* * *
Меня поражает, как он моложе тридцати лет мог написать «Скучную историю», «Княгиню», «На пути», «Холодную кровь», «Тину», «Хористку», «Тиф»... Кроме художественного таланта, изумляет во всех этих рассказах знание жизни, глубокое проникновение в человеческую душу в такие еще молодые годы. Конечно, работа врача ему очень много дала в этом отношении. Он всегда говорил мне и профессору Россолимо1, что благодаря ей область его наблюдений расширилась и обогатила его знаниями, настоящую цену которых для него, как писателя, может понять только врач. «Знание медицины меня избавило от многих ошибок, которых не избег и сам Толстой, например, в «Крейцеровой сонате»».
И конечно, если бы не туберкулез, он никогда бы медицины не бросил. Лечить он очень любил, звание врача ставил высоко, — недаром в паспорте Ольги Леонардовны он написал: «жена лекаря»...
Писание же в «Будильниках», «Зрителях», «Осколках», — научило его маленькому рассказу: извольте не переступить ста строк!
Меня научили краткости стихи.
* * *
Со второго семестра первого курса он начал работать в юмористических журналах, куда его провел брат Александр, который еще в пору таганрогской жизни Антоши помещал его остроты в «Будильнике»2.
Чехов редкий писатель, который начинал, не думая, что он будет не только большим писателем, а даже просто писателем. А ведь 6 августа 1883 года3 он послал в «Осколки» «Дочь Альбиона», рассказ совсем не юмористический...
* * *
Одна из самых лучших статей о нем принадлежит Шестову, который называет его беспощадным талантом. («Творчество из ничего», Петербург, 1908)4.
* * *
Шестов считает, что в творчестве своем Чехов находился под влиянием Толстого... Без «Ивана Ильича» не было бы и «Скучной истории».
Не знаю...
* * *
По-новому, подошел к Чехову и М. Курдюмов («Сердце смятенное», о творчестве А.П. Чехова, 1934), указавший на религиозность в подсознании Чехова.
* * *
Курдюмов пишет: «Для Липы и ее матери Прасковьи («В овраге»), для Ольги («Мужики»), для послушника Иеромонаха («Святой ночью»), для старого священника о. Христофора («Степь») и молодого дьякона («Дуэль»), для студента духовной академии («Студент») и других людей религиозного склада нет бессмыслицы в самом как будто бессмысленном, нет ужаса и безвыходности в наиболее ужасном»5.
«В овраге» — одно из самых замечательных произведений не только Чехова, но во всей всемирной литературе, — говорю я.
Курдюмов считает «Три сестры», «Дядя Ваня», «Вишневый сад» лучшими пьесами Чехова. Я не согласен: лучшая «Чайка», единственная. Но все же я неправильно писал о его пьесах. Прав Курдюмов, когда говорит, что «главное невидимо действующее лицо в чеховских пьесах, как и во многих других его произведениях, — беспощадно уходящее время»6.
* * *
Из Воронежа родители увезли меня в свое орловское имение. Вот с этой поры я и начинаю помнить себя. Там прошло мое детство, отрочество.
В те годы уже завершалось пресловутое дворянское «оскудение», — под таким заглавием написал когда-то свою известную книгу ныне забытый Терпигорев-Атава7. После него называли последним из тех, которые «воспевали» погибающие дворянские гнезда, меня, а затем «воспел» погибшую красоту «вишневых садов» Чехов, имевший весьма малое представление о дворянах помещиках, о дворянских усадьбах, о их садах, но еще и теперь чуть не всех поголовно пленяющий мнимой красотой своего «Вишневого сада». Я Чехова за то очень многое, истинно прекрасное, что дал он, причисляю к самым замечательным русским писателям, но пьес его не люблю, мне тут даже неловко за него, неприятно вспоминать этого знаменитого «Дядю Ваню», доктора Астрова, который все долбит ни к селу, ни к городу что-то о необходимости насаждения лесов, какого-то Гаева, будто бы ужасного аристократа, для изображения аристократизма которого Станиславский все время с противной изысканностью чистил ногти носовым батистовым платочком, — уж не говорю про помещика с фамилией прямо из Гоголя: Симеонов-Пищик. Я рос именно в «оскудевшем» дворянском гнезде.
Это было глухое степное поместье, но с большим садом, только не вишневым, конечно, ибо, вопреки Чехову, нигде не было в России садов сплошь вишневых: в помещичьих садах бывали только части садов, иногда даже очень пространные, где росли вишни, и нигде эти части не могли быть, опять-таки вопреки Чехову, как раз возле господского дома, и ничего чудесного не было и нет в вишневых деревьях, совсем некрасивых, как известно, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения (вовсе не похожими на то, что так крупно, роскошно цветет как раз под самыми окнами господского дома в Художественном театре); совсем невероятно к тому же, что Лопахин приказал рубить эти доходные деревья с таким глупым нетерпением, не давши их бывшей владелице даже выехать из дому: рубить так поспешно понадобилось Лопахину, очевидно, лишь затем, что Чехов хотел дать возможность зрителям Художественного театра услыхать стук топоров, воочию увидеть гибель дворянской жизни, а Фирсу сказать под занавес: «Человека забыли...» Этот Фирс довольно правдоподобен, но единственно потому, что тип старого барского слуги уже сто раз был написан до Чехова. Остальное, повторяю, просто несносно.
Гаев, подобно тому, как это делают некоторые персонажи и в других пьесах Чехова, постоянно бормочет среди разговора с кем-нибудь чепуху, будто бы играя на бильярде: «Желтого в середину... Дуплет в угол...» Раневская, будто бы помещица и будто бы парижанка, то и дело истерически плачет и смеется: «Какой изумительный сад! Белые массы цветов, голубое небо! Детская! Милая моя прекрасная комната! (Плачет). Шкапик мой родной! (Целует шкап). Столик мой! О, мое детство, чистота моя! (Смеется от радости). Белый, весь белый сад мой!»
Дальше — точно совсем из «Дяди Вани» — истерика Ани: «Мама, мама, ты плачешь? Милая, добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная, я люблю тебя... я благословляю тебя! Вишневый сад продан, но не плачь, мама! Мы насадим новый сад, роскошнее этого, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама!» А рядом со всем этим студент Трофимов, в некотором роде «Буревестник»: «Вперед! — восклицает он, — мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там, вдали! Вперед! Не отставай, друзья!»
Раневская, Нина Заречная... Даже и это: подобные фамилии придумывают себе провинциальные актрисы.
* * *
А «Убийство» все-таки необыкновенно замечательный рассказ (И.Б.).
* * *
Лучшие, по моему мнению, произведения Чехова
1883 — Дочь Альбиона.
1884 — Жалобная книга. Устрицы.
1885 — Ворона.
1886 — Святой ночью. Тина. На пути. Хористка.
1887 — Беглец. Холодная кровь. Тиф. Каштанка. Враги.
1888 — Степь. Припадок. Пари (?). Красавицы (первая). Именины (?). Скучн. ист.
1889 — Княгиня.
1890 — Гусев.
1891 — Дуэль.
1892 — Попрыгунья (рассказ хорош, но ужасное заглавие). Жена. Палата № 6. В ссылке (напечатано во «Всемирной иллюстрации»).
1893 — Рассказ неизвестного человека. Володя большой и Володя маленький.
1894 — Учитель словесности. Черный монах. Бабье царство. Студент. Рассказ старшего садовника.
1895 — Три года. Убийство. Белолобый. Супруга. Ариадна (хороша женщина).
1896 — Чайка. Дом с мезонином.
1897 — Печенег.
1898 — Ионыч. О любви. Душечка.
1899 — Дама с собачкой. На святках.
1900 — В овраге.
1902 — Архиерей.
* * *
В воспоминаниях Лазарева-Грузинского сказано, что выражения смелости, которое вообще было свойственно Чехову, кроме дней тяжелой болезни, нет ни на одном портрете, более или менее известном публике. Ведь даже письма Чехова дают представление о нем как о смелом человеке8.
Чехова до сих пор по-настоящему не знают (И.Б.).
* * *
Читал книгу профессора Бицилли «Творчество Чехова, опыт критического анализа», (138 страниц), София. 1942 г.9
Длиннее этой книги нет на свете!
«...в о. Савве совмещены черты и отца и матери Базарова: о. Савва охвачен чувством материнской, нерассуждающей, благоговеющей любви к сыну. Образ матери, робеющей перед сыном, благоговеющей перед ним, повторен у Чехова в его совершеннейшей, подводящей итог всему его творчеству вещи, «Архиерей». Лучшее, что есть у Чехова, то есть было внушено ему уже в начале его творческого пути лучшим, что есть у Тургенева».
NB. Ерунда (И.Б.).
* * *
«И вот у Чехова есть, так сказать, второе воплощение Акакия Акакиевича: это мелкий чиновник (в рассказе «Крыжовник»), всю жизнь мечтавший о собственной даче, где он будет жить на пенсии и разводить крыжовник, и в конце концов добившийся осуществления своей мечты. Он «влюблен» в свой крыжовник, как Акакий Акакиевич в свою шинель. Оба они пребывают в плане «дурной бесконечности»».
Фальшиво, глупо!
* * *
«Замечу кстати, что в своей оценке прозы Лермонтова, и в частности «Тамани», Чехов вполне сходится с Григоровичем».
Григорович был редкий ценитель литературы, а его теперь всякая стерва лягает (И.Б.).
* * *
«Немало случаев употребления «казаться» и у Тургенева, в творчестве которого «проза» совмещается с «поэзией» и «аналитическая» тенденция подчас вытесняется «синтетической». Но нет писателя, в лексике которого казаться занимало бы такое место как у Чехова. У него это речение попадается едва ли не на каждой странице, во всех его вещах, начиная с самых ранних, и, что всего показательнее, особенно часто в самых ранних, и, что всего показательнее, особенно часто в поздних, и наиболее совершенных, произведениях. Так в «Даме с собачкой» — 18 раз; в «Архиерее» — 20, причем здесь кроме «казалось», «ему казалось», есть еще и сходные (несинонимные) речения: представлялось, похоже было, что и т. под.».
А в конце концов какая это мука — читать это дьявольское занятие Бицилли! Непостижимо, что он не спятил с ума после него! (И.Б.).
* * *
«Объекты восприятий размещены в соответствии с тем, какими органами чувств они воспринимались: носом, ушами, глазами. Это, во-первых. Во-вторых, сперва подан «фон», затем «жанр»...»
О, Боже мой! (И.Б.).
* * *
«В «Степи» между ними и повествованием нет никакой грани. Один из критиков, Оболенский, отвечал «многим спрашивающим с недоумением, что Чехов хотел сказать своим этюдом», «какая в нем идея», там есть: это контраст между величием природы и человеческой мелкотой, порочностью, низостью, убожеством. Он сожалел только, что степь изображена все же недостаточно величественно и к тому же слишком бледно, бесколоритно».
...Я знал этого Оболенского — очень глупый человек! (И.Б.).
* * *
«Аналогия между «Степью» и «Душечкой» очевидна. И здесь и там ритмика создается посредством «возвратов» к той или другой теме: тема езды и тема остановки в «Степи» и «Душечке» — тема счастья и тема его утраты. Но есть и глубокое различие. Там монотонность устраняется, как мы видели, самим сюжетом. Здесь, напротив, сюжет предполагает ее».
О, Боже мой! (И.Б.).
* * *
«Не говоря уже о мотиве qui pro quo — в прямом значении — как о сюжетной основе, и об этих внешних «сцеплениях», в «Рассказе» немало и других шаблонов, присущих «классическому» авантюрному роману — и при том таких, каких не найти ни в «Дубровском», ни в «Капитанской дочке». Это шаблоны чисто внешнего характера».
Все-таки все это вздор — «Рассказ неизв. человека» все-таки замечательный! (И.Б.).
* * *
«Пассажиры больничной каюты обречены смерти оттого, что ни одному из них, по-видимому, не выдержать длительного океанского перехода в невыносимой духоте. Трое из них умирают на протяжении повествования. Кстати, еще одно совпадение: эпизоды, символизирующие попытку «освобождения», — это в первом рассказе, поездка Андрея Ефимыча накануне того, как он попал в западню, но когда западня уже была изготовлена; во втором — попытка Гусева выйти на палубу освежиться. Но ничего из этого не выходит».
Боже, что лезет в голову Бицилли! (И.Б.).
Гусев первоклассно хорош! Я его читал Чехову, дико хвалил, он был взволнован, молчал! (И.Б.).
* * *
«В одном пассаже казаться употреблено три раза <...>».
Сидит считает, считает. (...И.Б.).
«С каждым днем архиерею становилось все хуже и хуже, наконец, наступает агония:
Приезжали три доктора, советовались, потом уехали. День был длинный, непомерно длинный, потом наступила и долго-долго проходила ночь, а под утро в субботу, к старухе, которая лежала в гостиной на диване, подошел келейник и попросил ее сходить в спальню: преосвященный приказал долго жить».
«Скрытая ирония этого «долго жить» подготовлена предшествующим «длинный» (день), «долго-долго» (проходила ночь)».
Какая ирония? Обычное выражение — «Прик. долго жить». (И.Б.).
Ни одно произведение Чехова не написано так — легко, небесно — как «Арх.» (И.Б.).
* * *
«от его писем (Чехова. — И.Б.) веет такой же душевной теплотой, как и от его художественных произведений».
Очень глупо! (И.Б.).
* * *
«У С. Балухатого (1. 105) есть ценное указание на реминисценции чтения «Размышления Марка Аврелия», видимо любимой книги Чехова».
* * *
«Чехов один из ярчайших выразителей духовных тенденций своей эпохи — и тем самым, как все большие художники, принадлежит вечности: ибо каждый «эон» раскрывает в себе все, что таилось во всех предшествующих, и кроет в себе все, чему суждено обнаружиться в последующих. Вот почему не только Рильке, Пруст, Ален-Фурнье и Т. Манн «перекликались» с Чеховым, но и сам Чехов столько раз «перекликался» с античным мудрецом».
Это уже совсем черт знает что! (И.Б.).
Подчеркнуто мною. И.Б.
* * *
«Все же чеховская «реформа» не прошла бесследно. Ближайшие по времени к Чехову и находившиеся под его влиянием художники прозаического слова, Горький, Куприн, Бунин, воспринял и ее безоговорочно».
Ерунда! (И.Б.).
Подчеркнуто мною. И.Б.
* * *
Ермилов. «Антон Павлович Чехов». Государственное издательство художественной литературы. Москва 1953 г.
В книге Ермилова попадаются места не плохие. Даже удивительно, что он написал о высказываниях Чехова.
«Чехов часто высказывался против «тенденциозности» в литературе, особенно во второй половине восьмидесятых годов».
«Если все известные мне политические группы или «партии» мелкотравчаты, ложно-тенденциозны, то лучше я буду вне каких бы то ни было групп и партий, вне политических тенденций, чтобы никакие шоры, никакая политическая узость и догматизм не мешали исполнению моего долга художника: правдивому, честному, независимому, объективному изображению русской жизни, какая она есть в реальной, трезвой действительности, а не в иллюзорных, схематических, узко-групповых представлениях... сектантов... вот тогдашнее умонастроение Чехова».
Но дальше у него пошла ерунда:
О рассказе «Невеста»:
«Чудесный образ русской девушки, вступившей на путь борьбы за то, чтобы перевернуть жизнь, превратить всю родину в цветущий сад».
Перевернули! Превратили! Подчеркнуто мною. И.Б.
Читая сборник «Чехов в воспоминаниях современников». Государственное издательство художественной литературы. 1952 г. Москва.
* * *
«Нередко Чехов говорил о революции, которая неизбежно и скоро будет в России», — свидетельствует Телешов10.
А вот мне не говорил! (И.Б.).
Т.Л. Щепкина-Куперник. «О Чехове»11
* * *
«По-моему, самое существенное в Чехове — это раскрепощение рассказа от власти сюжета».
(Подчеркнуто мною. И.Б.).
Точно до него не было Толстого! (И.Б.).
Примечания
Впервые: Бунин И.А. О Чехове. Нью-Йорк, 1955. Печатается по: Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. М., 2009. Т. 7. С. 157—445.
Бунин Иван Алексеевич (1870—1953) — писатель. Познакомился с Чеховым в 1895 г. В ялтинский период был одним из самых близких Чехову людей. Сохранилось 17 его писем и телеграмм к Чехову и 14 чеховских писем к Бунину. После смерти Чехова в 1904 г. Бунин написал и опубликовал воспоминания о нем. При подготовке своего собрания сочинений в 1914 г. существенно переработал текст: дописал вторую часть и внес ряд изменений в первую. В конце жизни работал над книгой «О Чехове». Жена Бунина, В.Н. Муромцева-Бунина, 9 февраля 1953 г. сообщала знакомому: «Иван Алексеевич пристально изучает Чехова. Если будут силы, Бог даст, напишет о нем книгу» (Литературное наследство. М., т. 84. Кн. 2. С. 349). Бунин умер через девять месяцев. Книга осталась неоконченной. Относительно завершенная первая часть (куда вошли и ранее публиковавшиеся воспоминания) была издана вдовой вместе с материалами второй части: мемуарными фрагментами, отдельными заметками, комментариями на полях и пометками в читанных для работы книгах.
1. Россолимо Григорий Иванович (1860—1928) — врач, профессор Московского университета.
2. См.: Письма А.П. Чехову его брата Александра Чехова. М., 1939. С. 47—48.
3. Письмо к Н.А. Лейкину (П 1, 79).
4. Статья Л. Шестова «Творчество из ничего (А.П. Чехов)» была впервые опубликована в «Вестнике Европы» (1905. № 3), затем вошла в его сборник «Начала и концы» (СПб., 1906); см.: А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914). СПб., 2002. С. 566—598.
5. См. наст. издание. С. 320.
6. См. наст. издание. С. 301.
7. Терпигорев Сергей Николаевич (1841—1895; псевдоним — Атава) — писатель, публицист; упоминается его цикл очерков «Оскудение» (1880).
8. Перефразированная цитата из воспоминаний А.С. Лазарева-Грузинского — писателя, знакомого Чехова. См.: А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1954. С. 124.
9. См. в наст. издании.
10. Телешов Николай Дмитриевич (1867—1957) — писатель, знакомый Чехова, организатор известного московского литературно-художественного кружка «Среда», участниками которого были Вересаев, Куприн, Бунин, Горький, Л. Андреев и др.
11. Щепкина-Куперник Татьяна Львовна (1874—1953) — писательница и переводчица, о своем знакомстве с Чеховым рассказала в воспоминаниях (1925, 1952), цитату из которых и приводит Бунин (см.: А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1954. С. 330).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |