После возвращения с острова каторжников Чехов не сразу начал работу над книгой о Сахалине. Ради заработка он начал писать повесть «Дуэль». К тому же, в декабре 1890 года он заболел. К сильнейшей простуде добавились боли в сердце: «Голова побаливает, лень во всем теле, скорая утомляемость, равнодушие, а главное — перебои сердца. Каждую минуту сердце останавливается на несколько секунд и не стучит». Изменился он и внешне. Он похудел, складка губ, едва скрытая усами и бородкой, стала жестче. Черты лица утратили мягкость, а взгляд начал уходить в себя. Конечно, он нуждался в отдыхе. Хотя бы месяц-другой, и не в Москве. В одном из разговоров Чехов упомянул, что хотел бы купить кусок земли и построить дачу. Московские годы его жизни завершались.
Московские знакомые донимали его расспросами о Сахалине. 8 января он приехал в Петербург, где от него также начали требовать подробного отчета о поездке. Чехов остановился в доме Сувориных. Его зазывали в гости, устраивали обеды. Такое времяпрепровождение из визитов, приветствий, тостов, речей он называл «балетом». Говорил с иронией, что утомлен, «как балерина после пяти действий и восьми картин». 27 января 1891 года он пишет брату Ивану: «Живу я еще в Питере и каждый день собираюсь ехать домой. Ужасно утомился. Ужасно! Целый день, от 11 ч. утра до 4 часов утра я на ногах; комната моя изображает из себя нечто вроде дежурной, где по очереди отбывают дежурство гг. знакомые и визитеры. Говорю непрерывно. Делаю визиты и конца им не предвижу. Поездке моей на Сахалин придали значение, какого я не мог ожидать: у меня бывают и статские и действительные статские советники. Все ждут моей книги и пророчат ей серьезный успех, а писать некогда! В Москве писать трудно, а здесь же еще труднее!»
В Петербурге Чехов продолжал сбор книг для сахалинских школ. Он покупал их, собирал у авторов и издателей. По его просьбе это делали и в Москве. Суворин пожертвовал 197 томов русских и иностранных писателей. Много книг выделили Петербургский и Московский комитеты грамотности. Со временем на Сахалин были посланы тысячи книг. В разговорах с петербуржцами Чехов упоминал еще одну свою заботу — приют для арестантов. Как он говорил знакомым, его «сахалинское прошлое» было кратким, а впечатления, мысли, чувства, вызванные каторжным островом, — громадными.
В конце января Чехов возвращается в Москву. Продолжает хлопоты о книгах для школ Сахалина, готовит второе издание «Пестрых рассказов», упорно работает над «Дуэлью». 5 февраля пишет в Петербург: «Я пишу, пишу! Признаться, я боялся, что сахалинская поездка отучила меня писать, теперь же вижу, что ничего. Написал я много, пишу пространно... Хочу тысячу целковых сцапать». В то же время Антон Павлович говорил, что ему очень нужен отдых. «Мне бы теперь, — сетовал он, — не писать и не ездить и не об умном говорить, а месяца бы четыре сидеть на одном месте и удить рыбу». В конце февраля он на несколько дней уезжает к Киселевым в Бабкино и сразу после возвращения в Москву принимает решение ехать за границу.
11 марта 1891 года Антон Павлович едет в Петербург, а 17 марта вместе с Сувориным и его сыновьями Алексеем и Михаилом отправляется в свое первое путешествие по Западной Европе. Путешествие продлилось полтора месяца. За это время Антон Павлович побывал в Вене, Венеции, Болонье, Флоренции, Риме, Неаполе, Ницце, Монте-Карло, Париже. Судя по письмам и заметкам в записной книжке, основные впечатления Чехова были связаны с искусством. «Италия, — пишет он сестре из Рима, — не говоря уж о природе ее и тепле, единственная страна, где убеждаешься, что искусство в самом деле есть царь всего, а такое убеждение дает бодрость». 23 марта Чехов записал то, что он видел в этот день: «Собор св. Марка. Дворец дожей, Дом Дездемоны. Квартал Гидо. Усыпальницы Кановы и Тициана». Чехов не раз упоминал их в письмах домой. Писал о крылатом мраморном льве над могилой Кановы, который «положил голову на протянутые передние лапы, и у него такое грустное, печальное, человеческое выражение, какого нельзя передать на словах». Чехов назвал этот памятник «чудом» и говорил, что от таких произведений искусства «голова кружится от восторга».
