Последние годы жизни (1902—1904)

Зимой 1902 года жизнь в Ялте продолжалась по-прежнему. Чехов часто навещал заболевшего Толстого, жившего недалеко от Ялты в Гаспре. Весной 1902 года Чехов продолжал отправлять книги в Таганрог, платил за обучение своих «пансионеров», устраивал чахоточных больных, посылал деньги нуждающимся. По вечерам на Белую дачу приходили Горький, Елпатьевский, Телешов, Бунин. Ольге Леонардовне удалось приехать в Ялту только 22 февраля и всего на несколько дней. Они планировали летний отдых, решали, поехать на кумыс или снять дачу под Москвой. 28 февраля Ольга Леонардовна отправилась в Петербург на гастроли. Больше месяца она провела в столице, откуда подробно писала Чехову об успехе Художественного театра и мечтала о том, как приедет в апреле в Ялту.

Однако 30 марта случилось то, что изменило течение ялтинской жизни Чехова и летние планы супругов. В этот день у Ольги Леонардовны началось сильное кровотечение, пришлось вызвать врача, и этой же ночью пришлось срочно делать операцию. 31 марта она так описала мужу случившееся: «<...> так мне было жаль неудавшегося Памфила. <...> два доктора <...> подтвердили, что это был зародыш в 1½ месяца. <...> Как бы я себя берегла, если б знала, что я беременна». Чехов узнал о случившемся 5 апреля. Он решил, что лечиться ей следует в Ялте, и как только ей станет немного лучше, она в сопровождении акушерки должна приехать к нему.

Ольгу Леонардовну привезли 14 апреля. С парохода до экипажа ее пришлось нести на носилках. В доме Чехова она пробыла до лета. В начале мая ей разрешили вставать и понемногу ходить. Но в это время ухудшилось состояние самого Чехова. В письме Станиславскому Ольга Леонардовна рассказывала: «Он за мою болезнь поволновался, и оттого ему, верно, нехорошо». Надо было решать, где жить дальше. Чехову нужен был ровный климат, теплый дом, желательно деревянный. И комната на первом этаже, так как даже небольшой подъем давался ему с огромным трудом. Появилась идея купить под Москвой «дешевенькое именьишко, чтобы можно было жить летом и удить рыбу», и не ехать в Швейцарию.

25 мая Чехов вместе с женой уехал в Москву, чтобы показать ее врачам. Задерживаться здесь Антон Павлович не хотел, но и ехать во Франценсбад, куда Книппер направляли московские врачи, он тоже не стремился. Неожиданно он решил отправиться с председателем паевого правления Художественного театра Саввой Морозовым в Усолье, смотреть заводы. Этим летом Чехов планировал закончить пьесу, говорил знакомым, что «засядет» на даче Станиславского, в Любимовке, под Москвой. Хорошо бы совсем одному, чтобы только работать, писать пьесу. Но до этого все же хотел побывать на Урале.

17 июня Чехов и Морозов выехали из Москвы. Дорога до имения Морозова заняла шесть дней. Поездом они ехали до Нижнего Новгорода, потом на пароходе «Кама» по Волге и Каме добрались до Перми. Там пересели на другой пароход и поднялись вверх по Каме до Усолья, а затем на поезде добрались до станции Всеволодо-Вильва. 23 июня они приехали в имение Морозова. У хозяина были свои дела, и он оставил гостя на попечение студента А. Сереброва-Тихонова, в то время практиканта на его заводе. Они разговаривали о произведениях Горького, о декадентах, вместе удили рыбу. У Морозова Чехов видел спиртовой завод, «темный, низкий, закопченный». Новую школу, приемный медицинский пункт, вернувшись откуда, он, как запомнилось Сереброву, ворчал: «Богатый купец... театры строит... с революцией заигрывает... а в аптеке нет йоду и фельдшер — пьяница, весь спирт из банок выпил и ревматизм лечит касторкой... Все они на одну стать, эти наши российские Рокфеллеры». Немировичу он писал: «Жизнь здесь около Перми серая, неинтересная, и если изобразить ее в пьесе, то слишком тяжелая».

В Москву Антон Павлович вернулся 2 июля и уже через два дня он, Книппер и актер Художественного театра Вишневский перебрались на дачу Станиславского в Любимовке. Сам Станиславский на лето уехал в Германию, предоставив гостям свою большую двухэтажную дачу. Деревянный дом с балконом и террасой был похож на те старые барские дома, любимые Чеховым еще со времен Бабкина. Однако работа над пьесой так и не продвинулась. В середине августа Чехов один, так как врачи не разрешили Ольге Леонардовне ехать в Крым, уехал в Ялту. Книппер передала с ним письмо для Марии Павловны. В нем она называла свекровь и золовку «жестокими», черствыми, обвинила их в том, что они хотят разлучить ее с мужем. Мария Павловна, обидевшись на подругу, показала письмо брату, который тут же написал жене, что ее письмо несправедливо: «За что ты обругала Машу? <...> Повторяю опять: честным словом клянусь, что мать и Маша приглашали и тебя и меня — и ни разу меня одного, что они к тебе относились всегда тепло и сердечно».

Ольга Леонардовна тут же ответила, что писала письмо в плохом настроении и даже не помнит, о чем оно. С Марией Павловной они быстро объяснились и примирились. Однако недоразумение между женой и сестрой повлияло на настроение Антона Павловича, к тому же опять неважно себя чувствующего. Еще в Любимовке у него началось кровохаркание, все сильнее донимал кашель. К тому же в Ялте было жарко. В первые дни по возвращении он пытался работать, но вскоре признался: «Пьесу писать в этом году не буду, душа не лежит». В самом начале осени Мария Павловна вернулась в Москву. В письме к матери в Ялту она рассказывала о Книппер: «На вид Оля совсем поправилась, пополнела, розовая стала, ходит на репетиции и все возится с устройством квартиры».

В Ялту приходили письма с напоминаниями о новой пьесе. Немирович приглашал Чехова в Москву: «Когда же ты приедешь? <...> Приезжай скорей писать пьесу. Без твоей пьесы сезон будет отчаянный!» Книппер спрашивала: «За пьесу принялся? Не ленись, дусик, отбрось все в мире и пиши, засядь». Он написал жене, что откладывает пьесу до следующего года, планировал приехать в Москву, а в конце ноября или начале декабря оправиться с Миролюбовым в Италию, где хотел остаться на всю зиму. Книппер то звала мужа в Москву, то уговаривала остаться в Ялте, обещала взять зимой отпуск: «А мы с тобой еще поживем, увидишь». Сама она уже втянулась в свою театральную жизнь.

В середине октября Чехов приехал в Москву. Он жил в центре Москвы в доме Гонецкой на Неглинной, неважно себя чувствовал и почти не выходил из дома, ссылаясь на холод. Побывал на спектакле «Власть тьмы» в Художественном театре, но на репетиции не ездил. К нему часто приходили гости — Россолимо, Бунин, Горький, Меньшиков, Суворин. Поздней осенью 1902 года он решал вопрос: провести зиму в Италии или в скучной Ялте? Сложность была в том, что один он не решался ехать за границу, но попутчиков не находилось. Книппер была занята в театре. У сестры — гимназия, личная жизнь. Планы Миролюбова изменились, а может быть, он опасался ехать с тяжело больным человеком. Когда стало ясно, что поездка за границу отменилась, настроение Чехова упало. Он практически не выходил из дома, но его все равно одолевал кашель: «Недуги гонят меня вон из Москвы». В конце ноября Чехов покинул Москву.

В Ялте была настоящая зима: снег, холод, а в доме царили «прохлада и безмолвие». Чехов пообещал жене, что засядет за работу и к февралю напишет пьесу, для которой уже нашел название — «Вишневый сад». Снова Книппер была главным адресатом его писем. За полгода раздельной жизни Чехов написал ей около ста писем. В декабре он не выходил из дома — «в комнатах так холодно, что приходится все шагать, чтобы согреться». Иронизировал: «У меня ногти стали длинные, обрезать некому... Зуб во рту сломался. Пуговица на жилетке оторвалась». Жена опять рассчитывала, что Мария Павловна, приехав в Ялту на Рождество, все «устроит». Говорила снова и снова, как «завидует» ей, а сама на праздниках будет скучать. В последние декабрьские дни Чехов уже не скрывал, что ему «нездоровится», «во всем теле ломота и жар». Появились мерцание в глазу и сильная головная боль, симптомы обострения. Простуда перешла в плеврит. Работал Чехов в это время урывками, с большими перерывами. Он завершал рассказ «Невеста», а пьесу «Вишневый сад» отложил на февраль.

Еще в начале 1903 года он пообещал Станиславскому, что весной привезет готовую пьесу в Москву. От «Вишневого сада» ждали многого. Книппер не сомневалась, что это будет «что-то изящное и красивое». Немирович заранее называл «козырным тузом» будущего сезона и рассчитывал ее получить уже к маю, а лучше бы к апрелю. Однако Чехов за пьесу все еще не брался. Объяснял, что «скучно, очень скучно по двум причинам: погода очень плоха и жены нет. <...> жизнь истощилась, ничто не интересно в этой Ялте». В письмах он мечтал о том, чтобы провести следующее лето с женой в Швейцарии, составлял маршрут поездки: Вена, Берлин, Дрезден, Швейцария, Венеция, озеро Комо, затем Париж и на скором поезде в Россию, в Москву. Это походило на мечту о последнем путешествии.

Февраль 1903 года был неровным, ветреным. В кабинете Чехова было очень холодно. Чехов писал: «Пробовал писать в спальне, но ничего не выходит: спине жарко от печи, а груди и рукам холодно. В этой ссылке, я чувствую, и характер мой испортился, и весь я испортился». Плеврит, начавшийся еще в декабре, не прошел. В один из февральских дней он написал жене, что ему «ничего не хочется». Из-за плохого самочувствия Чехов почти не бывал в городе и шутил: «Чувствую себя одиноким балбесом, сижу подолгу неподвижно, и недостает только, чтобы я длинную трубку курил». Второе за зиму обострение отменило разговоры о домике под Москвой, о путешествии в Швейцарию и Италию. Ранней весной Чехов появился в городе и понял, что за зиму сильно изменился: «<...> все встречные поглядывают сочувственно и говорят разные слова. И одышка у меня». В теплые дни он спускался в сад. Но уже ничего не делал, просто сидел на скамейке и наблюдал.

Чехов одиноко зимовал в Крыму, а его имя не сходило со страниц столичной и провинциальной прессы. Круг «читателей Чехова» расширялся в связи с выходом томов собрания сочинений и благодаря театру. Пьесы Чехова шли во многих городах огромной империи. О нем говорили, спорили, обменивались мнениями в переписке люди разных возрастов, вкусов, пристрастий. Но все это — споры, многочисленные постановки, доклады, газетный и журнальный шум — происходило далеко от автора.

В конце февраля Чехов отправил Миролюбову рассказ «Невеста», извинился за задержку: «А здоровье уже не то, не могу писать по-прежнему, утомляюсь скоро». Обещанный Художественному театру «Вишневый сад», кажется, раздражал Чехова тем, что пьесу ждали, напоминали о ней. От наступившей весны, от приближения отъезда, от работы над пьесой его настроение изменилось к лучшему, но ненадолго — ветреная погода, гости, работа обострили болезнь. У него опять поднялась температура, усилился кашель, началась головная боль. В конце апреля 1903 года Чехов выехал в Москву, надеясь продолжить работу над пьесой, которая, по его словам, понемногу «наклевывалась».

К тому времени Ольга Леонардовна и Мария Павловна сняли в Москве новую квартиру на Петровке, в доходном доме Коровина. Большая квартира из шести комнат находилась на третьем этаже. Ослабленному Антону Павловичу из-за сильной одышки было очень тяжело подниматься по лестнице. В письмах из Москвы он жаловался: «Наши наняли квартиру на третьем этаже, и подниматься для меня это подвиг великомученический». Из-за холодов, из-за лестницы, из-за работы с корректурой Чехов редко выходил из дома. Приглашал к себе тех, кого хотел видеть. 24 мая 1903 года Чехова осмотрел профессор Остроумов. После долгого осмотра и расспросов он поставил диагноз: правое легкое — «весьма неважное», а если точнее, совсем «дурно». У больного — «расширение легких», «катар кишок и проч. и проч.». Одним словом, состояние Чехова «прескверное». Остроумов назвал Чехова «калекой» и рекомендовал: ни в коем случае не зимовать в Ялте; полезнее и здоровее жить около Москвы; в Швейцарию не ездить, лучше сидеть где-нибудь на подмосковной даче.

Чехов не скрывал раздражения от этого вердикта: «Если Остроумов прав, то зачем я жил четыре зимы в Ялте?»; «И я теперь не знаю, кого мне слушать и что делать»; «А когда я поселюсь под Москвой и начну тут привыкать, меня доктора пошлют опять в Крым или Каир». Он решил продать домики в Кучук-Кое и Гурзуфе и купить небольшое имение под Москвой, в которое перевезти мать и Марьюшку. Весной и осенью можно жить в Ялте, а летом и зимой — под Москвой. Но все это казалось слишком сложным. Сестра дала понять, что она против продажи недвижимости в Крыму и строительства нового дома под Москвой. Даже частичная продажа собственности и покупка подмосковной дачи — все это отменяло бы завещательные распоряжения Чехова и потребовало бы перемен в укладе жизни. Наверно, родные хотели, чтобы все оставалось по-прежнему.

В конце мая Чехов с женой сняли флигель в имении М.Ф. Якунчиковой в Наре. В этом красивейшем месте бывали и работали многие живописцы. Якунчикова, урожденная Мамонтова, входила в круг известных русских художников, меценатов. В имении Антон Павлович планировал жить до августа. Ольга Леонардовна решила присмотреть подходящее для них имение недалеко от Москвы. Одно посмотрела сама, без мужа. Другое имение они поехали смотреть вместе 12 июня. Ехали на лошадях, и тряска сразу утомила Чехова, усилила кашель. Они посетили Звенигород и Воскресенск. Однако подходящий дом так и не был найден. В конце июня Антон Павлович написал сестре в Ялту, что приедет раньше. В одном из октябрьских писем, адресованных жене, Чехов вспоминал: «Жизнь у Якунчиковой вспоминается почему-то каждый день. Такой безобразно праздной, нелепой, безвкусной жизни, какая там в белом доме, трудно еще встретить».

В первые дни июля Чехов и Книппер уехали из Нары, а 7 июля — из Москвы в Ялту. По утрам Чехов писал пьесу, днем много читал. Мария Павловна и Ольга Леонардовна ходили купаться, иногда уезжали в Гурзуф. Гостивший в Ялте Иван Павлович рассказывал в письмах жене о жизни в Ялте: «Антоша целые дни сидит на балконе и перечитывает всех молодых беллетристов, которые так усердно снабжают его своими новыми книгами. Он здоров. Ольга Леонардовна хандрит и актрисничает. Маша нервничает, расстраивается и злится». Упоминал он и бесчисленных гостей. Бывали и курьезные случаи: однажды сестра и жена уехали в Гурзуф, чтобы не отвлекать Чехова от работы, но пришел знакомый актер и просидел у Чехова до вечера.

К концу августа пьеса, по словам Чехова, «веселая, легкомысленная», «местами даже фарс», была закончена, оставалось ее переписать. Но из-за похолодания, а вероятнее всего, из-за напряженной работы Чехов заболел. Книппер уехала 19 сентября. Без рукописи, но с надеждой, что ее привезет Мария Павловна в начале октября. В московских газетах уже писали, что Чехов написал новую пьесу и она пойдет в Художественном театре в декабре. Это беспокоило Чехова. Он признавался жене в «скверном, пессимистическом» настроении и просил: «Пиши мне подробности, относящиеся к театру. Я так далек ото всего, что начинаю падать духом. Мне кажется, что я как литератор уже отжил, и каждая фраза, какую я пишу, представляется мне никуда не годной и ни для чего не нужной». Узнав об этом, Немирович внушал Чехову: «Наше нетерпение, ожидание твоей пьесы все обостряется. Теперь уже ждем, считая дни... <...> Торопись и — главное — не думай, что ты можешь быть неинтересен!» Книппер писала: «Такого писателя, как ты, нет и нет, и потому не замыкайся, не уходи в себя. Пьесы твоей ждут как манны небесной».

В конце сентября в Москву была отправлена телеграмма, что пьеса готова, что автор ее переписывает. Но к началу октября, к отъезду Марии Павловны, Чехов не успел. Ему нездоровилось весь сентябрь. Главное, что теперь, по признаниям в письмах, угнетало — не привычный кашель, не ломота в спине и ногах, не жар, но нараставшая слабость. Такая, что порой не было сил одеться. Видимо, опасаясь плеврита, Чехов сам позвонил Альтшуллеру в последние дни сентября. За неделю до этого врач уже отменил холодные утренние умывания, заведенные по настойчивому совету Книппер. Также он отклонил совет Остроумова не зимовать в Ялте и предпочесть теплую дачу под Москвой. Чехов писал жене о докторе: «Он умолял меня в Москву не ездить, в Москве не жить. Говорил, что Остроумов, вероятно, был выпивши». Чехов не скрывал от жены своего состояния. Но в письмах к ней он все время не болел, а «выздоравливал», уверял, что ему «лучше и лучше», что он чувствует себя «здоровым».

14 октября «Вишневый сад» был отправлен в Москву. Чехов просил до постановки держать пьесу в секрете, чтобы избежать ненужных разговоров. Телеграмма от Книппер пришла 18 октября: «Дивная пьеса. Читала упоением, слезами. Целую, благодарю». В этот же день Чехов получил от Немировича длинную телеграмму. Что-то в пьесе ему понравилось, что-то пока осталось неясным. Через два дня Немирович снова телеграфировал: «Сейчас прочел пьесу труппе. Впечатление громадное. <...> Общий голос, что творчество ширится и крепнет. Подробно напишу». В конце октября он прислал письмо, в котором говорил, что «это очень сильная и талантливая вещь».

Чехов ждал, когда установятся морозы, чтобы отправиться в Москву. Он снова заболел плевритом, еще сильнее похудел, почти не выходил из дома. Его мучил постоянный кашель. В середине ноября 1903 года настроение Чехова было настолько плохим, что он даже боялся писать сестре и жене, чтобы «не нагрубить» и «не наговорить в письме глупостей». В доме ничего не менялось, кухарка готовила не по листу, оставленному Марией Павловной, а как привыкла, о даче под Москвой речи уже не было. Евгения Яковлевна засобиралась в Москву, заявила, что они с Машей наймут отдельную квартиру. В письме сыну Ивану она жаловалась на козни невестки: «Ольга Леонардовна дождалась и уговорила Антошу, чтобы нас удалили. Бог с ней. Ему нас жалко, да ничего не поделаешь...»

В одном из писем Чехов упрекнул сестру и жену: «Мне подниматься на 3—4 этаж будет трудновато, да еще в шубе! Отчего вы не переменили квартиры?». Вспомнил и шубу, разговоры о которой велись с прошлой зимы. Он просил жену заказать для него легкую теплую шубу, так как пальто стало для него слишком тяжелым. Книппер предлагала шубу из песцового меха, а воротник из поддельного котика. Она решила, что для шубы вполне достаточно будет и 200 рублей. Он ответил с иронией: «Неужели ты, лошадка, думаешь, что я на старости лет стану носить шубу или воротник из поддельного котика? <...> Неужели будет нехорошо, если я сошью себе шубу за 300 или даже 400 р. (считая в том числе и шапку)?».

В Художественном театре уже приступили к репетициям «Вишневого сада». В это время Книппер была в ожидании новой роли: «Я вот пишу тебе и ежеминутно прерываю, начинаю думать о роли и забываюсь. Я это люблю. Какое мучение, пока не поймаешь основного тона, пока не влезешь в роль, как в перчатку!» Чехов скучал в Ялте и чувствовал, как мимо него проходит жизнь. Осенью 1903 года особое волнение в стране вызывали слухи о войне с Японией. «Ялтинское заточенье» становилось невыносимым, Чехов чувствовал себя с каждым днем все хуже и хуже, но больше он не мог оставаться один. Ему нужно было ухать, куда угодно — в Москву, за границу, но только бы сменить обстановку.

В конце ноября 1903 года в Москве установилась морозная погода, и Чехов почти сразу же уехал из надоевшей Ялты. В Москву он прибыл 4 декабря. Он сильно изменился за зиму, похудел еще больше, выглядел измученным и уставшим. Один из его однокурсников Г.И. Россолимо в воспоминаниях описывал встречу с Чеховым 16 декабря 1903 года: «Хоронили Алтухова. <...> На отпевании в университетской церкви меня взял за локоть Чехов. <...> Он очень изменился за последние полгода: похудел, пожелтел, и лицо покрылось множеством мелких морщин. И все-таки какое у него всегда доброе, славное и молодое лицо. Удивленно, с доброй, мечтательной улыбкой глядя вдаль из-под пенсне, он нежным баском подпевал хору».

Приехав в Москву, он говорил своим знакомым, что пробует тут жить, и при первом же кровохарканье ему придется уехать за границу или в Крым. В первые дни он ходил на репетиции в Художественный театр, позднее перестал. Но в письмах о разногласиях с режиссерами своей пьесы он не упоминал. Каждый вечер к Чехову приходил Бунин, оставался у него допоздна, пока из театра не возвращалась Ольга Леонардовна. Они говорили о Ницце, куда собирался и вскоре уехал Бунин, и Чехов писал ему из Москвы: «Поклонитесь милому теплому солнцу, тихому морю, живите в свое полное удовольствие, утешайтесь, не думайте о болезнях и пишите почаще Вашим друзьям».

Премьеру «Вишневого сада» назначили на 17 января 1904 года, день рождения Чехова. В день спектакля Чехов остался дома. Вечером принесли записку от Немировича: «Спектакль идет чудесно. Сейчас, после 2-го акта, вызывали тебя. Пришлось объявить, что тебя нет. Актеры просят, не приедешь ли к 3-му антракту, хотя теперь уж и не будут, вероятно, звать. Но им хочется тебя видеть». Чехов приехал. Началось его чествование, чтение телеграмм, поздравлений, торжественные речи. Качалов вспоминал тот вечер: «Мертвенно-бледный, изредка покашливая в платок, он простоял на ногах, терпеливо и даже с улыбкой выслушивая приветственные речи». На следующий день газеты писали, что чествование вышло не пышным, не грандиозным, но сердечным.

В квартире Чехова постоянно были гости. В то же время он успевал править корректуру «Вишневого сада», обещанную для сборника «Знание», хотя Маркс, еще в октябре 1903 года, услышав про новую пьесу, просил отдать ее в «Ниву». Чехов тогда отказал издателю. В начале февраля Маркс прислал гонорар за рассказ «Невеста», поступавший в его собственность. И не 250 рублей за печатный лист, как положено было по договору, а тысячу рублей. Это удивило Чехова.

15 февраля Антон Павлович уехал в Ялту. Ольга Леонардовна проводила мужа и вернулась в московскую квартиру. У него продолжилась ялтинская, у нее — московская жизнь. Опять началась переписка. Как и прежде, в письмах она раскаивалась в своем невнимании: «Антонка, я тебя часто злила? Часто делала тебе неприятности? Прости, родной мой, золото мое, мне так стыдно каждый раз». И он опять уверял: «Когда ты раздражала меня? Господь с тобой! В этот приезд мы прожили с тобой необыкновенно, замечательно, я чувствовал себя, как вернувшийся с похода. Радость моя, спасибо тебе за то, что ты такая хорошая».

Весной 1904 года Чехов, как вспоминал Альтшуллер, «чаще бывал молчалив, сосредоточенно задумчив, и он, никогда раньше не жаловавшийся на здоровье, говорил, что устал, что хочет по-настоящему отдохнуть, набраться сил»: «Все чаще заставал я его сидящим в кресле или в нише на диване, без газеты, без книги в руках». В гости к брату приехал Александр Павлович. Чехов писал жене: «Брат Александр трезв, добр, интересен — вообще утешает меня своим поведением». Братья вспоминали детские годы, греческую школу. По возвращении из Ялты Александр благодарил в письме за беседы. Шутил, что его «пес, побывавший в Крыму, презирает столичных собак».

«Вишневый сад» уже шел во многих театрах страны: Киев, Одесса, Саратов, Псков, Харьков, Таганрог, Херсон, Ростов-на-Дону, Тула, Казань, Ярославль и многих других. Скоро должен был появиться сборник товарищества «Знание» с этой пьесой. В середине марта Маркс выслал Чехову за «Вишневый сад» две с половиной тысячи и сообщил, что намерен опубликовать в «Ниве» фотографии московского спектакля, для чего нужен оттиск пьесы. Получив от Немировича текст пьесы, Маркс приказал быстро набрать его и отправил корректуру в Ялту с просьбой посмотреть и вернуть. И уверил: «Само собой разумеется, что мое издание будет выпущено только после того, как пьеса будет Вами обнародована». Чехов выслал выправленную корректуру в конце апреля. Сборника все еще не было, Чехову писали отовсюду, спрашивали, где достать «Вишневый сад». Он сердился на промедление и говорил: «Вообще не везет мне с пьесами, говорю это не шутя». В дальнейшем из-за публикации пьесы сложилась неприятнейшая ситуация. Из-за задержки печати сборника с пьесой и желания Маркса быстро выпустить ее отдельной книгой, оба издания вышли с небольшим временным промежутком, в чем издатель «Знания» обвинил Чехова. Это сильно повлияло на состояние Чехова.

О чем думал он сам в эту зиму, одинокий, тяжело больной, не в силах ни писать, ни разговаривать, ни ходить, Чехов не говорил никому. В письмах к Книппер он сообщал, что здоров, живется ему сносно, хотя на самом деле писателя изводили кишечные расстройства, он принимал сильные обезболивающие средства (героин, опий с висмутом). Художник Коровин, навестивший Чехова в начале апреля, вспоминал: «Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его подавшуюся под натиском болезни фигуру; он был худ и его плечи, остро выдаваясь, свидетельствовали об обессилившем его злом недуге. <...> На всем лежала печать болезни и грусти».

1 мая Чехов выехал в Москву. В дороге он ничего не ел и приехал, по его выражению, «совершенно развинченный». В этот раз он жил в квартире в Леонтьевском переулке, которую сняли незадолго до его приезда. Он был очень болен: жар, кашель, слабость. Ольга Леонардовна настаивала на поездке в небольшой немецкий курортный городок Баденвейлер, который ей посоветовал доктор Таубе. Чехов принял рекомендации этого доктора: диета, спиртовые компрессы и на ночь обезболивающее. Ему чуть полегчало, и он ругал всех врачей, лечивших его, говорил, что его мучили 20 лет. Целый месяц Чехов не выходил из дома. В середине мая Чехов попрощался с сестрой. Она уезжала в Ялту на лето. Из Крыма она писала, звала брата с женой в Ялту, удивлялась планировавшейся поездке за границу.

31 мая он прокатился в коляске на мягких шинах по Тверской. Но это стоило больших усилий, и к вечеру он очень ослабел. От болей ему впрыскивали мышьяк, морфий, давали хинин. Однако поездку не отменяли, были куплены билеты на 3 июня. Весть о состоянии Чехова и его отъезде распространилась по Москве. Его друзья и знакомые приходили проститься. В Леонтьевский переулок заходили Гольцев, Куркин, Кундасова, Соболевский, университетские приятели. Некоторые современники удивлялись и тогда и потом, зачем тяжело больной писатель согласился на эту поездку. Бунин позднее высказал догадку: «...может быть, он не хотел, чтобы его семья присутствовала при его смерти, хотел избавить всех своих от тяжелых впечатлений, а потому не возражал». Никого из родных в день отъезда Чехова на вокзале не было.

С первого дня в Германии Чехов уверял родных и знакомых, что ему лучше. Писал: «Я выздоравливаю, или даже уже выздоровел»; «<...> я хорошо сплю, великолепно ем, только одышка»; «Здоровье мое поправляется, и надо думать, что через неделю я буду уже совсем здоров». В Берлине они остановились в гостинице «Савой», где Чехова обследовал по письменной просьбе Таубе профессор Эвальд. Книппер вспоминала, что доктор, выслушав больного, встал, пожал плечами, ничего не сказал, попрощался и вышел из номера.

В Баденвейлере Чеховы остановились в отеле «Ромербад», через два дня переехали на виллу «Фридерике», потом в отель «Зоммер». Из-за одышки Чехов с трудом поднимался по лестнице, поэтому редко выходил из комнаты. Местный доктор Шверер, также рекомендованный Таубе, находил, что странно было везти так далеко тяжело больного человека. Ночами Чехов не мог спать, дремал полулежа. Днем сидел в кресле на балконе, вечерами раскладывал пасьянс. Ольга Леонардовна иногда отлучалась в швейцарский Базель, к дантисту. В один из дней Книппер ездила в соседний Фрайбург — заказать мужу светлый фланелевый костюм, так как наступила жара.

Чехов писал: «Хочется отсюда поехать на озеро Комо и пожить там немножко; итальянские озера славятся своей красотой, и жить там удобно, недорого». Еще 26 июня (9 июля) Чехов уверял сестру: «Здоровье мое становится все лучше, крепче, ем я достаточно». Через два дня написал ей, что на озеро не поедут, но все равно он хочет уехать отсюда. Упомянул одышку, «которая усиливается от малейшего пустяка». И пошутил: «Очевидно, желудок мой испорчен безнадежно, поправить его едва ли возможно чем-нибудь, кроме поста, т. е. не есть ничего — и баста. А от одышки единственное лекарство — это не двигаться».

Во вторник, 29 июня (12 июля) состояние Чехова резко ухудшилось. Ему давали кислород, кололи морфий. Ночью он бредил. На следующий день ему стало еще хуже, он задыхался, ночью не мог спать. 1 июля боль утихла, уменьшилась одышка. Сидя в кресле, Чехов раскладывал пасьянс «тринадцать». В ночь на 2 июля он проснулся от удушья. В два часа ночи послали за доктором. Вошедшему доктору Швереру он сказал по-немецки: «Ich sterbe» — «Я умираю». Ему дали кислород, впрыснули камфару... По просьбе врача один из русских студентов, живших в пансионе, принес бутылку шампанского. Выпив почти полный бокал со словами «давно я не пил шампанского», Чехов умер...

Известие о смерти Чехова донеслось до России раньше, чем туда пришло его последнее письмо. В нем он писал, что хочет проплыть от Триеста до Одессы на пароходе: «Для меня это была бы незаменимая прогулка <...>. Если будет немножко жарко, то это не беда; у меня будет костюм из фланели. А по железной дороге, признаться, я побаиваюсь ехать. <...> Да и по железной дороге приедешь домой скорей, чем нужно, а я еще не нагулялся».

Похороны Чехова состоялись 9 (22) июля в Москве, на кладбище Новодевичьего монастыря.

Куприн вспоминал: «Расходились с кладбища медленно, в молчании. Я подошел к матери Чехова и без слов поцеловал ее руку. И она сказала усталым, слабым голосом:

— Вот горе-то у нас какое... Нет Антоши...»