Похороны Антона Павловича Чехова

3 июля 1904 года газета «Русские ведомости» написала: «в ночь на 2-е июля, в 3 часа, скончался от паралича сердца на руках у жены известный писатель Антон Чехов, в Германии, в Баденвейлере». Великий русский писатель умер далеко от родины, в небольшом курортном городке на юге Германии. В его последние минуты жизни рядом была жена Ольга Леонардовна Книппер и московский студент Лев Рабенек. Они оставили воспоминания о той ночи. Ольга Книппер вспоминала, что в начале ночи Чехов проснулся и попросил послать за доктором. После он велел дать шампанского:

Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки: "Ich sterbe". Потом повторил для студента или для меня по-русски: «Я умираю». Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: «Давно я не пил шампанского...», покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда.

Весной 1904 года состояние здоровья Антона Павловича Чехова сильно ухудшилось. 1 мая он выехал из Ялты, оставив там мать Евгению Яковлевну, и 3 мая приехал в Москву. Чувствовал он себя плохо: расстройство кишечника, плеврит, температура. Для посетивших его знакомых было ясно, что он умирает. Николай Дмитриевич Телешов был у Чехова 2 июня. Он вспоминал об этом последнем свидании с Антоном Павловичем:

На диване, обложенный подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах, сидел тоненький, как будто маленький, человек с узкими плечами, с узким бескровным лицом — до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович <...> А он протягивает слабую восковую руку, на которую страшно взглянуть <...> и говорит: «Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать <...> Тихая, сознательная покорность отражалась в его глазах.

3 июня Ольга Леонардовна увезла угасающего писателя в Германию, в Баденвейлер. Их никто не сопровождал. В немецкий город Баденвайлер (в начале XX века в России его называли Баденвейлером) Чехов приехал по совету московского врача Таубе. Этот небольшой курортный город находится в Верхнем Шварцвальде, между Фрайбургом и Базелем и отличается необычайно мягким климатом. Защищенный горами Шварцвальда от континентальных восточных ветров, он лежит на плато, обращенном к солнечной рейнской долине. В конце XIX века Баденвайлер считался прекрасным климатическим курортом.

Из престижного отеля «Ремербад», где первоначально поселились Чеховы, их вскоре попросили съехать: Чехов так сильно кашлял, что прочие постояльцы выражали неудовольствие. Чеховы переехали в пансион «Фридерика», а оттуда — в гостиницу «Зоммер», последнее пристанище писателя. Русская пресса тогда активно следила за здоровьем писателя и регулярно писала о нем. За два дня до смерти писателя (1 июля по старому стилю) в газете «Русское слово» даже появилась заметка о том, что Чехов заметно поправляется и «осенью рассчитывает вернуться в Крым и поселится на ялтинской даче».

Действительно, поначалу казалось, что горный воздух подействовал на писателя целительно. В письмах матери и сестре он писал: «Здоровье мое поправляется, входит в меня пудами, а не золотниками». Мнимое улучшение дает писателю иллюзию скорого выздоровления. Он отправляет жену во Фрайбург (Фрейбург) за легкими летними костюмами, чтобы было в чем отправиться в морской круиз... Однако болезнь берет свое. В ночь на 15 июля Чехову становится совсем плохо, Ольга Леонардовна в растерянности зовет на помощь соседа — московского студента Льва Рабенека. Приходит лечащий врач, доктор Шверер. Именно к нему, по воспоминаниям Ольги Леонардовны, были обращены последние слова Чехова: «Ich sterbe» — «я умираю».

Долгое время считалось, что Чехов умер от туберкулеза, которым он болел в течение многих лет. Однако в конце 2000-х годов появились новые сведения. В 2018 году были опубликованы данные ученых Куодрэмского института биологических наук (Норидж, Великобритания), исследовавших химический состав проб, взятых с подписанной Чеховым открытки и его рукописей, а также с рубашки с пятном крови, которая была на писателе в момент смерти. В ходе исследования, помимо протеинов, свидетельствующих о наличии микобактерий туберкулеза, в пробах обнаружены и протеины, способствовавшие образованию тромба, приведшего к закупорке сосудов и последующему кровоизлиянию в мозг, которое ученые и сочли непосредственной причиной смерти писателя.

Так как православной церкви в Баденвайлере не было, отпевание Чехова прошло в маленькой католической часовне Мариенкапелле. Поначалу Ольга Леонардовна намеревалась похоронить Чехова в Германии, однако родственники писателя и многочисленные поклонники его таланта заставили ее изменить планы. Гроб с телом покойного был помещен в красный товарный вагон-рефрижератор с надписью «Для перевозки свежих устриц», который был прицеплен к пассажирскому поезду и доставлен сначала в Петербург, а оттуда — в Москву.

Когда Чехов скончался, старший его брат Александр Павлович был в Петербурге, Мария Павловна и Иван Павлович находились в Боржоме, Михаил Павлович с матерью — в Ялте. Родственники Ольги Леонардовны — мать Анна Ивановна Книппер (1850—1919), брат Владимир Леонардович Книппер (1876—1942) с женой Еленой Ивановной (Элли, Эля) (1880—?) отдыхали на острове Зильт. Элли была отправлена оттуда на помощь Ольге Леонардовне.

В Москве оставался друг их семьи Николай Николаевич Соколовский (1864—1920), профессор Московской консерватории по классу гармонии. Он-то и узнал от приехавшей в Москву Элли все перипетии ее печального путешествия с Олей и гробом Чехова из Баденвайлера в Москву. Все это он поведал в письме к мужу Элли — Владимиру Леонардовичу и его матери — Анне Ивановне вскоре после погребения праха Чехова в Москве. Это письмо освещает по-новому, как бы изнутри, отношения двух семей: Чеховых и Книппер, разницу в их душевном строе:

Н. Н. Соколовский — А. И. и В.Л. Книпперам
Москва, 12 июля 1904 г.
Москва, 12/6 1904 г.
Если бы только я знал, дорогая Анна Ивановна и Володя, что до сих пор вам никто и ничего не писал, то не замедлил бы сообщить, что, слава Богу, все обстоит благополучно, что все живые — живы и здоровы. Винить, конечно, Эллю или Олю было бы бесчеловечно.
Все, что Элля мне сообщила, постараюсь передать вам, как умею.
С чего начать?.. Начну с Ант<она> Павл<овича>, который проснулся в 1 ч<ас> ночи от удушья. Проснулась и Оля. Видя, что Ант<ону> Павл<овичу> нехорошо, она выбежала в коридор и стуком в дверь разбудила студента, который немедленно же побежал за доктором. Увидя доктора, Ант<он> Павлов<ич> проговорил: «Я умираю».
Доктор стал успокаивать его, говоря, что о смерти не может быть речи, хотя сам видел, что настал конец...
К 3 ч<асам> ночи, действительно, было все кончено: Ант<он> Павл<ович> покойно скончался, настолько покойно, что доктор не мог удержаться от восклицания: «Так умирают только святые!» Доктор был поражен духом Ант<она> Павлов<ича>, который действительно господствовал над его давно уже разрушившимся телом. У Ант<она> Павл<овича>, по словам доктора, легкие были все положительно пробуравлены, и если он до сих пор еще жил, то это только благодаря господству его духа над телом.
Оля с доктором вышли на балкон. Вокруг их царила мертвая тишина. Оля не плакала: она и доктор стояли молча, боясь нарушить величие смерти. Они оба молчали, как будто стараясь уловить присутствие души, только что расставшейся с телом и носившейся теперь в этой безмолвной тишине.
Наконец доктор тихо взял Олечку за руку и медленно повел ее к себе в дом, где она и провела остаток ночи под наблюдением доктора и заботливой, доброй его жены.
Элля получила от Оли телеграмму в 7 ч<асов> утра. Через несколько часов она уже была в дороге. Олю застала она совсем спокойной, умиротворенной. Комната, в которой умер Ант<он> Павл<ович>, по просьбе Оли была не тронута: все предметы остались на своих местах, как они стояли в момент смерти его.
Вскоре Оля предложила Элле идти в часовню смотреть лежащего в гробу А<нтона> П<авловича>. Ставни часовни были закрыты, и в ней был полумрак. Оля поспешила открыть ставни, а также и окна, и Элля увидела лежащего в гробу Ант<она> Павл<овича>, с удивительно спокойным, свежим лицом с обычными морщинками около глаз.
Долго смотреть они на него не могли, вышли, а затем снова возвратились, и, о ужас, лицо Ант<она> Павл<овича> было уже не то: оно вздулось и исказилось. Оля с Эллей поспешили удалиться, сообщили о случившемся кому надо было, и вскоре гроб был запаян и забит.
В субботу, <в> 3½ ч<аса> вечера, состоялась панихида, которая совсем не походила на обыкновенную российскую: не было ни воя, ни рева, ни вздохов, ни истерик, «ни мрака, ни печали», напротив, день был солнечный, все присутствующие барыни и барышни были в белых платьях, у всех было настроение чего-то возвышенного, сильного, царило спокойствие и сознание, что совершившееся так высоко духовно, что печаль человеческая не имеет здесь места.
После панихиды Оля с Эллей гуляли по тем местам, где любил бывать покойный Ант<он> Павлович. Оля с увлечением передавала Элле все впечатления и замечания Ант<она> Павл<овича>, которые и на этот раз были кратки, но весьма метки.
«Как радостно, Дуся, смотреть на эти чудные виноградные деревья и как хорошо, что никто их не трогает, не мешает им расти на свободе. Это — доказательство настоящей культуры...». Были в горах, покрытых чудным сосновым лесом, где, кажется, особенно любил бывать А<нтон> П<авлович>. Там есть большое ущелье, по склону которого бежит покойно, пенясь, серебристая речка, которая своим течением, как бы лаская, приводит по пути в движение гигантское колесо и, падая с него, продолжает свой путь куда-то далеко, далеко...
С субботы на воскресенье Оля с Эллей ночь не спали; они спокойно говорили между собой. Кругом них все было тихо, мягко, хорошо, как будто Ан<тон> Павл<ович> не умирал, а сидел где-то недалеко от них и слушал...
В 5 ч<асов> утра были поданы лошади. До вокзала два часа езды. Когда поместили гроб на катафалк, Оля с Эллей сели в коляску и тронулись за гробом. На вокзал они прибыли к 7 ч<асам> утра. С катафалка гроб был поставлен в почтовый вагон. Гроб был покрыт баденвейлерскими еловыми сучьями (в духе покойного), и на гроб был возложен единственный венок, собранный из колючих веток ели, в их диком, необработанном виде.
Наконец, настало время отхода поезда, который тихо тронулся и скоро исчез с глаз Оли и Элли, провожавших его.
Они остались дожидаться курьерского поезда. Через час они уже ехали в Берлин.
Надо заметить, что еще в субботу русский консул уговаривал Олю ехать с телом через Петербург, уверяя, что этого ждет весь Петербург. Вот причина, почему Оля поехала через Петербург.
В дороге Оля почти все время спала. Вечером они были в Берлине. Их встретили члены посольства и протоиерей, о<тец> Мальцев. Отношение их к молодым путницам было в высшей степени теплое и сердечное. Они хлопотали, помогали, одним словом, старались все сделать, что только было в их силе. Для Оли с Эллей ими была уже приготовлена в отеле прекрасная комната, куда отвезли их уже давно дожидавшиеся посольские лошади, и во все время пребывания Оли с Эллей в Берлине никто из встретивших их ни на минуту не покидал.
Олю уговорили лечь, так как она физически была очень утомлена, но духом была по-прежнему бодра и покойна. Во вторник вечером (4 часа) тело прибыло в Берлин. Вагон с телом был отделен от остальных вагонов и поставлен на запасный путь, т<ак> к<ак> еще до прибытия тела Оля начала хлопотать, чтобы разрешили прицепить вагон с телом к курьерскому поезду. Но тут произошло довольно серьезное замешательство: никто из членов посольства не брал на себя таких хлопот, чего-то опасаясь, а главное, боялись чисто политических недоразумений, ибо не знали, как отнесутся к этому на русской границе.
Время шло, а вопрос этот оставался неразрешенным. Вдруг, неожиданно для всех, на вокзале появляется огромных размеров венок на гроб Ант<она> Павл<овича>. Все засуетились, забегали, и суетливость еще более увеличилась, когда узнали, что венок от Посланника. Тогда сразу все сделалось возможным: стали хлопотать о перевозке тела курьерским поездом, полетели телеграммы за телеграммами, все стали метаться в разные стороны, как тараканы, которых обдали кипятком, и через 3 часа все было готово, т. е. разрешение было дано.
Вместе с тем, Оля еще хлопотала о разрешении отслужить над гробом панихиду. Разрешили, но только с условием: служить так, чтобы не привлечь пением народа. И вот, в темный вагон, посередине которого на полу стоит гроб, вошли 10 человек, затворились, зажгли свечи, и раздалось сдержанное, вполголоса пение, сливавшееся поминутно со свистками то и дело снующих мимо молящихся взад и вперед паровозов. Картина была величественная: она напоминала молящихся в темных пещерах христиан во времена язычества. Оля здесь в первый раз сильно заплакала. Но она плакала хорошими, теплыми слезами, а не слезами отчаяния. На гроб была возложена масса венков. После панихиды о<тец> Мальцев сказал прочувственную, бесхитростную речь, которой тронул всех присутствующих до слез. (Вырезку этой речи посылаю вам с этим письмом.) Оля расцеловала его и глубоко благодарила.
Как бы ни была тяжела и печальна жизнь, но она никогда не проходит без смеха и оживления, так и с нашими молодыми путешественницами в дороге встречались и смех, и оживление. Прежде всего, конечно, много оживления вносила Элля и иной раз случайно была мило-комична. В Берлине за ужином очень оживлял собой общество милый, умный, сердечный о<тец> Мальцев: он немножко подвыпил, много порассказал курьезов, все смеялись от души, но ни вино, ни рассказы веселого попика, ни смех от души — ничто не нарушило того глубоко-высоко-нравственного чувства, которое у каждого хранилось в недрах души. Напротив, все — гармонировало с ним.
И долго бы они так сидели покойно, отдыхая душою, если бы не повелительный, резкий голос служащего, раздавшийся внезапно и заставивший всех встрепенуться и сообразить, что до отхода поезда осталось 10 минут.
Суматоха началась отчаянная, в которой Элля, конечно, превзошла всех своей ловкостью и быстротой: она в 5 минут собрала миллион мелких и крупных вещей, не потерявши ни одной из них, и самостоятельно, без посторонней помощи приволокла их на себе в вагон. Одним словом, молодец женщина, жаль только, что муж у нее тюлень¹⁹. Все документы, деньги (более 3000 р. русск<ой>, немец<кой> монетой) находились лично у нее, она вела записи и счет и ничего не растеряла: напротив, когда она составила в Москве полную отчетность, то оказалось, что у нее лишних денег более 500 руб. Молодец Элля!..
На вокзале провожающих собралось около 300 чел<овек> студентов и студенток, котор<ые> принесли с собой громадный венок с ярко-красной лентой, на которой красовалась следующая надпись: «Кому повем печаль мою». Оля была до глубины души счастлива такими проводами, всех благодарила, многим жала руки, обещала прислать им портрет Ант<она> Павл<овича>. Секретаря посольства поцеловала в лоб, а последний у нее руку. Перед самым отходом поезда о<тец> Мальцев предложил Оле денег, и тут Элля опять отличилась: сцапала у попика деньги, не сосчитавши их, на его глазах комком сунула их за пазуху. (Оказавшиеся лишними 500 руб., вероятно, и есть мальцевские деньги. Одним словом, Элля до сих пор не знает, сколько надо отдать бедному попику денег.)
Наконец, поезд тронулся, и вся масса заколыхалась, посылая отъезжающим свои последние, сердечные пожелания благополучно, счастливо закончить свой тяжелый, трудный и длинный путь.
Благодаря хлопотам посольства им было ехать очень хорошо: они поместились в роскошном купе, на русской границе их не беспокоили осмотром вещей, одним словом, большое спасибо членам посольства и всем остальным, принимавшим горячее участие в положении молодых, неопытных дам.
Отъехавши немного от Берлина, Элля уложила Олю спать, и она проснулась только на русской границе, с которой далее тронулись в путь в 1 ч<асу> дня. День был — среда. Настроение у обеих было хорошее: они любовались русскими пейзажами, читали отрывки из «Вишнев<ого> сада» и других произведений Ант<она> Павл<овича>. В Вильне было очень много трогательных сцен, из которых особенно одна заставила Олю всплакнуть.
Уже под вечер Элля с Олей пожелали посмотреть на запертый вагон Ант<она> Павл<овича>, около которого они застали немую, трогательную картину: неизвестный студент с барышней, обливаясь слезами, молча прикалывали к запертым дверцам вагона гирлянду, сплетенную из березок. Оля с Эллей не мешали им, а только издали смотрели на эту глубоко-умилительную сценку. Действительно, чрезвычайно трогательно было. Такую теплоту и искренность чувств теперь встретить очень трудно.
На этой же станции каким-то корреспондентом был отдан Оле большой металлический венок от города.
После Вильны Оля с Эллей спали всю ночь очень хорошо, и только за час до Петербурга Оля начала волноваться от предстоящей встречи. Но каково было удивление Оли, перешедшее потом в нравственное мучение, глубоко затронувшее ее самолюбие, когда она нашла вокзал пустым?.. Ай да петербуржцы, одолжили, нечего сказать! Вот где, говоря словами Ан<тона> Павл<овича>, видна культура, но только не культура высших чувств и сил человека, а культура скудости, безнравственности, черствости, недалекости, бессердечности, одним словом, всякой гадости, присущей только человеку. Немудрено, что бедная Оля заплакала, только не такими слезами, какими плакала она до Петербурга, а слезами горькими, нехорошими, которые способны все убить в человеке: и силу, и любовь, и жизнь. Элля, как могла, старалась успокоить Олю. Бегала, спрашивала, хлопотала, и никто не входил в положение этих, действительно несчастных, молодых, неопытных существ. Элля телефонировала в Кронштадт, надеясь вызвать Костю, но ей ответили, что он в Севастополе. Как же он мог быть в Севастополе, когда я лично его провожал в Петербурге 5 июля?..
После таких долгих, мучительных хлопот, наконец, Элле удалось добиться у начальника станции (у которого, между прочим, успела опрокинуть на письменном столе чернильницу с чернилами и залить все, что близко находилось около нее), чтобы тело немедленно было перевезено на Николаевский вокзал, что и было исполнено. Только спустя некоторое время они на этом вокзале встретили Суворина, который их упрекнул, что они его не попросили: «Ведь я большой человек в Петербурге, поднял бы всех петербуржцев на ноги».
ДуУУУУРРРРак!..
Оля с Эллей и женою Амфитеатрова в коляске дурака перебрались на Николаевский вокзал, который был устлан коврами, растениями, была масса народу: служили панихиду (или собирались служить) по каком-то генерале Обручеве. Случилось, одним словом, так, что на Николаевском вокзале одновременно служили две панихиды: одну по Обручеве, другую по Ант<оне> Павл<овиче>. Первая была роскошно обставлена, с массою народа, а вторая опять в вагоне с горсточкой людей.
Элля и на Николаевском вокзале хлопотала, а г<осподин> Суворин и tutti q<uanti> только заражали уже и так гнилой столичный воздух своими пустыми, бессмысленными речами.
Оля выехала из Петербурга в ужасном состоянии: она, как говорится, все рвала и метала.
Перед самым отходом поезда внезапно появился Костя, который успел только поздороваться с Олей и сказать, чтобы она не доверялась Александру Павловичу, как поезд тронулся с места.
И на долю Элли выпало много тяжелого и мучительного. Когда они отъехали от проклятущего Петербурга, Оля вдруг вспомнила о чемоданчике с вещами Ант<она> Павл<овича>, который находился в вагоне вместе с гробом. Она таким отчаянным голосом спросила о нем, добавив при этом, что она лишит себя жизни, если он пропадет, что бедная Элля вся затряслась, т<ак> к<ак> не могла утвердительно знать: находится ли он там у гроба, или его нет. Но она, чтобы успокоить, сказала, что видела его. И с этого момента у Элли в душе началась страшная драма. Неимоверных усилий стоило ей скрыть от Оли свое мучительное душевное состояние, доходившее по временам до полного отчаяния, и никак не могла дождаться, когда Оля заснет, чтобы сбегать в вагон и посмотреть. Наконец, потерявши всякую надежду на Олин сон, она заставила ее снять платье, надеть капот и лечь, а сама на ст<анции> Бологое выскочила из вагона, под предлогом дать в Москву телеграмму, кинулась к нач<альнику> станции и стала Христом и Богом молить открыть вагон с телом, чтобы посмотреть, там ли чемоданчик. После долгих и слезных просьб начальн<ик> станции, наконец, внял ее просьбе и распорядился распечатать вагон. Бедная Элля, когда открыли вагон, бросилась в него, но в темноте и между массою венков не могла его найти. Она начала приходить в отчаяние. Но вдруг, заметив какую-то дверь, она бросилась к ней, отворила, и, о счастье, о радость, чемоданчик стоит там, цел и невредим. В этот момент он действительно был драгоценным кладом. И она с облегченным сердцем и радостью вернулась в вагон, где застала Олю спящей. Описывать встречу и проводы А<нтона> П<авловича> в г<ороде> Москве я не буду, вместо писания посылаю вам вырезки из газет. Я знаю, что все, переданное мною вам, изложено и написано нескладно, неумело, несвязно, может быть, даже безграмотно, но я хотел сделать вам хорошее, и если мое желание достигло цели, я сердечно радуюсь, если — нет, то простите меня. Как Ваше здоровье, дорогая Анна Ивановна? Оля уехала в Крым. Желаю от всей души Вам и Володе всего хорошего.
Ник. Соколовский.
Переправлять и переписывать письма не буду, т. к. на это уйдет много времени.
Простите за все недочеты и ошибки.

Писателя похоронили 22 июля в Москве на Новодевичьем кладбище. По воспоминаниям брата писателя, Михаила, в день похорон гроб с телом писателя несли на руках с Николаевского вокзала в Новодевичий монастырь:

Несметные толпы народа сопровождали гроб, причем на тех улицах, по которым его несли, было прекращено движение трамваев и экипажей, и вливавшиеся в них другие улицы и переулки были перетянуты канатами. Нам удалось присоединиться к процессии только по пути, да и то с трудом, так как в нас не хотели признавать родственников покойного и не пропускали к телу. Московская молодежь, взявшись за руки, охраняла кортеж от многих тысяч сопровождавших, желавших поближе протиснуться к гробу. Так мы дошли до самого монастыря под охраной молодежи, которая заботливо оберегала нас от толпы. Когда же процессия стала входить в узкие монастырские ворота, началась такая давка, что я пришел в настоящий ужас. Каждому поскорее хотелось пробраться внутрь, и получился такой затор, что если бы не та же распорядительная молодежь, то дело не обошлось бы без катастрофы. Еле пронесли сквозь ворота гроб, еле вдавились в них мы с депутатами и близкими к покойному людьми, а народ все напирал и напирал. Слышались возгласы и стоны. Наконец ввалилась на кладбище вся толпа — и стали трещать кресты, валиться памятники, рушиться решетки и затаптываться цветы. Брата Антона опустили в могилу рядом с отцом. Мы взглянули в нее последний раз, бросили по прощальной горсти земли, она ударилась о крышку гроба — и могила закрылась навсегда.

В Успенской церкви Новодевичьего монастыря прошло отпевание. Чехов был погребен за Успенской церковью на монастырском кладбище, рядом с могилой своего отца. На могиле установили деревянный крест с иконой и фонариком для лампады. В годовщину смерти 2 (15) июля 1908 года на могиле был открыт новый мраморный памятник, выполненный в стиле модерн по проекту художника Л.М. Браиловского. Он представляет вариант псковской придорожной часовенки из тесаного белого мрамора под железной остроконечной двускатной кровлей. На лицевой стороне укреплена бронзовая доска с распятием и предстоящим. Часовенку окружает ажурная чугунная решетка также работы Браиловского.

В 1933 году, после упразднения кладбища на территории Новодевичьего монастыря, по просьбе О.Л. Книппер состоялось перезахоронение Чехова на кладбище за южной стеной монастыря. 16 ноября 1933 года в присутствии немногочисленных родственников и близких знакомых писателя его могила была вскрыта, и гроб на руках был перенесен на новое место. Вскоре сюда были перенесены и оба надгробия — А.П. Чехова и его отца (при этом захоронение П. Е. Чехова было оставлено на старом месте).