Евгения Яковлевна Чехова

Евгения Яковлевна Чехова (в девичестве Морозова, 1830—1919) — мать Антона Павловича Чехова. Морозовы были из крепостных, уроженцы деревни Фофаново Владимирской губернии. В Метрической книге Софийской церкви г. Моршанска Тамбовской губернии есть запись с датами рождения и крещения Е.Я. Чеховой: «№ записи 269; число рождения 15 декабря; год рождения 1830; купецкого брата Иакова Герасимова Морозова дочь Евгения; число крещения 17 декабря; восприемки: Рязанской губернии купец Александр Игнатов, купецка дочь...» (запись неразборчива). Этот документ свидетельствует о том, что Евгения Яковлевна Чехова прожила полных 88 лет.

Семейное предание утверждает, будто Морозовы были из строобрядцев и приходились дальней родней известным мануфактурщикам Савве и Викуле Морозовым. Ее дед крепостной Герасим Никитич Морозов занимался торговлей хлебом и сплавом леса. Накопив нужую сумму, в 1817 году он выкупил себя и свою семью у помещика. Сын Герасима Никитича Яков тоже занимался торговлей, много ездил. Как рассказывали в семье, он успешно торговал сукнами в Моршанске Тамбовской губернии. В 1847 году он умер от холеры в Новочеркасске, где оказался с сыном Иваном. Его жена Александра Ивановна вместе с дочерьми Феодосьей и Евгенией, отправилась искать могилу мужа и оставшийся после него товар. В родную деревню они не вернулись, остались жить в Таганроге. Сын Иван устроился к ростовскому купцу, у которого также служил Митрофан Егорович, брат Павла Егоровича Чехова.

В 1854 году Евгения Яковлевна Морозова вышла замуж за купца Павла Егоровича Чехова. В семье родилось семеро детей — пять мальчиков (Александр, Николай, Антон, Иван, Михаил) и две девочки Мария и Евгения (умерла в возрасте двух лет). Евгения Яковлевна была хорошей хозяйкой, заботливой и любящей, она жила исключительно жизнью детей и мужа. Она умела, но не любила читать, писала плохо, стеснялась своей малограмотности и корявого почерка. В ранней молодости Евгения училась в таганрогском частном пансионе благородных девиц, в котором обучали танцам и хорошим манерам. Она хорошо готовила, умела шить, мастерски штопала. Она была заботливой матерью, никогда не била детей, не наказывала. На формирование характеров своих детей она оказала огромное влияние, воспитав в них отзывчивость, уважение и сострадание к слабым, любовь к природе и миру. Чехов говорил о ней так: «Мать очень добрая, кроткая и разумная женщина, ей я и мои братья обязаны многим». Несмотря на свою малограмотность, Евгения Яковлевна хотела, чтобы все ее дети получили гимназическое образование.

Антон Павлович Чехов впоследствии рассказывал, что «талант в нас со стороны отца, а душа — со стороны матери». Евгения Яковлевна, всегда занятая детьми и домашними делами, вносила в семейную обстановку ту ноту сердечности и мягкости, которой явно не хватало ее супругу, поглощенному своими идеями и увлечениями. «Убежденная противница крепостного права, — свидетельствует Михаил Павлович, — мать рассказывала нам о всех насилиях помещиков над крестьянами и внушала нам любовь и уважение не только ко всем, кто был ниже нас, но и к маленьким птичкам и животным и вообще ко всем беззащитным существам».

Часто Евгения Яковлева становилась жертвой своего мужа, обладавшего тяжелым характером и наказывавшего домашних за малейшие проступки. Спустя много лет в одном из писем брату Александру Антон Павлович писал: «Я прошу тебя вспомнить, что деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери». Евгения Яковлевна боялась не только мужа — она трепетала перед каждым значительным лицом. Это могло происходить от ее природной боязливости. Она опасалась ездить в поездах и выбирала самые медленные. Не выходила на станциях, потому что страшилась отстать. Не заговаривала с попутчиками, так как стеснялась, хотя среди своих или с тем, к кому располагалась душой, охотно вступала в беседы и слыла хорошей рассказчицей.

Брат Евгении Яковлевны Иван был человеком чрезвычайно одаренным, он отлично играл на скрипке и флейте, превосходно рисовал, обладал выдающимися способностями к изучению языков. Кроме того, мастерил игрушки, выдумывал, изобретал. Переехав из Ростова-на-Дону в Таганрог, он женился на сестре крупного купца Марфе Ивановне Лобода, получив за ней богатое приданое. В 1863 году на эти деньги открыл свою торговлю, однако быстро разорился. Николай Чехов оставил о нем короткие воспоминания: «Мы редко видели рыженькую бородку дяди Вани, он не любил бывать у нас, так как не любил моего отца, который отсутствие торговли у дяди объяснял его неумением вести дела. «Если бы высечь Ивана Яковлевича, — не раз говорил мой отец, — то он знал бы, как поставить свои дела». Дядя Ваня женился по любви, но был несчастлив. Он жил в семье своей жены и тут тоже слышал проклятое «высечь»...» Скончался Иван Яковлевич от чахотки, едва дожив до сорока. Не очень счастливо сложилась и жизнь Федосьи Яковлевны (в замужестве Долженко), родной сестры Евгении Яковлевны. После смерти мужа она осталась с восьмилетним сыном Алешей. Скудная торговля в лавочке захирела. После его разорения и бегства в Москву оставалась в Таганроге и лишь в 1878 г. переехала в Москву, где часто и подолгу жила в семье Чеховых, помогая по хозяйству. Умерла она довольно рано от чахотки.

Разорение мужа и вынужденный переезд в Москву в 1876 году Евгения Яковлевна переживала очень тяжело. Из благополучной зажиточной семьи Чеховы превратились в бедняков, вынужденных жить на съемных квартирах, порой не имеющих денег на самое необходимое. Благодаря помощи Антона, семье удалось выбраться из нищеты. А когда в 1892 году Чехов купил имение в Мелихово, у семьи Чеховых появился настоящий дом. Тогда Евгения Яковлевна обрела спокойствие. Хозяйкой она была гостеприимной и ласковой, с удовольствием занималась домашними заготовками, принимала в имении многочисленных гостей.

После смерти отца в 1898 году Чехов решил продать имение и переехать с матерью в Ялту, для этого он построил на купленном участке дом. В этом доме Евгения Яковлевна и прожила до конца своих дней. Она скончалась 3 января 1919 года, похоронена на городском ялтинском кладбище.

Воспоминания о Евгении Яковлевне Чеховой

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник:

«Я никогда не видела, чтобы Е.Я. сидела сложив руки: вечно что-то шила, кроила, варила, пекла... Она была великая мастерица на всякие соленья и варенья, и угощать и кормить было ее любимым занятием. Тут тоже она как бы вознаграждала себя за скудость былой жизни; и прежде, когда у самих не было почти ничего — если случалось наварить довольно картошки, она кого-нибудь уже спешила угостить. А теперь — когда появилась возможность не стесняться и не рассчитывать куска — она попала в свою сферу. Принимала и угощала как настоящая старосветская помещица, с той разницей, что все делала своими искусными руками, ложилась позже всех и вставала раньше всех.

Помню ее уютную фигуру в капотце и чепце, как она на ночь приходила ко мне, когда я уже собиралась заснуть, и ставила на столик у кровати кусок курника или еще чего-нибудь, говоря со своим милым придыханием:

— А вдруг детка проголодается?..

И у нее в ее комнатке я любила сидеть и слушать ее воспоминания. Большей частью они сводились к «Антоше».

С умилением она рассказывала мне о той, для нее незабвенной минуте, когда Антоша — тогда еще совсем молоденький студентик — пришел и сказал ей:

— Ну, мамаша, с этого дня я сам буду платить за Машу в школе!

(До этого за нее платили какие-то благожелатели.)

— С этого времени у нас все и пошло... — говорила старушка. — А он — первым делом — чтобы все самому платить и добывать на всех... А у самого глаза так и блестят — «сам, говорит, мамаша, буду платить».

И когда она рассказывала мне это — у нее самой блестели глаза, и от улыбки в уголках собирались лучи-морщинки, делавшие чеховскую улыбку такой обаятельной. Она передала эту улыбку и А.П. и М.П.».

Игнатий Николаевич Потапенко:

«Казалось, забота о том, чтобы всякое желание А.П. было тотчас же, как по щучьему веленью, исполнено, составляла цель ее жизни. Всякая перемена в его настроении отражалась в ее лице. Его привычки и маленькие капризы были изучены. Ему, например, не нужно было заявлять о том, что он хочет есть и пора подавать обед или ужин, а стоило только остановиться перед стенными часами и взглянуть на них. В ту же минуту она била тревогу, вскакивала, бежала на кухню и торопила все и всех».

Михаил Осипович Меньшиков:

«Помню, как под вечер мы с Чеховым ходили искать подберезовики на старую аллею при въезде. Мать Чехова, Евгения Яковлевна, раньше нас обходила те же места, но оставляла грибки «для Антоши»».

Александр Иванович Куприн:

«Вспоминается мне панихида на кладбище на другой день после его похорон. Был тихий июльский вечер, и старые липы над могилами, золотые от солнца, стояли не шевелясь. Тихой, покорной грустью, глубокими вздохами звучало пение нежных женских голосов. И было тогда у многих в душе какое-то растерянное, тяжелое недоумение.

Расходились с кладбища медленно, в молчании. Я подошел к матери Чехова и без слов поцеловал ее руку. И она сказала усталым, слабым голосом:

— Вот горе-то у нас какое... Нет Антоши...

О, эта потрясающая глубина простых, обыкновенных, истинно чеховских слов! Вся громадная бездна утраты, вся невозвратимость совершившегося события открылась за ними».