Максим Максимович Ковалевский (1851—1916) — профессор Московского университета, историк, юрист, социолог умеренно либерального направления. Он был главным специалистом по социологии в Российской империи. В 1887 году был отстранен от преподавания и уволен из университета за вольнодумство. После увольнения профессор эмигрировал в Париж, где в 1901 году основал Высшую русскую школу социальных наук. Был вице-президентом (1895) и президентом (1905) Международного института социологии. Также возглавлял кафедру социологии в психоневрологическом институте. Ковалевский был избран в Российскую академию наук в 1914 году. Российское социологическое общество приняло его имя в 1916 году. Был знаком с Антоном Павловичем Чеховым, о чем оставил воспоминания «Об А.П. Чехове».
Антон Павлович Чехов познакомился с профессором Ковалевским в Ницце осенью 1897 года. После знакомства в течение нескольких лет они переписывались. Известно девять писем Чехова Ковалевскому и десять писем Ковалевского Чехову, написанных в 1897—1901 годах. В своих воспоминаниях Ковалевский говорил о том, что познакомил их редактор «Русских ведомостей» В.М. Соболевский. Тогда Чехов, переехавший вместе с Соболевским из Биаррица в более теплую Ниццу, остановился в Русском пансионе, а профессор жил в деревне Болье в окрестностях этого города. После нескольких недель знакомства, по словам Ковалевского, они стали приятелями, много времени проводили вместе. Максим Максимович часто приезжал в пансион на обед к Чехову и жившему там же известному зоологу Коротневу. Чехов и Коротнев также приезжали в гости к Ковалевскому, Втроем они часто ездили по окрестностям. Ковалевский в воспоминаниях о Чехове говорил об этом так: «Когда здоровье его поправлялось, он не прочь был съездить и в Монте-Карло, и в Марсель, и на Итальянскую Ривьеру. В этих поездках его неоднократно сопровождал как Коротнев, так и я».
Зиму 1901/1902 годов Чехов провел в Ницце. Он вновь часто встречался с Ковалевским, известно, что ночь с 30 на 31 января 1901 года они ехали в одном поезде в Рим. Ковалевский вспоминал, что тогда Чехов говорил, что ему «трудно задаться мыслью о какой-нибудь продолжительной работе. Как врач, я знаю, что жизнь моя будет коротка». Во время этой поездки они планировали посетить Неаполь и другие города, но полученные Чеховым известия о постановке в Художественном театре пьесы «Три сестры» заставили его вернуться в Россию раньше весны. В начале февраля Антон Павлович уехал. Ковалевский пишет об этом так: «Я убедил его одеться в мою енотовую шубу и проводил его на станцию. Здесь мы расстались, чтобы больше не встретиться...»
Биография
Максим Максимович Ковалевский родился 27 августа (8 сентября) 1851 года в усадьбе близ Ольшанки в Харьковской губернии. Происходил из дворянской семьи Ковалевских. Окончил 3-ю Харьковскую гимназию. В 1868 году поступил на юридический факультет Харьковского университета. Специализировался по государственному праву стран Западной Европы. В 1872 году окончил университет, получив степень кандидата права. Написал работу «О конституционных опытах Австрии и чешской национальной оппозиции». После этого по инициативе Д.И. Каченовского его оставили на кафедре государственного права европейских держав.
В 1872—1876 годах учился за границей, сначала в Берлине, затем в Париже, где слушал лекции во Французском коллеже, Высшей свободной школе политических наук и Школе хартий. В Лондоне занимался в Британском музее. Познакомился с Карлом Марксом, известно, что тот относил Ковалевского к числу своих «научных друзей». Защитив магистерскую диссертацию, с сентября 1877 года Ковалевский стал преподавателем в Московском университете, в котором проработал десять лет, до 1887 года. В 1878 году он стал профессором юридического факультета. В 1880 году защитил докторскую диссертацию по теме «Общественный строй Англии в конце средних веков».
В апреле 1879 года Ковалевский принимал участие в работе Первого земского съезда в Москве. В 1879—1880 годах вместе с В.Ф. Миллером издавал журнал «Критическое обозрение», писал для журнала «Юридический вестник», газет «Порядок» и «Земство». Три раза ездил в этнографических экспедиции на Кавказ: в 1883 году — с В.Ф. Миллером, в 1885 году — с И.И. Иванюковым, в 1887 году — с Ю.С. Гамбаровым. В 1887 году был награжден Большой золотой медалью отделений этнографии и статистики Русского географического общества.
В 1887 году по приказу министра народного просвещения И.Д. Делянова Ковалевского уволили из университета. После чего он уехал заграницу, жил в Лондоне, Париже, на своей вилле Батава в Болье-сюр-мер около Ниццы. В эти годы Ковалевский выступал с лекциями в Стокгольме, Оксфорде, Брюсселе, Чикаго и других городах Европы и Америки по приглашениям от университетов и частных фондов. Вместе с Е.В. де Роберти и Ю.С. Гамбаровым в 1901 году основал в Париже Русскую высшую школу общественных наук. В этой школе учились российские политики оппозиционного направления. Лекции в ней читали ученые и политические деятели, в том числе С.А. Муромцев, П.Б. Струве, Г.В. Плеханов и В.И. Ленин.
В Россию Ковалевский вернулся во время революции 1905 года. В сентябре 1905 года он принимал участие в съезде земских и городских деятелей в Москве. Был одним из основателей Партии демократических реформ, в которую также входили В.Д. Кузьмин-Караваев и С.Д. Урусов. Печатал статьи в различных газетах. В 1906 году Ковалевского избрали членом первой Государственной думы от Харьковской губернии. В июле 1906 года он возглавлял думскую делегацию на 14-й международной межпарламентской конференции в Лондоне. В 1907 году избран членом Государственного совета от академических организаций и университетов.
С 1905 года и до конца жизни он был профессором Петербургского университета, в то же время читал лекции на Высших женских курсах и в Петербургском политехническом институте. Профессор Ковалевский принимал участие в организации Психоневрологического института, с 1910 года ставшего частным Петроградским университетом. В рамках этого учебного заведения вместе с социологом Е. де Роберти Ковалевский создал первую в России кафедру социологии. С 1910 года он был деканом юридического факультета этого университета.
С 1908 года Ковалевский — президент Педагогической академии Санкт-Петербурга, а с 1914 года — председатель Петербургского юридического общества. В «Новом энциклопедическом словаре» Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона он вел в соавторстве отдел политических и юридических наук, кроме того, участвовал в создании «Энциклопедического словаря» братьев А.Н. и Н.Н. Гранат. С именем Ковалевского связано также формирование секции социологии при Историческом обществе в Санкт-Петербургском университете в 1912 году. Ковалевский активно участвовал в антивоенном движении, был председателем Санкт-Петербургского отделения Общества мира. В 1912 году был номинантом на Нобелевскую премию мира. Начало первой мировой войны в 1914 году застало Ковалевского в Карлсбаде на лечении. Как русский подданный он был интернирован до весны 1915 года, затем вернулся в Россию.
Скончался Ковалевский в Петрограде 23 марта (5 апреля) 1916 года. Похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. На похороны Ковалевского пришло около 100 тысяч человек.
М.М. Ковалевский. Об А.П. Чехове
Меня познакомил с А.П. Чеховым старый приятель, редактор «Русских ведомостей» В. М. Соболевский. Я жил в это время в окрестностях Ниццы, в деревне Болье. Чехову порекомендовали южный климат. Пробыв некоторое время в Биаррице, он вместе с Соболевским переехал в более теплую Ниццу и устроился здесь на зиму в русском пансионе, в котором ранее его живал Салтыков-Щедрин. Чехов показался мне малоразговорчивым и мрачным. Лед между нами не сразу растаял. Но на расстоянии нескольких недель мы сделались уже приятелями. Я не раз приезжал пообедать с ним в пансионе в обществе жившего там же известного зоолога Коротнева, устроителя биологической станции в Вилле-Франке и профессора Киевского университета. Оба они также нередко приезжали ко мне или вместе со мною предпринимали поездки по окрестностям. Чехов посетил Ниццу несколько зим подряд. Когда здоровье его поправлялось, он не прочь был съездить и в Монте-Карло, и в Марсель, и на Итальянскую Ривьеру. В этих поездках его неоднократно сопровождал как Коротнев, так и я. Коротнев, прежде чем стать зоологом, окончил курс на медицинском факультете в Москве. Чехов также получил медицинское образование и, живя в подмосковной деревне, не отказывал крестьянам, разумеется даром, в врачебной помощи.
Мало помалу сложился необходимый круг общения. Состоялось знакомство с профессором общественных наук Максимом Ковалевским, отстраненным от преподавания в Московском университете «за отрицательное отношение к русскому государственному строю»:
...Это высокий, толстый, живой, добродушнейший человек, — передавал Чехов Суворину. — Он много ест, много шутит и очень много работает — и с ним легко и весело. Смех у него раскатистый, заразительный. Живет в Beaulieu в своей хорошенькой вилле. Тут же и художник Якоби <...> Третьего дня обедали я, Ковалевский и Якоби и весь обед хохотали до боли в животе — к великому изумлению прислуги. Часто ем устриц.
...Я жил в это время в окрестностях Ниццы, в деревне Болье, — вспоминал Ковалевский. <...> Чехов показался мне малоразговорчивым и мрачным. Лед между нами не сразу растаял. Но на расстоянии нескольких недель мы сделались уже приятелями. Я не раз приезжал пообедать с ним в пансионе в обществе жившего там же известного зоолога Коротнева, устроителя биологической станции в Вилле-Франке (Вильфранш-сюр-Мер — авт.) и профессора Киевского университета. Оба они также нередко приезжали ко мне или вместе со мною предпринимали поездки по окрестностям. Когда здоровье его поправлялось, он не прочь был съездить и в Монте-Карло, и в Марсель, и на Итальянскую Ривьеру.
Дружескую компанию составлял дипломат и художник Николай Юрасов, исполнявший в Ментоне обязанности вице-консула. Чехов высоко отзывался о нем: «Это превосходный человек, доброты образцовой и энергии неутомимой».
Любовь к медицине и естествознанию невольно сблизила киевского профессора с русским писателем. Но была и другая черта соприкосновения у обоих. Любовь к живописи, к русскому ландшафту, в частности к пейзажам Левитана. Коротнев в течение ряда лет составлял себе маленькую коллекцию картин, преимущественно русских и некоторых заграничных художников.
В нашем обществе обыкновенно бывали и приезжавшие из России литераторы и живописцы: князь Сумбатов, Потапенко, Якоби и Юрасов, исполнявший в Ментоне обязанности вице-консула, но избравший своим местожительством Ниццу.
Чехов не любил выходить из этого круга. Его мудрено было зазвать в великосветский салон. Да и с приятелями он не всегда был разговорчив. Особенно, когда у него показывалась кровь из горла. Но такие припадки были не часты. Среди зимы он обыкновенно чувствовал себя лучше после двух-трех месяцев пребывания на Ривьере. Тогда его тянуло из Ниццы, и мы предпринимали с ним наши странствования, редко когда длившиеся более недели. Когда он принимался за литературную работу, он исчезал на ряд дней из нашего кругозора. Писал он далеко не ежедневно, как это вошло в привычку некоторых известных мне беллетристов. Рассказ и повесть требовали от него усидчивой работы нередко в продолжение недели. Тогда он не спускался даже к табльдоту. И когда показывался снова в нашем обществе, мы не без грусти отмечали перемену в его лице. Он бледнел и казался худее прежнего. И во время совместных прогулок он часто смолкал, как бы озабоченный какими-то мыслями. В это время он, по всей вероятности, обдумывал затеваемый им рассказ.
К литературной работе Чехов относился с большой серьезностью. Он как-то стал жаловаться мне, что приятели-врачи убедили его расстаться с московским хутором и переехать в Крым. «На что мне эти татары? — говорил он полушутя, полусерьезно. — Прежде я окружен был людьми, вся жизнь которых протекала на моих глазах; я знал крестьян, знал школьных учителей и земских медиков. Если я когда-нибудь напишу рассказ про сельского учителя, самого несчастного человека во всей империи, то на основании знакомства с жизнью многих десятков их».
Нелегко было вызвать Чехова на сколько-нибудь продолжительный разговор, который позволил бы составить себе понятие об его отношении к русской действительности. Но по временам это мне все же удавалось. Я вынес из этих бесед убеждение, что Чехов считал и неизбежным и желательным исчезновение из деревни как дворянина-помещика, так и скупившего его землю по дешевой цене разночинца. Предстоящая рубка «вишневого сада» его не беспокоила. Колупаевы и Разуваевы, изводившие бывшие помещичьи леса и усадьбы, также не вызывали его симпатии. Он желал одного: чтобы земля досталась крестьянам, и не в мирскую, а в личную собственность, чтобы крестьяне жили привольно, в трезвости и материальном довольстве, чтобы в их среде было много школ и правильно поставлена была медицинская помощь.
Чехова мало интересовали вопросы о преимуществе республики или монархии, федеративного устройства и парламентаризма. Но он желал видеть Россию свободной, чуждой всякой национальной вражды, а крестьянство — уравненным в правах с прочими сословиями, призванным к земской деятельности и к представительству в законодательном собрании. Широкая терпимость к различным религиозным толкам, возможность для печати, ничем и никем не стесняемой, оценивать свободно текущие события, свобода сходок, ассоциаций, митингов при полном равенстве всех перед законом и судом — таковы были необходимые условия того лучшего будущего, к которому он сознательно стремился и близкого наступления которого он ждал.
Как горячо относился Чехов ко всякой несправедливости, вызываемой национальными или религиозными счетами, об этом можно судить по его отношению к делу Дрейфуса. Оно как раз разыгралось в бытность его в Ницце.
Серьезно познакомившись с ним, Чехов написал длинное письмо А.С. Суворину, жившему в это время в Париже. Письмо это, как можно судить из ответа, им полученного, произвело ожидаемое действие: уверенность Суворина в виновности Дрейфуса была поколеблена; но это обстоятельство нимало не отразилось на отношении «Нового времени» к знаменитому процессу.
Приезжая из России, Чехов нередко дарил мне отдельные томики своих рассказов. Меня всегда поражало его умение сказать так много на немногих страницах. Он отличался в этом отношении теми же качествами, что и Гюи де Мопассан. Говоря однажды со мною об авторе «Одной жизни» и стольких неподражаемых повестей и повестушек, Тургенев сказал мне: «Вот человек, который обладает тем качеством, которое Гомер передал бы словами: взять быка за рога». Тою же чертою отличался и Чехов. Французы вообще любили проводить параллель между ними. Я лично знал некоторых переводчиков Чехова, в числе их одного парижского медика. Он говорил мне, что сходство нашего писателя с автором «Одной жизни» до некоторой степени даже мешает успеху его в среде французских читателей, которые предпочитают ему яркого изобразителя жизни «На дне» — Максима Горького.
У Чехова вы не найдете прерывающих нить рассказа отступлений, красивого описания картин природы, подобных — скажу для примера — «Украинской ночи» Гоголя или всем известному началу «Бежиного луга» Тургенева.
Однажды я имел возможность убедиться в том, как Чехов избегает всяких ненужных подробностей. Было это в Риме, в первый день великого поста. Мы вышли вместе из собора св. Петра, где при нас происходила довольно пестрая процессия «выкуривания следов карнавала». «Для беллетриста, — заметил я ему, — виденное не лишено некоторой прелести; хорошая тема для описания». — «Нимало, — ответил он мне. — Современный рассказчик принужден был бы удовольствоваться одной фразой: "Тянулась глупая процессия"».
Когда я вспоминаю о Чехове, мне живо приходит на ум ночь, проведенная с ним в одном поезде по дороге в Рим. Нам обоим не спалось. Мы разговорились о своих планах и надеждах. «Мне трудно, — сказал он, — задаться мыслью о какой-нибудь продолжительной работе. Как врач, я знаю, что жизнь моя будет коротка». Чехов, в молодости столь жизнерадостный, заражавший своим смехом читателей «Русского курьера», в котором печатались его мелкие рассказы, под влиянием болезни становился все более и более сосредоточенным, но не мрачным. Он без страха смотрел в будущее и не жаловался на свою судьбу, считая ее неотвратимой. Проводя, по необходимости, зимы вдали от родины, он жил, однако, всецело только ее интересами. Мне не пришлось встречать человека, который в меньшей степени был бы туристом. Его привлекала природа, не столько грандиозные ее картины, сколько скромный сельский пейзаж. Осмотр музеев, картинных галерей, развалин более утомлял, чем пленял его. В Риме мне пришлось взять на себя роль проводника, показывать ему форум, разваляны дворца Цезарей, Капитолий.
Ко всему этому он оставался более или менее равнодушен, но не прочь был съездить в Тиволи, Фраскати, Альбано. Мы должны были продолжить нашу поездку до Неаполя, но полученные им письма, известие о скорой постановке его новой пьесы, желание повидаться с родными и близкими потянули его неудержимо в Россию. Я убедил его одеться в мою енотовую шубу и проводил его на станцию. Здесь мы расстались, чтобы больше не встретиться. По временам доходили до меня вести об его браке, об успехе «Дяди Вани» в Художественном театре и о том, как все более и более обострялась его болезнь, а затем горестно отозвалась во мне весть о его одинокой кончине в Баденвейлере, куда он уехал лечиться.
Из моего многолетнего знакомства с Чеховым я вынес то впечатление, что если бы судьба не наделила его художественным талантом, Чехов приобрел бы известность как ученый и врач. Это был ум необыкновенно положительный, чуждый не только мистицизма, но и всякой склонности к метафизике. Его пристрастия были на стороне точных наук, и в самом литературном творчестве в нем выступала, как редко у кого, способность точного анализа, не примиримого ни с какой сентиментальностью и ни с какими преувеличениями. Он любил работу писателя и относился к ней с величайшей серьезностью, изучая разносторонне подымаемые им темы, знакомясь с жизнью не из книг, а из непосредственного сношения с людьми. Как человек, он пленял простотою отношений, даже преувеличенным страхом попасть на подмостки.
Внешняя холодность соединялась в нем с теплым участием к чужим невзгодам, с желанием оказать услугу товарищам по ремеслу и даже людям, совершенно ему посторонним. Так, в течение ряда лет он лечил даром и с большой охотой крестьян своего уезда, приходя на помощь местному лекарю.
К самому себе Чехов умел относиться с строгой критикой. Я видел его после ряда часов, проведенных за корректурой «Трех сестер». Он был не в духе, находил пропасть недостатков в своей пьесе и клялся, что больше для театра писать не будет. К счастью, такое настроение скоро проходило у него, и когда кто-нибудь из приятелей позволял себе критическое отношение к тем или другим сторонам его комедии, он искусно и победоносно отстаивал написанное, прибавляя: «Нельзя судить о пьесе, не видев ее на сцене».
Для меня Чехов все же остается не столько драматическим писателем, сколько бесподобным рассказчиком, превосходно знавшим русскую жизнь, внимательно следившим за изменением общественных настроений, предвидевшим наступившие перемены, пророчествовавшим безошибочно близкое будущее нашей родины. Превосходный стилист, тщательно отделывавший свой слог, избегавший длинных фраз, всего ненужного и второстепенного, он умел сразу вводить читателя в круг затронутых им интересов. Немногими штрихами обрисовывал он тип и русского мужика, которого из города снова потянуло в деревню и который не нашел возможности найти в ней заработок, и молодого интеллигента, мечтающего о всеобщем счастье и не умеющего устроить собственной жизни, и той многочисленной категории людей, для которых Чехов придумал оставшийся в нашем обиходе термин «человека в футляре». А.И. Куприн в своем недавнем сообщении назвал Чехова родоначальником современного русского рассказа; я полагаю, что эта оценка будет дана ему со временем и историками русской литературы.
Максим Максимович Ковалевский
Максим Максимович Ковалевский
Максим Максимович Ковалевский
Максим Максимович Ковалевский