Венеция очаровала писателя ощущением свободы и простора, чудесной природой, произведениями искусства и звучавшей отовсюду музыкой. 24 марта 1891 года он пишет из Венеции: «Едешь ты на гондоле... Тепло, тихо, звезды... <...> и до самой полночи в воздухе стоит смесь теноров, скрипок и всяких за душу берущих звуков <...> хочется плакать, потому что со всех сторон слышатся музыка и превосходное пение». Чехов говорил, что выразить словами это невозможно: «Здесь собор святого Марка — нечто такое, что описать нельзя, дворец дожей и такие здания, по которым я чувствую подобно тому, как по нотам поют, чувствую изумительную красоту и наслаждаюсь».
Острота зарубежных впечатлений во многом объяснялась тем, что они накладывались на неотступные мысли о родине. «Русскому человеку, бедному и приниженному, — пишет он из Венеции, — здесь, в мире красоты, богатства и свободы, нетрудно сойти с ума. Хочется здесь навеки остаться, а когда стоишь в церкви и слушаешь орган, то хочется принять католичество». 1 апреля 1891 года, Чехов, словно подводя первые итоги путешествия, признался в своем эпистолярном дневнике: «Это очаровательная страна. Если бы я был одиноким художником и имел деньги, то жил бы здесь зимою».
6 апреля после осмотра Помпей Суворин и Чехов решили подняться на Везувий. Антон Павлович шутил: «Такому решению сильно способствовало выпитое мною отличное красное вино». До подножия вулкана они доехали верхом с проводником. Дальше Суворину предложили подняться на специальных носилках, а «молодому человеку» идти пешком. Добирались почти четыре часа. Наверху, у кратера, дым и запах серы: «Очень страшно и притом хочется прыгнуть вниз, в самое жерло. Я теперь верю в ад». Спускаться оказалось не легче. Ноги утопали в пепле по колено.
Когда путники переехали из Италии во Францию, в Ниццу, и вскоре отправились в Монте-Карло, то Чехов не столько играл, сколько ходил по великолепным залам казино. Он наблюдал — особенно за дамами, проигрывавшими большие суммы. Сам тоже играл, но лишь затем, чтобы испытать чувство, возбуждаемое игрой. Франция поначалу вызвала в Чехове любопытство, потом утомление. Здесь время определялось завтраками, обедами, ужинами. А между ними — казино, улица, толпа, кафешантаны, злачные места. В общем, как он писал домашним: «Человеки, подпоясывающие себя удавами, дамы, задирающие ноги до потолка, летающие люди, львы, кафешантаны, обеды и завтраки начинают мне противеть. Пора домой. Хочется работать». 27 апреля вечером Чехов выехал в Россию. 1 мая он был уже в Петербурге. И в этот же день отправился в Москву.
2 мая Антон Павлович вернулся домой, и уже на следующий день всей семьей Чеховы выехали на дачу. С ними был и отец Павел Егорович, только что бросивший свою работу. В дневнике по этому поводу он записал: «Сего года 28 апреля прекращены мои занятия и служебные дела по торговле у почетного потом, гражд. И.Е. Гаврилова». В этот раз Чеховы не поехали ни в Бабкино к Киселевым, ни в Сумы к Линтваревым, хотя их и приглашали. Новое место для летнего отдыха нашел Михаил — недалеко от своей службы, в городке Алексин Тульской губернии. Расписал прелести дачи, дешевизну продуктов, однако помещение оказалось неудобным, слишком маленьким для большой семьи Чеховых. Они прожили здесь всего около двух недель. Местный помещик Былим-Колосовский, узнав, что рядом поселился писатель, пригласил Чеховых к себе. Махнув рукой на уже уплаченные за дачу деньги, 18 мая Чеховы переехали к Былим-Колосовскому в старинное поместье Богимово, в большой двухэтажный дом. В имении был огромный парк, прекрасная рыбная ловля около старой заброшенной мельницы, недалеко была церковь.
«Я перебрался на другую дачу, — пишет Чехов 20 мая. — Какое раздолье! В моем распоряжении верхний этаж большого барского дома. Комнаты громадные... одна с колоннами; есть хоры для музыкантов. Когда мы устанавливали мебель, то утомились от непривычного хождения по громадным комнатам. Прекрасный парк; пруд, речка с мельницей, лодка. <...> Я вчера забыл о всех печалях: то у пруда сижу и таскаю карасей, то в уголке около заброшенной мельницы и ловлю окуней». На даче Антон Павлович вставал рано утром, варил себе кофе и садился работать. Писал на подоконнике большого окна, выходившего в парк. Работал до 11 часов, потом отдыхал — шел в лес за грибами или ловил рыбу. В час обед, а в 3 часа он вновь садился за работу, теперь уже до вечера. При этом напряженная работа не мешала веселой, непринужденной обстановке. Соседями по даче были будущий профессор Московского университета В.А. Вагнер с семьей и художник А.А. Киселев с семьей. Его дочки-подростки были инициаторами и главными участницами домашних спектаклей — инсценировок чеховских рассказов.
Главной темой работы Чехова в то лето был Сахалин. Он планировал закончить книгу к осени, однако работа над ней шла очень медленно. «Благодаря тому, — пишет Антон Павлович 27 мая, — что я встаю с курами, мне никто не мешает работать, и дело у меня кипит, хотя оно и тягучее, кропотливое дело, не стоящее, как овчинка, выделки: из-за какой-нибудь одной паршивой строки приходится целый час рыться в бумагах и перечитывать всякую скуку. Писать о климате или по обрывкам составлять историко-критический очерк каторги — какая это скука, боже мой!» Работе над «книгой о каторге» мешала и незаконченная повесть «Дуэль», рассказ «Бабы», отосланный Чеховым в Петербург 16 июня 1891 года. Отвлекали больные: «Соседнего помещика трахнул нервный удар, и меня таскают к нему на паршивой бричке-трясучке. Больше всего надоели бабы с младенцами и порошки, которые скучно развешивать».
В конце концов Чехов отложил книгу о Сахалине. Раздраженный, недовольный «Дуэлью», он просыпался даже ночью с мыслью об этой повести и признался Суворину: «Пока я писал ее и спешил чертовски, у меня в голове все перепуталось и работал не мозг, а заржавленная проволока. Не следует торопиться, иначе выходит не творчество, а дерьмо». Торопило его безденежье. Поездка на Сахалин обошлась Чехову в 4—5 тысяч. Большая часть суммы — это гонорары, собранные им зимой 1890 года. Меньшая — деньги, взятые в кассе «Нового времени» в счет продажи его сборников, издаваемых типографией тиражами в тысячу экземпляров каждый. После заграничного вояжа образовался его личный долг Суворину в 800 рублей. Вместе с расходами на дачу получалось больше трех тысяч долга.
Денежный долг, который Чехов за лето сократил на одну тысячу, все равно тяготил его. Тем более что после Сахалина желание уехать из Москвы, осесть на одном месте, в своем доме укреплялось. Ему виделось небольшое имение, например, такое, о котором он упомянул в письме Александру: «в 40 десятин с домиком и сараями, садом, лесом и речушкой, стоящее только 2 ½ — 3 тысячи. Ах! Вот бы!» К концу лета у Чехова кончились деньги. На переезд с дачи, на уплату летнего долга за московскую квартиру Чехов попросил у Суворина аванс в 300 рублей в счет гонорара за «Дуэль». В начале сентября Чеховы вернулись в дом на Малой Дмитровке, но с намерением подыскать квартиру подешевле, где-нибудь на окраине.
В минувшее лето Чехов работал много, «от утра до вечера и во сне». Но книгу о каторжном острове не дописал. Он работал, чтобы не влезть в еще большие долги. Писал рассказы для журналов «Северный вестник», «Север». По приезде в Москву он заболел, однако в конце сентября засобирался в Нижегородскую губернию. Оттуда поступали вести о бедственном положении крестьян после неурожайного лета. Как он объяснял позже, он хотел поехать в отправиться «не с корреспондентскими целями», а уяснить положение дел, помочь с устройством столовых, покупкой скота и т. д. Чтобы помочь голодающим крестьянам, он собирал деньги и посылал давнему знакомому по Воскресенску Е.П. Егорову, в это время земскому начальнику одного из округов Нижегородской губернии. И говорил о себе в шутку той зимой, что изображает «благотворительную даму». Поездку пришлось перенести на январь.
В январе 1892 года во время поездки по Нижегородской губернии он попал в метель и сильно простудился. Вернулся в Москву совершенно больным и, не успев полностью выздороветь, вновь поехал, на этот раз в Воронежскую губернию. В его записной книжке этого времени были заметки, говорящие, что во время поездок он тщательно изучал положение дел на местах. Вот одна из записей: «В октябре приходили... по 400 ч-к с просьбой о пособии. Муж, жена, мать, 5 детей ели 5 дней похлебку из лебеды. Не едят по 2—5 дней — это зауряд. При мне в метель мужик и баба пришли за 8 верст просить пособия».
Здоровье Антона Павловича все ухудшалось. В ноябре он перенес тяжелейший грипп. 18 ноября он написал Суворину: «Я продолжаю тупеть, дуреть, равнодушеть, чахнуть и кашлять и уже начинаю подумывать, что мое здоровье не вернется к прежнему своему состоянию. Впрочем, все от Бога. Лечение и заботы о своем физическом существовании внушают мне что-то близкое к отвращению. Лечиться я не буду. Воды и хину принимать буду, но выслушивать себя не позволю». От чахотки умерли уже трое его близких: брат Николай, тетка и дядя со стороны матери. Возможно, Чехов, в своей врачебной практике часто имевший дело с чахоткой, понимал, что лечение его уже не спасет?
В конце ноября и начале декабря 1891 года он разослал дописанные повести и рассказы по журналам. Рассказ «Жена» отправил в «Северный вестник». Рассказ «Попрыгунья» — в «Север». Сотрудничество в «Новом времени» завершилось печатанием повести «Дуэль» осенью 1891 года. Он отдаст сюда еще один очерк в декабре этого же года и рождественский рассказ в декабре следующего. Остались его личные отношения с Сувориным, а газета ушла в прошлое. Он все чаще задумывался о переезде. В декабре в одном из писем знакомому полтавскому помещику А.И. Смагину он говорил: «Если я в этом году не переберусь в провинцию и если покупка хутора почему-либо не удастся, то я по отношению к своему здоровью разыграю большого злодея. Мне кажется, что я рассохся, как старый шкаф, и что если в будущий сезон я буду жить в Москве и предаваться бумагомарательным излишествам, то Гиляровский прочтет прекрасное стихотворение, приветствуя вхождение мое в тот хутор, где тебе ни посидеть, ни встать, ни чихнуть, а только лежи и больше ничего. Уехать из Москвы мне необходимо».
Чехов мечтал о небольшом имении на юге, по его поручению Смагин подыскивал небольшой хутор в Малороссии. Потом к этим поискам подключилась Заньковецкая, с которой Чехов познакомился во время своей очередной поездки в Петербург в конце декабря — начале января 1892 года. Однако ничего подходящего найти не удавалось. Стали искать имение в средней полосе России. Эти поиски завершились в феврале 1892 года. «Я изменил Хохландии, ее песням и ракам, — писал Чехов брату Александру 23 февраля 1892 года. — Именье куплено в Серпуховском уезде, в 9 верстах от станции Лопасни. Чувствуй: 213 десятин, из них 160 лесу, два пруда, паршивая речка, новый дом, фруктовый сад, рояль, три лошади, коровы, тарантас, беговые дрожки, телеги, сани, парники, две собаки, скворешни и прочее...» 4 марта 1892 года Чехов уехал на постоянное жительство в свое имение. Начинался новый — мелиховский период в его жизни и творчестве.