Мелихова: «<...> зябну и неистово читаю корректуру, которую целыми пудами присылает мне Маркс». Он упаковывал и отправлял в Ялту домашнюю утварь, книги, выкопанные в саду любимые растения, но с переездом пока не спешил.
В июне 1899 года началась переписка Чехова с Ольгой Книппер, отдыхавшей на Кавказе. Она звала его в Мцхет, оттуда вместе в Батум и Ялту: «Может, вздумаете?» Чехов ответил полным согласием и назначил встречу в Батуме. Он приглашал ее в Крым: «Мое крымское имение Кучукой теперь летом, как пишут, изумительно. Вам непременно нужно будет побывать там». Так началась переписка, прерывавшаяся лишь на время коротких встреч. В чеховском эпистолярном наследии это самая обширная переписка: его писем и телеграмм — 433, ее — более 400.
К середине лета 1899 года в Ялту отправили большую часть вещей. Часть лета Чехов прожил в Москве, но 12 июля Чехов внезапно уехал в Таганрог. Из-за поездки он перенес встречу с Книппер в Батуме с 20 июля на 17-е в Новороссийске. Говорил, что едет по важному делу, «для осмотра тамошних заводов». Пробыл в Таганроге всего два дня, жил в гостинице. Известно, что в Таганроге Чехов побывал в городской библиотеке, встречался с главой города Иордановым и согласился стать попечителем детских приютов. В воспоминаниях современников упоминался консилиум таганрогских врачей, будто бы решавших вопрос, можно ли Чехову жить в Таганроге. Это была последняя поездка Чехова в Таганрог.
17 июля он приехал в Новороссийск, где встретился с Ольгой Книппер. Вместе они отправились в Ялту. Книппер остановилась в доме доктора Л.В. Средина, он в гостинице «Мариино» на набережной. Вскоре он перебрался во флигель на Аутке, чтобы присматривать за строительством дома. О своем будущем доме он говорил: «Лучше и не надо. Комнаты малы, но это не бросается резко в глаза. Виды со всех сторон замечательные <...> остается пожалеть, что этого дома у нас не было раньше. <...> Одним словом, не дом, а волшебство». Стройка затягивалась, вновь нужны были деньги. Чехов через Сергеенко попросил Маркса выплатить пять тысяч из тех десяти, что полагались ему в декабре. Маркс выслал лишь две тысячи. Дом все еще не был готов, Чехову пришлось возвращаться в Москву, где было уже холодно. От дороги, усталости, нерешенных дел, холода и сырости у Чехова усилился кашель, опять началось кровотечение, вернулась головная боль. Он вопрошал себя ли, кого-то незримого: «Доколе я буду так блуждать, когда войду в свою колею и стану вновь оседлым человеком — ведомо одному Аллаху». Мелиховское имение наконец продали, но покупатель не готов был заплатить сразу. Решили, что Евгения Яковлевна с 80-летней кухаркой Марьюшкой переедут в Ялту.
25 августа Чехов уехал в Ялту.В доме тогда одновременно укладывали паркет, клеили обои, привозили мебель и вещи, хранившиеся в другом месте. Чтобы покрыть расходы, Чехов взял под вексель несколько тысяч в банке до декабря. В начале сентября в Ялту приехали Евгения Яковлевна и Мария Павловна. Все разместились в своих комнатах. Мать и сын на втором этаже, дочь на третьем, в «башне». Быт Антона Павловича стал относительно налаживаться. Постройка дачи была закончена, было посажено много деревьев и цветов, и чеховский домик уже получил у местных жителей название «Белая дача».
Чехов с актерами МХТ Четвертая слева (сидит) — Ольга Книппер
«Белая дача» Чехова в Ялте