В своих воспоминаниях о Чехове Бунин приводит характерную сценку. Однажды они сидели с Антоном Павловичем в его кабинете и почему-то заговорили о крестных отцах.
— Вас крестил, — сказал Антон Павлович, — генерал Сипягин, а вот меня купеческий брат Спиридон Титов. Слыхали такое звание?
— Нет.
Тогда Антон Павлович протянул Бунину свое метрическое свидетельство. Документ этот так заинтересовал собеседника, что он попросил разрешения переписать его.
В те годы Чехов был уже на вершине своей славы. Он симпатизировал начинающему молодому писателю Ивану Бунину, более того, пожалуй, их связывала дружба. И все же... За плечами каждого из них стоял свой мир.
Отец великого писателя Павел Егорович был купцом третьей гильдии, а несколько позже вступил во вторую гильдию. Естественно предположить, что этот переход на более высокую ступеньку купеческой иерархии должен был свидетельствовать о процветании купеческого дома. Во всяком случае, купцы второй гильдии владели значительными капиталами. Однако Павел Егорович был довольно странным исключением из этого правила. Предприятие его, хотя и носило солидное название торговли колониальными товарами, было на деле мелочной бакалейной лавчонкой с самым что ни на есть пустяковым оборотом.
На вывеске было указано, что торгуют здесь чаем, кофе, мылом, колбасой и другими колониальными товарами. Другими! Что только не входило в этот перечень! Вспоминая о торговле отца, Александр Павлович Чехов писал: «Даже столичную овощную лавочку, в которой торговля ведется по мелочам, нельзя сравнить с бакалейною лавкою Павла Егоровича... Здесь можно было приобрести четверку и даже два золотника чаю, банку помады, дрянной перочинный ножик, пузырек касторового масла, пряжку для жилетки, фитиль для лампы и какую-нибудь лекарственную траву или целебный корень вроде ревеня. Тут же можно было выпить рюмку водки и напиться сантуринским вином до полного опьянения...» Рассказав еще о многих других товарах, Александр Павлович продолжал: «Словом, это была смесь самых разнообразных товаров, не поддающихся никакой квалификации... И весь этот содом, весь этот хаос ютился на очень небольшом пространстве обыкновенного лавочного помещения с полками по стенам, с страшно грязным полом, с обитым рваною клеенкою прилавком и с небольшими окнами, защищенными с улицы решетками, как в тюрьме».
Однако сама по себе лавочка Павла Егоровича по тем местам и тем временам была явлением привычным. Таких заведений в Таганроге было немало. Куда более необычным был хозяин бакалеи.
До шестнадцати лет был Павел Егорович крепостным помещика Черткова, имение которого находилось в Воронежской губернии Острогожского уезда. Вышел Павел Егорович из крепостного состояния благодаря поразительной настойчивости и целеустремленности своего отца Егора Михайловича, человека яркого и незаурядного. Именно эта незаурядность помогла Егору скопить 3,5 тысячи рублей и в 1841 году выкупить семью из крепостного состояния. Детей своих он тут же пристроил к делу. Михаил Егорович был приставлен к переплетному ремеслу, Митрофан Егорович и Павел Егорович определены на службу по торговой части. Сам Егор Михайлович, приписавшись в Ростове к мещанскому сословию, поступил на службу к графу Платову, имения которого были раскинуты на юге.
Павел Егорович прослужил у таганрогского купца Кобылина 13 лет, проявив при этом большую старательность, выдержку и бережливость. В 1854 году женился на Евгении Яковлевне Морозовой, а в 1857 году, скопив небольшой капитал — что-то около 3 тысяч рублей, открыл с помощью своего хозяина собственное торговое дело. К этому времени у него подрастал сын Александр, 1855 года рождения. В 1858 году на свет появился Николай. 17 января 1860 года родился Антон. Потом шли младшие — Иван, 1861 года рождения, Мария, 1863 года, Михаил, 1865 года. Была еще дочь Евгения, родившаяся в 1869 году, но она прожила всего два года.
Каким образом попал вчерашний крепостной крестьянин в купеческое сословие? В значительной мере случайно. Так уж распорядился отец, пустив сына по торговой части. Были, однако, тому и другие, веские причины.
Судьба сложилась так, что и другая ветвь семьи Чеховых — Морозовы тоже в недалеком прошлом были крепостными. Тут подвижником оказался дед Евгении Яковлевны — Герасим Никитич Морозов. Ценой того же неимоверного труда и дьявольской настойчивости ему также удалось выкупить свою семью на волю. Произошло это только на четверть века раньше, еще в 1817 году. Но и у Морозовых память о крепостной неволе была живой и острой.
Личная независимость — вековая мечта закабаленного народа — давно стала для Чеховых и Морозовых уже не мечтой, а практической целью, тем путевым огоньком, который и помог Герасиму Никитичу и Егору Михайловичу преодолеть все преграды и, казалось бы, достичь вожделенной цели. Да, цель была вроде бы достигнута, но... Как ни радостно было ощущение, что теперь тебя не могут продать, как какую-нибудь утварь, жизнь, которая открылась для вчерашних крепостных, была очень далека от их мечты о свободе. В положении «мальчика» у хозяина, ученика, даже приказчика нельзя было и подумать о независимости. Жизнь подсказывала — чтобы добиться чаемой свободы, мало откупиться от помещика. Нужно еще «выбиться в люди».
Как же можно было добиться этой новой цели? На сей счет сомнений ни у кого в семье не было, конечно же, для этого нужны были деньги. Их сила казалась очевидной. Разве не деньги принесли освобождение Морозовым почти за полвека, а Чеховым за двадцать лет до отмены крепостного права? Так определился для Павла Егоровича, как и для его братьев, новый этап борьбы за личную независимость — во что бы то ни стало сколотить капитал.
Путь, на который вступал вчерашний крепостной, был также чреват великими тяготами, ошеломляющими неожиданностями и острейшими драматическими коллизиями.
Сложность положения Павла Егоровича определялась еще и тем, что вступал он на этот тернистый путь, думая в первую очередь о независимости, а не о торговле. Видимо, здесь и следует искать причину тех странностей, которые отличали купца второй гильдии Чехова.
Дошедшие до нас сведения об атмосфере в семье Чеховых весьма противоречивы. По версии Александра Павловича, там царил произвол, деспотизм и жестокость. В связи с этим детство и отрочество Антона Павловича характеризовались старшим братом жестко и однозначно. «Ребенком, — утверждал Александр Павлович, — он был несчастным человеком». И тут же разъяснял: «Семейный уклад сложился для покойного писателя так неудачно, что он не имел возможности ни побегать, ни порезвиться, ни пошалить».
Михаил Павлович, Иван Павлович и Мария Павловна решительно опровергали эту версию. Наиболее резко оценил воспоминания старшего брата Иван Павлович. Ознакомившись с его статьей «Чехов-лавочник», он назвал ее лживой от начала до конца.
В отличие от Александра Павловича Михаил Павлович считал, что семья Чеховых была «обычной патриархальной семьей, каких было много полвека тому назад в провинции, но семьей, стремившейся к просвещению и сознававшей значение духовной культуры». В самом деле, все дети были определены в гимназию. Мало того, они получали и домашнее образование. «Приходила, — пишет Михаил Павлович, — француженка, мадам Шопэ, учившая нас языкам. Отец и мать придавали особенное значение языкам, и когда я только еще стал себя сознавать, мои старшие два брата, Коля и Саша, уже свободно болтали по-французски. Позднее являлся учитель музыки — чиновник местного отделения Государственного банка, — и жизнь текла так, как ей подобало течь в тогдашней средней семье, стремившейся стать лучше, чем она была на самом деле».
По воспоминаниям Михаила Павловича, в семье «день начинался и заканчивался трудом. Все в доме вставали рано. Мальчики шли в гимназию, возвращались домой, учили уроки; как только выпадал свободный час, каждый из них занимался тем, к чему имел способность: старший, Александр, устраивал электрические батареи, Николай рисовал, Иван переплетал книги, а будущий писатель сочинял... Приходил вечером из лавки отец, и начиналось пение хором: отец любил петь по нотам и приучал к этому и детей. Кроме того, вместе с сыном Николаем он разыгрывал дуэты на скрипке, причем маленькая сестра Маша аккомпанировала на фортепьяно. Мать, вечно занятая, суетилась в это время по хозяйству или обшивала на швейной машинке детей».
Приходилось детям бывать и в лавке, заменяя отца. Однако это не лишало их детских радостей и развлечений. «Несмотря на сравнительную строгость семейного режима и даже на обычные тогда телесные наказания, мы, мальчики, вне сферы своих прямых обязанностей, пользовались довольно большой свободой. Прежде всего, сколько помню, мы уходили из дому не спрашиваясь; мы должны были только не опаздывать к обеду и вообще к этапам домашней жизни, и что касается обязанностей, то все мы были к ним очень чутки».
Другие воспоминания также не подтверждают версию Александра Павловича. Судя по этим свидетельствам, братья Чеховы вовсе не были похожи на ребят запуганных и обездоленных. Они весьма широко использовали те возможности для мальчишеских развлечений, которые открывала перед ними южная природа и море. Там, на берегу моря, в районе гавани, они купались и ловили бычков. Юные рыболовы любили полакомиться свежей жареной рыбешкой. Нередко, захватив из дому все необходимое, они тут же на берегу моря устраивали пиршества.
Море, порт, гавань, сад на морском берегу в трех километрах от Таганрога — так называемый Карантин — были любимыми местами развлечения ребят. Приход и уход кораблей, шумная суета у причалов, калейдоскоп лиц и товаров, купанье, рыбалка. Любили еще ходить по отлогому берегу моря, ворошить и внимательно разглядывать все, что принес прибой. Искали болбирку. Это были просоленные и обкатанные морем куски коры, которые рыбаки использовали для изготовления поплавков. Мальчишки — заправские рыбаки — тоже мастерили поплавки, только не на сети, а к удочкам, причем старались сделать их позабавнее и замысловатее. Можно было вырезать из болбирки и многое другое. Была бы фантазия.
Много развлечений находили и дома. Антон держал голубей, увлекался ловлей певчих птиц. Еще охотились на тарантулов.
А кругом, в сторону от моря, лежала бескрайняя южная степь. Антон и его братья уже в детстве путешествовали по этим просторам. Потом, через много лет, поездку 1873 года в Криничку и в Княжую — в гости к дедушке Егору Михайловичу, подробно опишет в своих воспоминаниях Михаил Павлович. И вновь перед нами здоровые, веселые, подвижные, более того, озорные и весьма шумные мальчишки.
Антон Павлович ездил к деду и годом раньше. Немало придется ему покружить по степным просторам и позже, посещая имения своих друзей и знакомых. А однажды во время такой поездки, искупавшись в холодной речке, Антон тяжело заболел. Измученного болью, еле живого его привезли на постоялый двор. Но он хорошо запомнил гостеприимных хозяев своего случайного пристанища. Через годы все эти детские впечатления и встречи оживут в повести «Степь». И Мойсей Мойсеич, и его домочадцы, с которыми встречается Егорушка, и первозданный степной аромат, и поразительно свежие и сочные краски, и непосредственность степных впечатлений Егорушки — все это доносит до нас сплав тех мальчишеских переживаний, острых наблюдений, фантастических степных видений, которые врежутся в сознание писателя в детские годы.
Иначе говоря, у нас есть, казалось бы, все основания присоединиться к той характеристике семьи Чеховых, которую дает Михаил Павлович. Но вот беда — она решительно расходится с мнением Антона Павловича, который, как мы увидим, весьма нелестно оценивал свое детство.
Где же правда, в чем причины этих расхождений? Разноголосица, судя по всему, объясняется прежде всего противоречивым обликом главы семьи.
Павел Егорович не только уверовал в силу денег. Он безоговорочно принял жестокие законы господства и подчинения, которыми жила как старая — крепостническая, так и нарождавшаяся новая — буржуазно-помещичья Россия. В 1885 году, когда позади было крушение коммерческой карьеры, а в семье налаживалась жизнь, которая строилась совсем на других началах, Павел Егорович все еще был верен этим принципам. В одном из писем он внушал своему младшему сыну: «Тебя учили повиноваться власти, уважать наставников и учителей, родителей уважать; это есть долг общий каждого молодого человека, так тебе следует и делать, пока ты еще имеешь над собой власть, а вырастешь, будешь совершен человек словом и делом, тогда и тебе самому придется властвовать над другими, иначе быть не может, от этого зависит общий порядок всех живущих на земле». Вот она — эта искренняя убежденность — «иначе быть не может»! И твердая вера, что без неумолимого закона господства и подчинения не может быть «общего порядка». Тут же и своеобразная поэтизация этого закона, когда право на власть связывается с понятием о совершенстве человека, совершенстве «словом и делом». И это писал человек, прошедший тяжелейшую школу подчинения, человек, которого столько раз секли, оскорбляли и обманывали...
К счастью, эта рабская философия не исчерпывала духовный и нравственный мир Павла Егоровича. Но она глубоко проникла в его сознание, наложила свой мертвенный отпечаток и на здоровые стороны его натуры. Все это не могло не сказаться на общей обстановке в доме.
Несомненная заслуга Павла Егоровича в том, что он прививал своим детям любовь и уважение к труду, непрерывно внушал им, что труд является первейшей обязанностью человека, что не следует бояться никаких трудностей и невзгод, что долг человека состоит в их преодолении. Однако слабости главы семьи проявлялись в полной мере и в данном случае. «С годами, — писал А. Роскин в своей книге «Антоша Чехонте», — Павел Егорыч как-то незаметно для себя пришел к твердому убеждению, что жизнь и должна быть непременно трудной, и всякую легкость в своем существовании он понимал как нечто странное и беспокойное, а легкость в чужом существовании — как прямое для себя оскорбление». Так и тут давала о себе знать та же самая рабская философия.
Проявлялась она и в его повседневном отношении к чадам и домочадцам. Да, атмосфера трудолюбия в семье, которую подчеркивает в своих воспоминаниях Михаил Павлович, — несомненная заслуга Павла Егоровича, однако насаждал он эту атмосферу, не затрудняя себя выбором средств. Тут он твердо исходил из веры в неограниченную полноту своих прав. Отсюда розги, затрещины и подзатыльники, отсюда нудные поучения, которыми он донимал своих сыновей.
Так складывалась весьма противоречивая обстановка в доме Чеховых. Неудивительно поэтому, что последующая оценка этих порядков была столь разноречивой.
Казалось бы, склонность Павла Егоровича поэтизировать господствующие отношения должна была явиться источником его силы, способствовать процветанию его торгового дела. Однако этого не случилось. Торговцем Павел Егорович был, судя по всем данным, плохим.
Когда Егор Михайлович определил своего сына на службу к купцу Кобылину, Таганрог был еще цветущим портовым городом. Через Таганрог шел по тогдашним временам огромный поток грузов в заморские страны. И прежде всего — пшеницы. Многочисленные хлебные экспортные конторы приносили их владельцам баснословные состояния. Велик был и встречный поток товаров, главным образом вина и фруктов. Колоссальные состояния наживали и на контрабанде. С годами, однако, Таганрог стал хиреть. Мелел порт. Грузы все чаще шли другими путями. Не помогла и железная дорога, которая подошла к городу. Более того, в Таганроге стало менее людно. Железная дорога вытеснила целую армию возчиков, которые издавна доставляли грузы в таганрогский порт. Так не стало традиционных покупателей. Как всегда в таких случаях, началась волна разорений, которая в первую очередь сокрушала мелкую сошку. Процесс этот почти наверняка обрекал на разорение Павла Егоровича. Однако какое-то время он мог бы и продержаться, если бы сам не ускорил свое финансовое банкротство.
Беда Павла Егоровича как коммерсанта состояла в том, что торговля так и не стала для него главным делом жизни. По словам Михаила Павловича, лавка частенько лишь потому и открывалась, что нельзя же было ее не открывать. Впрочем, так бывало, видимо, позже, когда дела совсем пошли плохо, покупателей почти не стало, и хозяин в глубине души уже махнул рукой на свою коммерцию. Но и до этого не был Павел Егорович ни ревностным, ни тем более расчетливым купцом. Он безоговорочно принимал и даже поэтизировал господствующие отношения между людьми, стремился подчинить этим принципам жизнь своей семьи, но сам... сам жил, спеша воспользоваться достигнутой независимостью, торопясь утвердить себя, свою личность в рамках уже отвоеванной свободы. И может быть, делал это тем более жадно, чем яснее сознавал непрочность и призрачность своей независимости и свободы.
К счастью семьи Чеховых, торговля не стала всепоглощающей страстью Павла Егоровича. Душевное удовлетворение он находил в иной сфере. «Петь и играть на скрипке, и непременно по нотам, с соблюдением всех адажио и модерато, — пишет Михаил Павлович, — было ею призванием. Для удовлетворения этой страсти он составлял хоры из нас, своих детей, и из посторонних, выступал и дома и публично. Часто, в угоду музыке, забывал о кормившем его деле и, кажется, благодаря этому потом и разорился. Он был одарен также и художественным талантом; между прочим, одна из его картин, «Иоанн Богослов», находится ныне в чеховском музее в Ялте. Отец долгое время служил по городским выборам, не пропускал ни одного чествования, ни одного публичного обеда, на котором собирались все местные деятели, и любил пофилософствовать».
Конечно же, эти увлечения отца имели и свои издержки для домочадцев. Прежде всего именно в связи с ними в лавку «для хозяйского глаза» посылался кто-нибудь из братьев. Несомненно также, что и в своих увлечениях Павел Егорович оставался самим собой — непоколебимо уверенным в своем праве властвовать. Он был убежден, и не без оснований, что, вынуждая своих детей петь в хоре, он делает неплохое дело. Но... сыновьям Павла Егоровича эти его рассуждения не казались убедительными. Им хотелось спать, а их понуждали из-за спевок и выступлений ложиться поздно и вставать рано. У них были свои обязанности и заботы — те же уроки, которые нужно было учить и за плохую подготовку которых Павел Егорович взыскивал весьма строго, а тут этот хор — чужое и чуждое им увлечение. Не забудем, кроме того, что хор был церковным, а это обязывало аккуратнейшим образом посещать и выстаивать церковные службы. Это также была тяжкая повинность, так как серьезного религиозного чувства, судя по всему, ни у кого в семье Чеховых не было. Даже у Павла Егоровича. Но его влекло само пение, в церковь он ходил как в театр, для ребят же и церковь, и хор были лишь нелюбимой и обременительной обязанностью. Вот почему Антон Павлович Чехов имел все основания с грустью вспоминать об этом увлечении своего отца,
«Я получил в детстве, — писал он в 1892 году, — религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два мои брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками».
И все же семье Чеховых действительно повезло. Надо ли говорить, насколько все было бы хуже, если бы Павел Егорович оказался хорошим купцом, если бы он побуждал своих детей не к пению, а к обвешиванию и обсчетам покупателей, если бы он заботился не об их образовании, а о процветании своего дела, уготовил бы и им ту же торговую карьеру.
Однако наиболее ценный подарок судьбы состоял в том, что Павел Егорович был несомненно талантливым, незаурядным человеком. Талант его не получил развития, был израсходован на мелочи и пустяки, но все же он проявлялся и не только в его увлечении музыкой и живописью, но и во всем его облике, в тех самых странностях, которые так и не позволили ему стать заправским преуспевающим купцом. Талантлив был и его дядя Василий Михайлович, тоже страстный любитель пения, иконописец и садовод.
В семье Чеховых считали, что талант у них со стороны отца, а душа со стороны матери. И в самом деле, Евгения Яковлевна, всегда занятая детьми и домашними делами, вносила в семейную обстановку ту ноту сердечности и мягкости, которой явно не хватало ее супругу, поглощенному своими идеями и увлечениями. «Убежденная противница крепостного права, — свидетельствует Михаил Павлович, — мать рассказывала нам о всех насилиях помещиков над крестьянами и внушала нам любовь и уважение не только ко всем, кто был ниже нас, но и к маленьким птичкам и животным и вообще ко всем беззащитным существам». Тут же Михаил Павлович высказывает и свое особое мнение о роли матери. Он убежден, что и «со стороны матери» в его братьях «было прилито таланта немало».
Видимо, он был прав. Чтобы в тех условиях сохранить человечность и сердечность, требовались незаурядные душевные силы. Евгения Яковлевна — тихая, скромная, малограмотная женщина — была от природы исключительно щедро наделена этим бесценным даром.
Весьма примечательна натура и ее брата, Ивана Яковлевича. Его тоже, как и Павла Егоровича, пустили по торговой части. Женился он, казалось бы, удачливо — на сестре крупного таганрогского купца Марфе Ивановне Лобода. Вроде бы все сулило успех, когда в 1863 году на приданое жены он открыл свою самостоятельную торговлю. Вышло по-иному.
Иван Яковлевич был человек чрезвычайно одаренный. Он отлично играл на многих музыкальных инструментах, превосходно рисовал, обладал выдающимися способностями к изучению языков. Кроме того, мастерил, выдумывал, изобретал. И плюс ко всему — та же душевная щедрость, что и у сестры. В результате — драма. Из торговли ничего не вышло, так как новоиспеченный купец не столько торговал, сколько раздавал свои товары беднякам. Последовало быстрое разорение, потом чахотка и смерть в 43 года.
В новом поколении выходцев из крепостной неволи, как видим, уже не было цельности и одержимости отцов. Мертвящий дух торгового предпринимательства вступал в кричащее противоречие с их свободолюбивыми мечтами. И чем ярче, чем талантливее, чем богаче духовно были дети, тем острее они ощущали себя не на своей улице, тем очевиднее доказывали свою неприспособленность к жизни в мире чистогана и жестокой борьбы за существование.
Судьба Павла Егоровича при всех его личных особенностях была в этом плане типична. «Выйти в люди», то есть, как это понимали их отцы, нажить капитал, не удалось никому в семье Чеховых.
Торговая карьера Павла Егоровича окончательно рухнула в 1876 году. Крах был ускорен нерасчетливой постройкой собственного дома. Нерасчетливой, так как средств для этого, учитывая состояние торгового дела, не было. Плюс беспечность в процессе строительства. В результате подрядчик нажился, дом же получился неудобным, нелепым и непомерно дорогим. Пришлось прибег-нуть к кредиту, хотя расплачиваться было нечем. Вексель был просрочен, и, как следовало ожидать, нашлись «добрые люди», решившие прийти на помощь. Они-то и завершили разорение незадачливого дельца. Некий Костенко оплатил вексель и предъявил Чехову встречный иск. Павел Егорович оказался на краю долговой ямы. Пришлось из Таганрога бежать. Остальное довершил другой «добрый человек». Им оказался давний постоялец Чеховых Гавриил Парфентьевич Селиванов, чиновник коммерческого суда, а в частной жизни — удачливый игрок в карты. Этот взялся не только помочь, но и «все устроить». И устроил. Не довел дело до торгов, которые хотя и лишали Чеховых дома, но позволяли рассчитывать на те средства, которые оставались после погашения долга. Почтеннейший Гавриил Парфентьевич сам заплатил 500 рублей — злополучный долг Павла Егоровича, за что и получил дом в свою собственность. Не был обижен и другой «благодетель» — Костенко. В погашение процентов ему досталось движимое имущество Чеховых. Так сработали те самые законы и нравы, которые Павел Егорович склонен был считать столь мудрыми и справедливыми.
Лишившись крыши над головой и всего своего имущества, Евгения Яковлевна, забрав младших детей, в том же 1876 году вынуждена была навсегда оставить Таганрог. Началось новое испытание жизнеспособности вчерашних выходцев из народа, на этот раз испытание третьего, младшего, поколения. Спасать семью, потерпевшую кораблекрушение в бурных водах пореформенной русской действительности, больше было некому.
К осени 1876 года положение складывалось следующим образом. В 1875 году окончил таганрогскую гимназию и уехал в Москву старший брат Александр. Вместе с ним поехал Николай, окончивший пять классов гимназии. В Москве Александр поступил в университет, Николай после некоторых мытарств — в Школу живописи, ваяния и зодчества. Отец бежал из Таганрога в Москву в апреле 1876 года. Антон, которому было шестнадцать лет, учился в это время в пятом классе гимназии, пятнадцатилетний Иван — в четвертом, тринадцатилетняя Мария — во втором, а Михаил — в первом. Евгения Яковлевна уехала в Москву в июле, захватив с собой младших — Марию и десятилетнего Михаила.
В Таганроге остались Антон и Иван, остались без крова и средств к существованию. Не лучше положение складывалось и в Москве. Работы отец не находил. Редкие случайные заработки давали гроши. Жить было не на что.
В этих драматических обстоятельствах младшие Чеховы показали незаурядную стойкость. Прежде других отличился самый младший. Пришла осень, пора было начинать учиться, но платить в гимназию было нечем, и Михаил оставался дома. Угрожала опасность оказаться в «мальчиках» у какого-нибудь московского купца. И тогда Миша сам определил себя в гимназию. Разжалобил директора одной из московских гимназий и был зачислен.
В Таганроге Иван поселился у тетки Марфы Ивановны. Нашлось место и для Антона — в бывшем собственном доме. Гавриил Парфентьевич решил все же поддержать пошатнувшуюся репутацию доброхотного радетеля и предложил Антону за угол и стол готовить в юнкерское училище своего племянника Петю Кравцева. Делать было нечего. Пришлось соглашаться.
Однако все это устройство означало не больше, чем балансирование на грани подлинной нищеты. Павел Егорович все еще был без места. Из Москвы шли не письма, а вопли отчаяния. И адресовались они Антону, хотя у самого у него ничего, кроме крыши над головой, не было. Это знали, но все же рассчитывали не на старших братьев, а на Антона, на его помощь. И эти надежды оправдывались. Антон распродавал оставшийся хлам, которым побрезговал Костенко, бегал в драных сапогах по грошовым урокам и регулярно посылал в Москву какие-нибудь посылки. Конечно, нищенские, но и они были манной небесной для Евгении Яковлевны, совсем растерявшейся и отчаявшейся в это тяжкое время.
Кое-как перебивался и Иван, подрабатывая переплетной работой. Продержался он до весны, но в июне 1877 года оставил гимназию и уехал в Москву, где ему удалось выдержать экзамен на приходского учителя и вскоре получить место в Воскресенске Московской губернии (г. Истра). С этого начался его многолетний подвижнический труд народного учителя.
Итак, первое, самое острое испытание молодежь выдержала. В год катастрофы все они, каждый по-своему, каждый в свою меру, показали жизнеспособность и выдержку. Однако главное было впереди.
Что мы знаем о шестнадцатилетнем Антоне Чехове, о том, как складывался и формировался его характер? Очень мало. Многое могли бы рассказать нам его письма родным, но, к великому сожалению, почти все они утрачены.
Годы жизни в Таганроге — это, казалось бы, прежде всего гимназия. В самом деле, Чехов не покинул родной город до тех пор, пока не получил аттестат зрелости. Однако те сведения, которыми мы располагаем, говорят, что гимназия очень мало дала будущему писателю.
В гимназии Антоша никак не выделялся. В третьем классе был оставлен на второй год из-за географии и арифметики, два года просидел в пятом, так как не выдержал испытания по греческому языку. На выпускных экзаменах получил по математике тройку и то, как вспоминают, — «по большинству голосов». В аттестате зрелости отмечалась старательность ученика и его дисциплинированность, что же касается склонностей, то тут значилась достаточно туманная формула: «любознательность по всем предметам одинаковая». Оценки в аттестате были пестрые — три пятерки, три четверки и четыре тройки.
Чем же объяснить эти посредственные результаты? Причин, видимо, было много. От занятий отрывали бесконечные спевки и выступления с хором, не могли способствовать успехам и дежурства в промозглой, холодной лавчонке. А когда дела Павла Егоровича стали ухудшаться и начались денежные затруднения, пошли вынужденные пропуски занятий. Частенько бывало так, что на очередной взнос платы за обучение денег не было, а к Занятиям в таком случае учеников не допускали.
И все же главное состояло в том, что система обучения, порядки, которые насаждались в те годы в гимназии, не могли привить любви к школьному учению. Напротив, у наиболее вдумчивых, живых ребят они вызывали стойкое, с великим трудом преодолеваемое отвращение к гимназической премудрости.
Порядки эти были знамением времени, следствием целенаправленной политики царского правительства, озабоченного пресечением всего, что могло явиться источником свободомыслия. Применительно к школе старательно искали такую систему, которая искореняла бы самостоятельное мышление и любознательность учащихся, неумолимо отсеивала тех, кто не поддался бы этому процессу духовного омертвления и обезличивания. И она была найдена. Остановились на так называемом «классическом образовании», которое и ввел в жизнь министр народного просвещения, воинствующий реакционер Д.А. Толстой. Это нововведение означало, что впредь главными предметами становились древние языки — греческий и латинский, а главным методом обучения — иссушающая ум зубрежка, зубрежка и его раз зубрежка.
Д.А. Толстой дважды удостоил таганрогскую гимназию своим личным посещением — в 1867 и в 1875 годах. Министр одобрил порядки в гимназии, а в 1875 году нашел, что она сделала новые значительные успехи. Директор гимназии Эдмунд Рудольфович Рейтлингер за свою старательность был удостоен чина действительного статского советника.
Поощрение со стороны министра-мракобеса было, судя по всему, заслуженным. Рейтлингер изгнал из гимназии всех преподавателей, отличавшихся некоторым свободомыслием, и установил твердый порядок строгого надзора и даже сыска.
Собственно говоря, преследовалось лишь то, что было похоже на свободомыслие. В остальном нравы были достаточно патриархальными. Открытые и скрытые взятки процветали. Да и сам директор в день своего рождения торжественно принимал подношения от всех классов, после чего отличившихся потчевали шоколадом. Само собой разумеется, что уроки в эти дни отменялись.
Что касается учебных занятий, то они также должны были вполне удовлетворить высокое начальство. «Для характеристики преподавания древних языков, — писал бывший ученик таганрогской гимназии В.В. Зелененко, — можно сказать, что оно сводилось исключительно к зазубриванию грамматики: красота и поэзия классических произведений оставалась нам чуждой и неизвестной». О том же свидетельствует писатель Тан-Богораз, учившийся в таганрогской гимназии на класс ниже Антона Павловича. «Мы выносили из этой учебы, — вспоминал он, — только неистребимую ненависть ко всему классическому миру. Этой ненавистью было насквозь пропитано русское общество... Только в Риме, под высокими арками Большого водопада, на плитах Аппиевой дороги, которые не истерлись даже под копытами двадцати поколений средневековых итальянских ослов, перед кипарисами Андриановой виллы и колоннами форума, я излечился от этого предубеждения... понял, наконец, как много силы и гордой красоты заслонили от наших глаз старые, злые педанты с их ветхой грамматикой».
Однако педанты грамматисты не только укрывали от своих учеников мир разума, красоты и поэзии, но и полновластно вершили их судьбы. Даже по свидетельству благонамереннейшего историка таганрогской гимназии П.П. Филевского «две или три ошибки в греческом или латинском переводе исключали возможность получить удовлетворительную оценку на экзамене». Последствия такой системы были чрезвычайно внушительны. Тот же Филевский писал: «Неумеренные ревнители, вырывая плевелы, повырвали и лучшие колосья. Даровитых, выдающихся учеников не стало, как сквозь землю провалились. Были вопиющие примеры. Четвертый класс имел 42 ученика, а через два года под прессом древних языков осталось только 16».
Более определенно порядки в родной гимназии охарактеризовал Тан-Богораз. Используя известные строки из «Человека в футляре» Чехова, он писал, что «таганрогская гимназия, в сущности, представляла арестантские роты особого рода. То был исправительный батальон, только с заменою палок и розог греческими и латинскими экстемпоралиями, «не храм науки, а управа благочиния, по выражению Чехова, с кислым запахом, как в полицейской будке». Люди чуть повыше этого арестантского уровня отсекались беспощадно, вытеснялись, как масло из воды».
Чехов выдержал, прошел все же через эти арестантские роты. Но это было нелегко, нелегко до самого конца. Так, первым выпускным экзаменом было сочинение. Экзамен имел решающее значение. Провалившийся к последующим не допускался. Попечитель Одесского учебного округа, куда входила таганрогская гимназия, тему сочинения определил так: «Нет зла более, чем безначалие». Нетрудно было понять, что проверялось при этом не только знание русского языка. В соответствии с общим духом тех лет в первую очередь проверке подлежала благонамеренность и благонадежность претендентов на аттестат зрелости. Чехов сдал сочинение последним, потратив на него 4 часа 55 минут, и получил четверку.
Гимназия дала вожделенный аттестат зрелости, который открывал дорогу в университет. Что касается знаний, то они скорее всего были не очень богаты. В последние годы своей одинокой таганрогской жизни Чехов усиленно пополнял их самостоятельным чтением. В 1876 году в Таганроге была открыта городская библиотека. Чехов записался в библиотеку в начале 1877 года и с тех пор становится ее регулярным посетителем.
Говоря о круге чтения брата, Михаил Павлович упомянул, что особое впечатление на него в эти годы произвели «Между молотом и наковальней» Шпильгагена, романы Виктора Гюго и Георга Борна. Читал в это время Антоша и Сервантеса, Бичер-Стоу. В письме двоюродному брату М.М. Чехову, Антон называет его сестру «Лизхен» и в скобках делает примечание: «Сразу видно, что я начитался немецких романов». Читал он в это время также Тургенева и Гончарова. В письме брату Михаилу 6 апреля 1879 года советует: «Привыкай читать. Со временем ты эту привычку оценишь. Мадам Бичер-Стоу выжала из глаз твоих слезы? Я ее когда-то читал, прочел и полгода тому назад с научной целью и почувствовал после чтения неприятное ощущение, которое чувствуют смертные, наевшись не в меру изюму или коринки... Прочти ты следующие книги: «Дон-Кихот» (полный, в 7 или 8 частей). Хорошая вещь. Сочинение Сервантеса, которого ставят чуть ли не на одну доску с Шекспиром. Советую братьям прочесть, если они еще не читали, «Дон-Кихот и Гамлет» Тургенева. Ты, брате, не поймешь. Если желаешь прочесть нескучное путешествие, прочти «Фрегат Паллада» Гончарова...»
Тут примечателен не только рассудительный тон и трезвость суждений, но и это — «в научных целях». В научных целях читал Чехов не только Бичер-Стоу. Он усиленно штудирует Белинского, Писарева, Добролюбова. В воспоминаниях товарища Чехова по гимназии А. Дросси упоминается также Бокль и Шопенгауэр.
Круг чтения Антона был, видимо, достаточно широк, и читал он, надо думать, много. Так, 27 сентября 1876 года Александр советует брату прочитать труд немецкого естествоиспытателя, путешественника и географа Александра Гумбольдта «Космос», а в декабре того же года Антон просит передать брату, что «Космос» он прочел. Несомненно, в тех же научных целях Антон просит Александра прислать ему лекции по химии.
О широте интересов гимназиста-старшеклассника свидетельствует и тот примечательный факт, что он сумел выкроить из своих более чем скудных средств деньги на подписку «политической, ученой и литературной» газеты «Сын отечества». Тут помещались обзоры толстых журналов, театральной жизни Петербурга, статьи о заметных произведениях современной литературы, сообщались научные новости.
Судя по письму Александра Павловича от 23 июня 1877 года, его брат не только много читает, но и серьезно думает о своем будущем. Видимо, отвечая на вопрос Антона или комментируя план, который тот вынашивал, Александр отговаривает его от мысли поступить в Цюрихский университет, рассказывает о достоинствах университетов русских.
Впрочем, все эти ученые занятия и мечты об университете не мешали Чехову и его друзьям живо интересоваться и другим — развлекательным чтением. «Увлечение наше литературой было весьма своеобразно, — вспоминал А. Дросси, — наряду с Боклем, Шопенгауэром, которых, как мы тогда думали, нам стыдно было не прочитать, мы запоем читали юмористические журналы «Будильник», «Стрекозу» и др. Я помню, в воскресные и праздничные дни мы спозаранку собирались в городской библиотеке... и по несколько часов кряду, забывая об обеде, просиживали там за чтением этих журналов, иногда разражаясь таким гомерическим хохотом, что вызывали недовольное шиканье читающей публики».
В 1887 году Чехов рассказывал Д.В. Григоровичу, что иногда во сне он видит себя у холодной осенней воды в состоянии уныния и тоски и, глядя на склизкие холодные камни, чувствует почему-то, что должен перейти через глубокую реку. А вокруг все «до бесконечности сурово, уныло и сыро. Когда же я, — пишет Чехов, — бегу от реки, то встречаю на пути обвалившиеся ворота кладбища, похороны, своих гимназических учителей... И в это время весь я проникнут тем своеобразным кошмарным холодом, какой немыслим наяву и ощущается только спящим».
Характерной фигурой для этой серой, унылой, мертвенной среды был инспектор Дьяконов. Чиновник до мозга костей, формалист, безжалостный по отношению ко всем, в том числе и к самому себе, не пропустивший ни одного дня своей долгой службы, он был абсолютно убежден в благости тех порядков, которые насаждал, охранял и отстаивал. Дьяконов стал для Чехова фигурой символической, наиболее полно воплотившей то призрачное существование, когда жизнь хотя и «не запрещена цир-кулярно, но и не разрешена вполне» («Человек в футляре»).
Таганрогская гимназия заставила Чехова на всю жизнь возненавидеть чиновничье усердие и воинствующую бездуховность, формализм и унылую серость. Надо думать, именно к этому и свелось влияние гимназии на формирование духовного мира будущего писателя.
Вдумчивое чтение книг очень рано стало дополняться театральными впечатлениями.
Таганрог издавна был городом театральным. Богатеи разжившиеся на контрабанде и заморской торговле, ревностно заботились о том, чтобы Таганрог имел славу не только торгового, но и культурного центра. Здесь содержали приличную театральную труппу, охотно и достаточно щедро принимали гастролеров и гастрольные труппы. «Это были праздники для любителей искусства, — вспоминал В.В. Зелененко, — к которым готовились задолго. Заезжих гастролеров, особенно артисток, после спектаклей провожали из театра в гостиницу, выстраиваясь у выхода из театра, с цветами и факелами, и иногда заказывали карету, выпрягали лошадей и везли на себе».
Среди ревностных театралов наиболее шумными были гимназисты. «Гимназисты, — писал Зелененко, — вообще были поклонниками талантов, и всякий талант находил себе восторженных почитателей. Но тут были поклонники чистые, бескорыстные и восторженные. Сколько раз я возвращался из театра с осипшим голосом, с отбитыми ладонями. Бывало, вся публика разойдется, потушат свет, но кучка гимназистов, неистовых поклонников, свирепствует и бушует на галерке и в зрительном зале».
Чехов приобщился к таганрогской театральной жизни в 1873 году, когда ему довелось побывать на спектакле «Прекрасная Елена». С тех пор он стал завсегдатаем галерки таганрогского театра.
Согласно правилам на посещение театра надо было испрашивать разрешение в гимназии. Однако Антоша и его товарищи частенько пренебрегали этими правилами, а для того, чтобы их не узнали, гримировались, надевали темные очки, привязывали себе бороды, надевали отцовские пиджаки. Приходили в театр рано, задолго до начала спектакля, чтобы, когда откроют вход, первыми ворваться на галерку и занять получше места. Конечно, во всем этом проявлялись не только увлечение театром, но и просто неуемные силы юности, молодой азарт, озорство, естественное желание отвлечься от домашних строгостей, латинской и греческой грамматики. А озорничать Антоша любил даже в театре. Например, он начинал вдруг вызывать не актеров, а присутствующих в театре богатых греков. Эти аплодисменты и вызовы, по воспоминаниям Михаила Павловича, весело подхватывал весь театр. Именитые толстосумы возмущались и негодовали, а иногда не выдерживали и до времени покидали театр.
Однако в первую очередь театр был для Чехова приобщением к культуре, творчеству, искусству. Здесь впервые раскрылся перед ним чудесный мир творений Шекспира, Грибоедова, Гоголя, Островского. Конечно же, рядом с этими высокими произведениями ставились в Таганроге и глупейшие комедии, ужасающие драмы, пустейшие водевили, душераздирающие мелодрамы — все то, что даст такую обильнейшую пищу для последующих чеховских пародий, фельетонов и смешных рассказов. Но тогда, в середине семидесятых годов, и эти спектакли влекли и волновали ребят. «Когда мы шли в театр, — вспоминал Иван Павлович, — мы не знали, что там будут играть, мы не имели понятия о том, что такое драма, опера или оперетка — нам все было одинаково интересно...
Идя из театра, мы всю дорогу, не замечая ни погоды, ни неудобной мостовой, шли по улице и оживленно вспоминали, что делалось в театре».
С детства приобщился Чехов и к музыке. Музицировали дома отец, брат Николай и сестра. Домашние концерты были обычны в доме приятеля Антона — Андрея Дросси. Андрей играл на скрипке, их товарищ Илюша Данилов на виолончели, гувернантка Полина Петровна аккомпанировала им на рояле. А летом музыка звучала в городском саду, где на эстраде выступал оркестр, которым руководил отличный музыкант Гаэтано Молла. За вход в сад взималась небольшая плата, но Антон, его братья и приятели — «лыцари сада» предпочитали более доступный им путь — через ограду, которая к тому же была не очень высокой. Чехов-подросток мог послушать и видных музыкантов того времени — известных скрипачей и виолончелистов, солисток петербургской сцены, приезжавших на гастроли, и даже известных итальянских певцов.
Видимо, именно книги, театр, музыка более всего пробуждали стремление к творчеству. Характерно, рассказав, как они возвращались с братом из театра, вспоминая о виденном на сцене, Иван Павлович сообщает далее: «А на следующий день Антон Павлович все это разыгрывал в лицах».
Павел Егорович и Евгения Яковлевна не одарили своих детей капиталами, о которых так мечтал глава семьи. Однако они наделили их подлинным богатством — щедро одарили талантом.
В самом деле, молодежь была чрезвычайно способная. Старший брат Александр стал профессиональным литератором, поражая при этом всех своей энциклопедической образованностью. К великому сожалению, он не сумел в полной мере проявить свое дарование, безалаберной жизнью загубил свой талант. Еще в большей степени это относится к Николаю — ярко одаренному художнику, но совершенно бесхарактерному человеку.
Отлично рисовала Мария Павловна, хотя и не была профессиональным художником. Михаил Павлович тоже рисовал, писал стихи, сотрудничал в детских журналах. В 1907 году второе издание его «Очерков и рассказов» было удостоено Пушкинской премии Академии наук (почетный отзыв). С 1907 по 1917 год он издавал журнал «Золотое детство», который выходил два раза в месяц и почти целиком заполнялся произведениями самого издателя. После Октябрьской революции он так же активно работает как детский писатель и, кроме того, как переводчик с французского и английского.
Одаренность характерна и для следующего поколения. Сын Михаила Павловича — художник, а сын Александра Павловича — Михаил Александрович — актер с мировым именем.
Долго копившаяся душевная энергия и талантливость крепостных мужиков, вырвавшись на простор, щедро заявили о себе в молодом поколении семьи Чеховых.
| К оглавлению | Следующая страница |