Ялтинские каникулы

Представим себе серые московские сумерки, нудный ноябрьский дождик, черные зонты прохожих. У окна, созерцая кудринский пейзаж, стоит молодой Чехов. Ему нет еще и тридцати. С легким вздохом садится к столу, аккуратно надрезает бандероль. Из конверта появляется плотный томик с замысловатой арабской каракулей на обложке, картинной татаркой в алой кофте и с бубном в руке. На титуле значится: «Сергей Филиппов. По Крыму. Отражения». Автор прислал книгу с посвящением «Милому Антону Павловичу Чехову на память о симпатии, «в сумерках» зародившейся под покровом ялтинских ночей, окрепшей и пустившей в душе автора столь же глубокие корни, как и та дерекойская орешина, которая скрывала от всевидящего Зильбергроша мистерию с дудочками, ...усами, Нури и пр. ...28.X.89. Москва».

Припоминая события минувшего лета, Чехов с улыбкой перелистывает книжку дорожных впечатлений Филиппова. Верткий московский журналист объехал крымское побережье от Евпатории до Феодосии как раз в июльские дни 1889 г., когда судьба привела на Южный берег и самого Чехова.

В то лето семья писателя пережила тяжелый удар: скоротечная чахотка унесла первую жертву. Схоронив в Сумах брата Николая, даровитого художника, движимый стремлением как-то забыться, Антон Павлович собрался за границу. Но в Одессе он внезапно поменял решение и сел на пароход до Ялты. «У меня нет ни желаний, ни намерений... Могу хоть в Ахтырку ехать, мне все равно», — писал брату Ивану с борта парохода «Ольга». После захода в Севастополь судно совершило ночной переход в Ялту, где, по словам писателя, его ждали «великолепное море, жалкая растительность (хваленые кипарисы <...> темны, жестки и пыльны)», рублевые обеды в городском саду («дрянные ленивые щи, антрекот из подошвы и компот») и <...> увесистые рукописи начинающих авторов. Однако были в этих неожиданных ялтинских каникулах Чехова и радость творчества, и свежесть чувствований, и нечто таинственно-интригующее, о чем напоминало посвящение Сергея Филиппова. Что кроется за намеками на дерекойскую растительность, на «усы», «дудочку» и прочих участников «мистерии»?

О симпатии, зародившейся «в сумерках», кажется, можно догадаться сразу: в 1889 г. вышло третье издание чеховского сборника «В сумерках», и автор подписал книги новым знакомым. Остальное тонет в тумане... Сам Чехов написал из Ялты не более 3—4 писем — слабое утешение для литературного следопыта! К счастью, сохранились многочисленные воспоминания современников, благодаря которым ялтинские каникулы Чехова (16 июля — 9 августа 1889 г.) обрели вполне читаемые, а иногда и весьма живописные контуры. Итак, слово современникам Чехова.

«Приехал! Приехал! — еще издали кричал нам поручик Шмидт, взволнованно махая белой фуражкой. — Еще вчера утречком приехал из Одессы, остановился у Фарбштейна, кофе пил у Верне и обедал в городском саду. Говорят, будет жить здесь... Мадам Яхненко устраивает большущий пикник в Массандре. Вас приглашают. Будет весь город... Очень интересно!»

Так начинаются ялтинские страницы воспоминании Елены Михайловны Шавровой «В стране минувшего». Речь в них, как можно сразу понять, идет о приезде Чехова. Будущая писательница — ей было тогда 15 лет — отдыхала у моря с сестрами. Это были беленькие северные создания в легких светлых платьях с голубыми и розовыми бантами, по краскам напоминавшие саксонский или севрский фарфор. У каждой было к тому же персональное прозвище: Елена звалась «Синичкой», младшая Аша — «Дудочкой». Очень смешно она складывала губы, когда говорила. Надо полагать, «Дудочка» — участница мистерии в татарской деревне Дерекой — теперь нам известна.

Вчитываясь в воспоминания Шавровой, мы можем расшифровать и других участников событий более чем столетней давности. Вокруг Чехова быстро сложился кружок восторженной молодежи — он ходил по набережной, как апостол с учениками. Одевался в чесучовую рубашку под пиджаком, ворот завязан красным шнурком с шариками. На голове — мягкая серая шляпа. За ним следовали «Усы», потом глухонемой Петров, владелец ялтинской типографии, поэт Владимир Шуф в красной шелковой рубахе, писатель Илья Гурлянд и художник Чернявский в бархатном берете. «Усами» Антон Павлович величал местного чиновника Александра Шапошникова — болезненного человека в черной одежде, с длинными висячими рыжими усами. Позднее Шапошников переехал в Севастополь, служил в банковском учреждении, оказывал своему кумиру всяческие житейские услуги и подражал ему буквально во всем. Чехов был попечителем женской гимназии — и он стал попечителем. Женской, разумеется. Чехов вступил в общество борьбы с туберкулезом — и Шапошников тоже.

Студент и начинающий писатель Гурлянд оказался свидетелем первых шагов Чехова по ялтинской пристани. Мола тогда еще не было, и пассажиров доставляли на берег шлюпками. В то утро было волнение. «Бедного Антона Павловича так закачало, он на следующий день все жаловался, что под ним земля колышется.

— Пропала, должно быть, и моя новая пьеса, и мой новый рассказ, — шутил он. — Чувствую, что они сболтались в голове от этой подлой качки».

Для скучающей публики приход парохода являлся событием, пристань оживлялась. В толпе можно было заметить и «генического батюшку в новенькой ряске, и приставшу Осадилову в хорошеньком варшавском туалете, и мадам Путейцеву, благоухающую гелиотроповым одеколоном». Конечно, картинка, набросанная Сергеем Филипповым в его «Отражениях», не идет ни в какое сравнение с панорамой, позднее нарисованной в чеховской «Даме с собачкой», но многие детали живо передают дух и облик «парфюмерной» Ялты, вызывавшей неизменную иронию Чехова.

Настоящий курортный сезон тогда начинался в августе, а до этого окна квартир пестрели «билетиками» — объявлениями о сдаче жилья. Соответственно менялись и цены: до 15 августа можно было устроиться за 35 рублей, позже цена подскакивала до 95 рублей в месяц. Судя по всему, Чехов предполагал пожить в Алупке, которую сильно хвалил младший брат Михаил; он даже запечатлел виды на Ай-Петри в серии приличных акварелей. По прибытии в Ялту Антон Павлович передумал и снял полторы комнаты за рубль в сутки на даче доктора Фарбштейна в Черноморском переулке (здание погибло во время войны). До моря — рукой подать, стоит только миновать изящный корпус гостиницы «Франция». Покинул же Чехов Ялту как раз накануне пресловутого повышения цен...

По свидетельству Сергея Филиппова, чеховская насмешка над «жалкой растительностью» имела реальное основание. Летом 1889 г. велись работы по расширению набережной и устройству мола. Пыль и грохот ломовиков наполняли воздух. Море периодически разрушало построенное. Хороший сад был только при даче барона Врангеля «Вира», возле гостиницы «Россия» (сейчас — «Таврида»). Дальше от моря были парки Мордвинова и Дондукова-Корсакова. Красив был и городской сад с газонами, фонтанчиками, шпалерой молодых кипарисов. Здесь все было миниатюрным, словно игрушечным, — заплетенные розами галерейки, будка платной читальни, эстрада и небольшой театр. Между ними — павильон ресторана, где столовался Чехов. На набережной — купальня Шапшала, весьма памятное для молодого писателя место: во время купания на него уронили тяжелый шест, упавший буквально в сантиметре от головы...

Достопримечательностью города был павильон Верне — стеклянный киоск с терраской над морем; здесь подавали кофе, пирожные, содовую с сиропом. Посетители наблюдали с террасы фантастическую картину восхода луны: огромный ярко-багровый шар поднимался из моря, на его фоне проплывали силуэты парусных судов. Спустя десять лет павильон Верне будет описан в рассказе Чехова «Дама с собачкой», а пока писателя ожидала здесь не менее интересная встреча. Одна из «фарфоровых барышень», Елена Шаврова, «поймала» Чехова в павильоне и попросила прочесть ее первую пробу пера — небольшой рассказ, навеянный кисловодскими впечатлениями. Чехов, помня о возрасте «писательницы», был заинтригован.

— Мы сделаем так... Вы положите ваш рассказ в конверт и отнесете в магазин Синани здесь, на набережной. Называется этот магазин «Русская избушка». Я там часто бываю. Возьму ваш рассказ и тотчас прочитаю.

Во время поездки в Алупку Шаврова услышала приговор «мэтра». Разговор состоялся в Воронцовском парке. «Мы шли по солнечной аллее, между зонтичными пальмами, <...> черными кипарисами, толпящимися, как заговорщики, по пригоркам, и блестящими, точно покрытыми лаком, магнолиями... Антон Павлович сказал мне: «Я прочел Ваш рассказ, и он мне очень понравился. Свежо, интересно и талантливо... Надо продолжать! Кое-что я почиркал карандашом, немного изменил конец <...> Повторяю, рассказ хорош и вполне годен к печати...»»

Антон Павлович вернул рукопись Шавровой и посоветовал:

— Нарежьте четвертух бумаги, перепишите на них ваш рассказ. Писать полагается только на одной стороне... ну а сбоку можете нарисовать хоть чертика... Будьте безжалостны к себе и помните, что надо писать и вычеркивать, вычеркивать и снова писать... Когда скульптор высекает из мрамора статую, он удаляет все ненужное...

С легкой руки Чехова рассказ Е. Шавровой «Кисловодская идиллия» вскоре увидел свет в крупной петербургской газете, а ее имя вошло в историю русской литературы.

Кстати, рукопись с правкой Чехова, бережно сохранившей авторский стиль, дошла до наших дней. Известный писатель Юрий Нагибин сказал, что редакторы должны изучать чеховскую правку так же, как солдаты изучают устав боевой службы...

О приезде Чехова скоро знала вся Ялта. Писатель пользовался огромной популярностью — прежде всего как автор нашумевших пьес «Иванов» и «Медведь». Если непонятный «Иванов» возбуждал любопытство и споры, то водевиль «Медведь» был предметом восторгов как в столицах, так и в провинции. Не было глухого уголка, где не ставилась бы эта искрометная сценическая шутка. Множество любителей пробовали силы в ролях «медведя-помещика» и «неутешной вдовы» с ямочками на щеках. Мещанский бомонд гадал, сколько Чехов заработал на своем «Медведе»... Кто говорил — 500, а кто — и целую тысячу...

Местная интеллигенция старалась отвлечь гостя от грустных мыслей об умершем брате. