В книге «Метаморфозы власти» И.Л. Волгин рассказывает, как Петрашевский, сыгравший роковую роль в жизни Достоевского, познакомился с молодым писателем, подойдя к нему на улице: «...чернобородый странноватого вида мужчина мог бы и не отнестись к нему (на улице!) с, по-видимому, неуместным и отчасти даже праздным вопросом: об идее его будущей повести. Это уличное знакомство столь же случайно, как и то не предвиденное никем совпадение, что оба они однолетки и, что ещё удивительнее, — что один из них (а именно — Достоевский) всего на два дня старше своего нового знакомца» [Волгин 1994: 56]. Совпало и то, что отцы у обоих молодых людей — медики, и что оба отца не доживут до печальной развязки «дела петрашевцев». Самое же удивительное, на наш взгляд, то, что эта будущая повесть — «Двойник».
Замысел создания «Двойника» появился у Достоевского после окончания «Бедных людей», получивших восторженные отзывы, но отношение к новой повести, опубликованной в 1846 году в «Отечественных записках», было достаточно критическим. Так, Белинский полагал, что «Голядкин скучен и вял, до того растянут, что читать нет никакой возможности» [Удодов 1978: 37], а также отмечал «запутанность и излишнюю фантастичность сюжета» [Удодов 1978: 38]. Достоевский предполагал переработать повесть, но так и не собрался. Тем не менее, эта во многом несовершенная повесть обладает «внутренней диалогичностью «голосов», явившейся основой полифоничности последующих произведений Достоевского» [Удодов 1978: 45]. Сам писатель в 1877 году признавался, что ничего серьёзнее идеи двойничества никогда ничего не производил. Идея эта, как отмечено комментатором сочинений Достоевского Е.М. Жезловой, «даёт возможность рассматривать внутренние этапы развития человека в одной плоскости, в их одновременности. Голядкин-старший и Голядкин-младший — родоначальники всех двойников у Достоевского (Лужин, Свидригайлов — у Раскольникова; Смердяков, черт — у Ивана Карамазова; Кириллов, Шатов — у Ставрогина). В столкновении двойников мысль, даже только зарождающаяся, доводится до крайней остроты, обнаруживает свою тайную подоплеку» [Достоевский 1984: 396].
Тема двойников весьма характерна и для Чехова, но, в отличие от Достоевского, она, как правило, приобретает не гротескно-фантастические, а напротив, сугубо реалистические или же откровенно сатирические черты. Так, в «Чёрном монахе» фантастическое появление двойника объясняется душевной болезнью героя, в то время как, например, рассказы «Двое в одном», «Хамелеон», «Либерал» и, как будет показано далее, «Торжество победителя» — сатира, впрочем, тоже вполне реалистическая.
В статье «Чехов и Достоевский: великое противостояние» М.П. Громов писал: «Не только «Дама с собачкой», вся «маленькая трилогия», проза зрелых лет от «Палаты № 6» до «Архиерея», но даже, например, и «Двое в одном», «Невидимые миру слезы», «Открытие», «Разговор человека с собакой» входят в общую систему и заключают в себе представление о двойственности бытия» [Громов 1989: 253]. Представление о «двойственности бытия» в полной мере относится и к драматургии Чехова. Так, наряду с принципиально новым типом конфликта, в котором обнаруживается «сходство в антагонистах» («Чайка»), В.Б. Катаев предложил «принцип скрытого сходства» на примере Войницкого и Серебрякова в «Дяде Ване», отметив, что «принцип скрытого сходства, намеченный применительно к этой паре персонажей, распространяется в целом на расстановку действующих лиц в пьесе» [Катаев 2011: 224]. Таких «скрытно схожих» двойников, подобных Войницкому и Серебрякову, мы предлагаем называть неявными или «скрытыми» двойниками.
Действительно, через всё творчество Чехова проходит множество подобных неявных двойников, причём часто они проявляются не в одном, а в нескольких произведениях разных лет. Эту особенность творчества Чехова можно назвать «перекрёстным двойничеством». Рассмотрим её на примере рассказа «Соседи» (1892), герой которого либерал и идеалист Григорий Власич — тёзка и «двойник» увлекающегося Григория Лихарева («На пути», 1886). Офицер Власич женился на «ужасной» женщине, и его «странный брак во вкусе Достоевского» [С IX, 64] отозвался в «Трёх сёстрах» (1901) как брак подполковника Вершинина. Ещё один скрытый двойник Власича в плане ведения хозяйства — Котлович из рассказа «Ариадна» (1895). Вот характеристика Власича как хозяина: «Хозяин он плохой. Имение у него приведено в полное расстройство и заложено... Луга у него потравлены свиньями, в лесу по молодняку ходит мужицкий скот, а старых деревьев с каждой зимой становится всё меньше и меньше; в огороде и в саду валяются пасечные колодки и ржавые ведра. У него нет ни талантов, ни дарований и нет даже обыкновенной способности жить, как люди живут. В практической жизни это наивный, слабый человек, которого легко обмануть и обидеть, и мужики недаром называют его «простоватым»» [С VIII, 63]. Помещика Котловича, «прогоревшего барина, у которого в имении были ананасы, замечательные персики, громоотводы, фонтан посреди двора и в то же время ни копейки денег», герой-рассказчик Шамохин характеризует следующим образом: «Он ничего не делал, ничего не умел, был какой-то кволый, точно сделанный из пареной репы; лечил мужиков гомеопатией и занимался спиритизмом. Человек он, впрочем, был деликатный, мягкий и неглупый... Он был высок, толст, бел, с маленькой головой, с маленькими блестящими глазами, с белыми пухлыми пальцами. Он не жал вам руку, а мял. И всё, бывало, извиняется» [С IX, 110]. Вялый, нерешительный старый холостяк Котлович и внешне, и по характеру напоминает другого героя рассказа «Соседи», Петра Михайлыча Ивашина, которому «шел только двадцать восьмой год, но уж он был толст, одевался по-стариковски во всё широкое и просторное и страдал одышкой» и имел «все задатки помещика старого холостяка» [С VIII, 55].
Сестра Ивашина Зина, полюбившая женатого Власича, — тёзка и во многом двойник Зинаиды Фёдоровны из «Рассказа неизвестного человека» (1893). Обе молодые женщины романтичны («В вас сильно бьётся романтическая жилка» [С VIII, 152], — говорит Орлов в «Рассказе неизвестного человека»), обе ищут в любви «идейности» и вступают в гражданский брак. Либерализм Власича и Зины (чтение статей) соотносится со статьями и «брошюрами» в пьесе «Дядя Ваня» (1896) и в рассказе «Хорошие люди» (1886), где, кстати, как и в «Соседях», возникает непонимание между братом и сестрой.
Зина Ивашина, «высокая, полная и очень бледная» [С VIII, 66] (здесь и далее курсив мой. — Е.Я.), она «молода, — ей только 22 года, — хороша собой, изящна, весела... она знает толк в нарядах, в книгах и в хорошей обстановке» [С VIII, 64]. А вот портрет Зинаиды Фёдоровны: «белое лицо с мягкими линиями, выдающийся вперед подбородок, длинные, темные ресницы. На вид я мог дать этой даме не больше двадцати пяти лет» [С VIII, 142]. Изящество и знание «толка в нарядах и хорошей обстановке» Зинаидой Фёдоровной также неоднократно подчёркивается, что, впрочем, может характеризовать многих молодых женщин. Но вот достаточно необычное совпадение деталей, характеризующих отношение Ивашина к сестре и «неизвестного человека» к Зинаиде Фёдоровне. После отъезда сестры к Власичу тоскующий Ивашин вспоминает, «что на аллеях в саду уже нет следов от маленьких ног...» [С VIII, 68]. Любовь «лакея Степана» к Зинаиде Фёдоровне выражается в том, что ему нравилось «подавать ей в передней шубку и надевать на её маленькие ножки калоши» [С VIII, 168]. «Перекрёстное двойничество» распространяется и на Ариадну: «Голос Ариадны, ее шаги, шляпка и даже отпечатки ее ножек на песчаном берегу, где она удила пескарей, вызывали во мне радость, страстную жажду жизни» [С IX, 110].
Самое же удивительное совпадение, на наш взгляд, — упоминание в «Соседях» графа Колтовича, минимально «инверсированного» двойника спирита Котловича из «Ариадны». С графом связана трагико-романтическая, мистическая (что недалеко от спиритизма), гоголевская история: по преданию в пруд Колтовича бросили убитого бурсака.
Рассказ «Соседи» не является исключением, примеры подобного «перекрёстного двойничества» и большое количество «скрытых» двойников можно найти во многих произведениях Чехова. Примеры «перекрёстного двойничества», а также скрытых, неявных двойников (в дополнение к «явным», старшему и младшему Голядкиным) находим и в повести Достоевского «Двойник».
В «Двойнике» столоначальник Антон Антонович Сеточкин, «старинный друг дома и крестный отец Клары Олсуфьевны, — старичок, как лунь седенький, в свою очередь предлагая тост, пропел петухом и проговорил веселые вирши: как он таким приличным забвения приличия, если можно так выразиться, рассмешил до слез целое общество» [Достоевский I, 130]. Через двадцать страниц петушиное пение в исполнении уважаемого человека обсуждается при столкновении Голядкина со своим двойником: «Ну, чудо и странность, там говорят, что сиамские близнецы... Ну, да зачем их, сиамских-то? Положим, они близнецы, но ведь и великие люди подчас чудаками смотрели. Даже из истории известно, что знаменитый Суворов пел петухом...» [Достоевский I, 152]. Тем самым поющий петухом столоначальник претендует на то, чтобы быть двойником великого Суворова. Кстати, лунь — хищная птица семейства ястребиных и, таким образом, образ Антона Антоновича, уподобляемого двум разным представителям птичьего царства, двоится в дополнение к его «двойному» имени и отчеству.
Мотив петушиного пения находим и у Чехова. В рассказе «Торжество победителя» (1883) по приказу начальника-самодура (по-видимому, как и Сеточкин, столоначальника) петухом поют «скрытые двойники» — отец и сын: «Козулин ткнул пальцем в сторону папаши. — Бегай вокруг стола и пой петушком! — Папаша мой улыбнулся, приятно покраснел и засеменил вокруг стола. Я за ним. — Ку-ку-реку! — заголосили мы оба и побежали быстрее. Я бегал и думал: «Быть мне помощником письмоводителя!»» [С II, 71]. Любопытно, что на птичью, конкретно петушиную, сущность чиновников имеется намёк в самом начале рассказа: «Козулина вы не знаете; для вас, быть может, он ничтожество, нуль, для нашего же брата, не парящего высоко под небесами, он велик, всемогущ, высокомудр...» [С II, 68]. Далее намёк подкрепляется «говорящей» фамилией «Курицын» (так зовут бывшего начальника и мучителя Козулина, а теперь его подчиненного) и описанием службы Козулина под началом Курицына: «Долго он меня терзал! Я и писал ему, и за пирожками бегал, перья чинил, тещу его старую по театрам водил» [С II, 70]. Однако такое обилие «петушиного» на страницах крохотного трёхстраничного рассказа не выглядит нарочитым, возможно, потому, что упоминаются и другие представители фауны. Обладатель «козьей» фамилии Козулин говорит: «А больше всего я натерпелся и поношений разных вынес от этого вот сига копченого, от этого вот... крокодила! Вот от этого самого смиренника, от Курицына!» [С II, 69].
Как отметила А.Г. Головачёва, «птичий» мотив весьма характерен для творчества Чехова, особенно при создании женских образов: мотив подстреленной или заключённой в клетку птицы прозвучал во многих прозаических (например, «Ненужная победа», «Цветы запоздалые», «Драма на охоте», «Три года») и драматургических («Леший», «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры») произведениях [Головачёва 2001: 19—35]. Рассмотрим не возвышенно-романтический (как, например, в «Чайке»), а, напротив, откровенно сниженный «птичий» мотив в рассказе «Ворона» (1885), действие которого происходит в публичном доме. Первоначальное название рассказа «Павлин в вороньих перьях» [С III, 596] сразу указывает на двойственность ситуации, своеобразное «двойничество» павлина и вороны. Подобно тому, как Голядкин-младший появляется в результате болезненных амбиций Голядкина-старшего, «потомственный почётный гражданин» писарь Филенкин, сам называющий себя вороной, пытается рядиться в павлиньи перья и на время становится двойником своего начальника, поручика Стрекачева (фамилия которого также может ассоциироваться со «стрекотаньем» не только кузнечика, но и птицы). На серьёзность этого вполне реалистического «двойничества» и происхождение его как от «Двойника», так и от «Братьев Карамазовых» Достоевского указывает реплика писаря, вымазавшего себе лицо зернистой икрой: «Я теперь араб или вроде как бы нечистый дух» [С III, 434], внесённая Чеховым в текст на заключительном этапе работы над рассказом [С III, 596]. Пьяный поручик, потерявший способность соображать, чокается со своим двойником-чёртом (вспомним сложные взаимоотношения Ивана Карамазова с тем же, «не к ночи будь помянутым» персонажем).
Тема двойников в рассказе «Ворона» не ограничивается парой главных героев. С вороной рифмуется фамилия учителя танцев Вронди, хотя Чехов, скорее всего, не ставил себе такой цели, поскольку, как указывает комментарий, «имя упомянутого в рассказе учителя танцев Вронди соотносится, возможно, с реальным Е.С. Вронды, таганрогским танцмейстером» [С III, 597]. В свою очередь старик Вронди — двойник содержательницы притона мадам Дуду, высокой полной дамы «с ястребиным лицом» [С III, 433]. Фамилия мадам Дуду — тоже отчасти «птичья», но ассоциируется уже не с ястребом, а с удодом или какой-нибудь другой птицей, кричащей «ду-ду». Ричард Пис обращает внимание на ещё один «птичий» (и двойниковый) мотив в «Двойнике»: «В десятой главе «Двойника» гусиные образы тоже обусловливают «кошмар» Голядкина, когда с улиц Петербурга при каждом шаге его встают умноженные экземпляры «Голядкиных», преследующих его, «как вереница гусей »» [Пис 1996: 509].
Ещё одна пара двойников — «воспитанницы» мадам Дуду Барб и Бланш. Хотя внешне они не похожи, Бланш — «маленькая брюнетка, лет 19-ти, со строгим лицом и с греческим носом, по-видимому, еврейка» [С III, 433], а Барб — «блондинка с поднятыми бровями, в капоте ярко-желтого цвета» [С III, 432], по сути девушки так же мало отличимы друг от друга, как гоголевские Бобчинский и Добчинский, Олсуфий Иванович и Крестьян Иванович или Клара и Каролина из «Двойника» Достоевского. Интересно, что первоначально Бланш звали Сюзеттой [С III, 596], но Чехов изменил имя, по-видимому, для усиления комического эффекта «двойничества».
Уже неоднократно упоминавшаяся гоголевская традиция в творчестве Чехова характерна, прежде всего, для Достоевского и касается, кроме всего прочего, имён персонажей. Так, отмечает Р. Пис, «в «Двойнике» Достоевского сразу поражают гоголевские имена. Как имя Олсуфий Иванович вряд ли более правдоподобно, чем Акакий Акакиевич... Упоминается также о какой-то даме немецкого происхождения, с которой Голядкин, как и значительное лицо в «Шинели», вошёл в какую-то тёмную любовную связь и имя которой, как в «Шинели», — Каролина Ивановна. Немец доктор носит почти то же имя (Крестьян Иванович), как и комический доктор в «Ревизоре» (Христиан Иванович)...» [Пис 1996: 501]. Не говоря уже, добавим, об Антоне Антоновиче Сеточкине — полном тёзке гоголевского городничего.
«Кухмистерша» Каролина Ивановна охарактеризована Голядкиным-старшим в разговоре с Крестьяном Ивановичем как «неблагопристойная», «подлая, гадкая, бесстыдная немка» [Достоевский I, 121]. Молодой сослуживец Голядкина чиновник Вахрамеев вступается «за обиду Каролины Ивановны, которая всегда была благонравного поведения, а во-вторых, честная женщина и вдобавок девица, хотя не молодых лет, но зато хорошей иностранной фамилии» [Достоевский I, 181]. Любопытно, что в творчестве Чехова фамилия Вахрамеев встречается единственный раз (если не считать, малороссийской фамилии Вахраменко из «Степи»: «Разве вот только что богато живём, да ведь и они, Вахраменки, хорошо живут» [С VII, 76]), её носит денщик поручика Дубова из рассказа «Дорогая собака» (1885), то есть лакей («Вахрамеев, коньяку!»). И у Достоевского Вахрамеев замешан в «лакейской» истории: «В своём письме Вахрамеев советует «согнать» слугу Петрушку и взять на его место бывшего слугу Каролины Ивановны — Евстафия. Позже, однако, Голядкин узнаёт, что Петрушка собирается покинуть его, чтобы занять место самого Евстафия» [Пис 1996: 515].
Каролина Ивановна — двойник Клары Олсуфьевны. Её откровенное и откровенно пародийное, пошлое письмо («Я страдаю, я погибаю, — спаси меня! Клеветник, интригант и известный бесполезностью своего направления человек опутал меня сетями своими, и я погибла! Я пала! ...Жди меня с каретой своей сегодня, ровно в девять часов... Брошусь под защиту объятий твоих ровно в два часа пополуночи. Твоя до гроба Клара Олсуфьевна» [Достоевский I, 207]) выявляет глубинное сходство девицы из хорошего общества Клары и сомнительной «вдобавок девицы» Каролины. Сходство это проявляется в созвучных иностранных именах обеих, а главное, в фальшивости любовных сюжетов одной и другой. Как верно подмечено Т.А. Касаткиной, «любовный сюжет, героиней которого является Клара Олсуфьевна, — лишь фальшивка, а истинная любовная драма разворачивается между Голядкиным-старшим и Голядкиным-младшим, то есть — внутри одного персонажа, способного любить» [Касаткина 1998: 26].
В повести Чехова «Три года» тоже присутствуют женщины-двойники с иностранными именами и сходным поведением в отношениях с мужчинами (обе живут в гражданском браке): Полина Андреевна Рассудина и Жозефина Иосифовна Милан. В православных святцах имени Полина нет, так на иностранный манер называли Пелагей и Прасковий. Имя Полина было значимо для Достоевского в связи с Аполлинарией Сусловой, для Чехова же оно, по-видимому, ассоциировалось с пушкинским «звала Полиною Прасковью» (вспомним также, что Полину, героиню повести Достоевского «Игрок», бабушка называет именно Прасковьей) и вследствие этого носит иронический оттенок. Имя «Жозефина Иосифовна Милан» — уже не ирония, а прямая пародия, связанная с Жозефиной Богарне, первой женой Наполеона и императрицей Франции в 1804—1809 годах. Иосиф — фамильное имя австрийских императоров, а в городе Милан, бывшем то ломбардийским, то австрийским, разворачивались события наполеоновских войн. Интересно, что в «Подростке» Достоевского имя Жозефина становится нарицательным для особ древнейшей профессии: «Вам ужасно хочется, чтоб я сходил к какой-нибудь здешней Жозефине и пришел вам донести...» [Достоевский XIII, 27] — говорит Аркадий Долгорукий князю Сокольскому. Наконец, «двойничество» героинь проявляется в их манерах: Жозефина, знакомясь с Лаптевым, «пожала руку порывисто, так что зазвенели на белых руках браслеты» [С IX, 29]. Полина Рассудина «крепко и порывисто пожала <...> руку» [С IX, 40] тому же Лаптеву.
Надо сказать, что в чеховских «Трёх годах» практически все персонажи являются явными или скрытыми двойниками. Две пары явных двойников — это дочки Панаурова, девятилетняя Саша и семилетняя Лида, и его же дочери от Жозефины: «Увидел он и двух девочек, пяти и трех лет, похожих на Сашу» [С IX, 29].
У Чехова истинная суть характера часто проявляется в отношении героя к своему делу. Так, исследование хобби героев «Трёх годов» [Яблонская 2014] позволяет выявить, что все без исключения персонажи имеют скрытых двойников. На явного двойника главного героя Алексея Лаптева Чехов указывает прямо: это его старший брат Фёдор, с которым они похожи, как близнецы. Однако, по сути, тайно амбициозный Фёдор — двойник своего отца, обуянного гордыней Фёдора Степановича, недаром он носит отцовское имя. Старший Лаптев теряет зрение, а его сына поражает слепота душевная, он сходит с ума.
Отцы в «Трёх годах» также являются двойниками, подобно Олсуфию Ивановичу и доктору Крестьяну Ивановичу у Достоевского. Второй скрытый двойник Фёдора Степановича — доктор Белавин, отец Юлии. Он покупает доходные дома, тем самым дополняя образ врача-скряги, намеченного в докторе Устимовиче («Дуэль», 1892) и раскрытого в «Ионыче» (1896). Кроме того, как и старший Лаптев, доктор Белавин чрезвычайно эгоистичен и амбициозен, он может говорить только о себе (старик Лаптев обожает себя и всё время хвастает): «Это был чрезвычайно обидчивый, мнительный доктор, которому всегда казалось, что ему не верят, что его не признают и недостаточно уважают, что публика эксплоатирует его, а товарищи относятся к нему с недоброжелательством» [С IX, 9].
Образ кочующего по жизни и по миру, не любящего своё дело, но весьма довольного собой юриста Кости Кочевого можно соотнести с образом самовлюблённого Панаурова (тоже юриста по образованию, «кандидата прав»), который точно так же «кочует» по женщинам, богатым родственникам, дорогим гостиницам... Панауров, как и Кочевой, всю жизнь пользуется милостями Лаптевых, презирая их и не стесняясь говорить о благодетелях гадости. «Все Лаптевы странные. Муж ваш еще ничего, туда-сюда, но брат его Федор совсем дурак» [С IX, 61] — заявляет Панауров Юлии в процессе «ухаживания». А вот безапелляционное высказывание близкого друга, почти родственника Кости Кочевого, также обращённое к Юлии, жене героя: «Такие люди, как ваш любезный Алексис, прекрасные люди, но для борьбы они совершенно не годны. Да и вообще ни на что не годны» [С IX, 68].
Наиболее симпатичный из всех персонажей Иван Гаврилович Ярцев походит и на друга своего Лаптева, и на остальных героев, неудовлетворённых или не вполне удовлетворённых делом, которым занимаются: Ярцев «вместе с братьями Лаптевыми кончил на филологическом факультете, потом поступил на естественный и теперь был магистром химии. На кафедру он не рассчитывал и нигде не был даже лаборантом, а преподавал физику и естественную историю в реальном училище и двух женских гимназиях... Кроме химии, он занимался еще у себя дома социологией и русскою историей и свои небольшие заметки иногда печатал в газетах и журналах, подписываясь буквой Я. Когда он говорил о чем-нибудь из ботаники или зоологии, то походил на историка, когда же решал какой-нибудь исторический вопрос, то походил на естественника» [С IX, 54]. Этим он походит также на Панаурова, у которого была «своя система кровообращения» — ещё один пример «перекрёстного двойничества» в пределах одной повести. «Двойничество» Ярцева и Лаптева проявляется и в отношении к Полине Андреевне, которая «переходит» от Лаптева к Ярцеву, и он относится к ней точно так же, как Лаптев: «Конечно, мы не влюблены друг в друга, но, я думаю, это... это всё равно. Я рад, что могу дать ей приют и покой и возможность не работать в случае, если она заболеет, ей же кажется, что оттого, что она сошлась со мной, в моей жизни будет больше порядка и что под ее влиянием я сделаюсь великим ученым» [С IX, 77]. Лаптев, тоже не влюблённый, но обязанный Полине, в том числе и за то, что «благодаря ей он стал понимать и любить музыку, к которой раньше был почти равнодушен» [С IX, 42], размышляет, «почему он устроил себе семью не с этою женщиной, которая его так любит и была уже на самом деле его женой и подругой? Это был единственный человек, который был к нему привязан, и разве, кроме того, не было бы благодарною, достойною задачей дать счастье, приют и покой этому умному, гордому и замученному трудом существу?» [С IX, 45].
Как показано нами ранее, «в «Трёх годах» только Юлия Лаптева и её золовка Нина Панаурова не имеют хобби. Юлия честно и добросовестно исполняет обязанности сначала дочери, а потом жены и матери. Обожающая неверного мужа, своих дочек и братьев Нина Фёдоровна, кроме семьи, занимается только благотворительностью. Не исключено, что такая сосредоточенность на семейном долге связана с глубокой религиозностью обеих героинь... Несмотря на значительную разницу в возрасте (Юлии 21 год, смертельной больной Нине Фёдоровне — 39), они очень похожи, что передано единственной деталью внешнего облика» [Яблонская 2014: 65]. Эта единственная деталь — «широкое лицо» [С IX, 16] Юлии, а улыбка Нины Фёдоровны «была широкая, наивная, и при взгляде на неё вспоминался один местный художник, пьяный человек, который называл её лицо ликом и хотел писать с неё русскую масленицу» [С IX, 17].
Двойника имеет даже эпизодический персонаж — вечный студент Киш, который «три года был на медицинском факультете, потом перешёл на математический и сидел здесь на каждом курсе по два года» [С IX, 54] и вместо того, чтобы учиться, «всё хлопотал по чужим делам: то носился с подписным листом, то с раннего утра мёрз около театральной кассы, чтобы купить для знакомой дамы билет, то по чьему-нибудь поручению шел заказывать венок или букет. Про него только и говорили: Киш сходит, Киш сделает, Киш купит. Поручения исполнял он большею частью дурно...» [С IX, 54]. Таким образом, добровольно взявший на себя обязанности лакея Киш является скрытым двойником лакея Петра. «Двойничество» Киша и лакея подтверждается, в частности, и такой будто бы «случайной» подробностью: Киш, стараясь показаться остроумным, говорит лакею: «Пётр, ты не осётр» [С IX, 54], и острота эта, как и все другие, вызывает смех потому только, что неуместна и не смешна. Мы не знаем имени Киша, но имя Пётр, на котором неумело сосредотачивает внимание Киш, у Чехова чаще всего носят студенты («Тяжёлые люди», «Письмо», «Вишнёвый сад» и др.). «Вечный студент» из «Вишнёвого сада», как и Киш, сын аптекаря, хотя сам Петя Трофимов утверждает, что «из этого не следует решительно ничего» [С XIII, 244].
Таким образом, тема двойников и идея «двойственности бытия», заложенные в повести «Двойник» Ф.М. Достоевского, в неявном виде, перекрёстно пронизывают всё творчество А.П. Чехова. Анализ произведений Чехова разных лет позволяет выявить как явных, так и скрытых героев-двойников, подобных героям Достоевского, с тем существенным отличием, что мотив двойников у Чехова приобретает, как правило, не гротескно-фантастические, как у Достоевского, а реалистические или откровенно сатирические черты.
Литература
Волгин И.Л. Метаморфозы власти. Покушения на российский трон в XVIII—XIX вв. М.: Интерпракс, 1994. 304 с.
Головачева А.Г. «Сюжет для небольшого рассказа...» // Чеховиана. Полёт «Чайки». М.: Наука, 2001. С. 19—35.
Громов М.П. Книга о Чехове. М.: Современник, 1989. 384 с.
Достоевский Ф.М. Повести и рассказы / Сост. и примеч. Е.М. Жезловой. М.: Моск. рабочий, 1984. 400 с.
Касаткина Т.А. «Другая» любовь в ранних произведениях Достоевского // Достоевский и мировая культура: альманах. № 10 / Под ред. К.А. Степаняна и др. М.: Классика плюс, 1998. С. 26—32.
Катаев В.Б. «Дядя Ваня» // А.П. Чехов. Энциклопедия / Сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М.: Просвещение, 2011. С. 222—227.
Пис Р.Д. Гоголь и «Двойник» Достоевского // Достоевский в конце XX века: сб. статей / Сост. К.А. Степанян. М.: Классика плюс, 1996. С. 501—517.
Удодов А.Б. К спорам о повести Ф.М. Достоевского «Двойник» // Индивидуальность писателя и литературно-общественный процесс / Под ред. А.Б. Удодова. Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1978. С. 37—45.
Яблонская Е.Е. Хобби героев повести А.П. Чехова «Три года» // Синтез в русской и мировой художественной культуре: мат-лы XIV Всероссийской научно-практич. конференции, посвященной памяти А.Ф. Лосева. М.: МПГУ, 2014. С. 60—66.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |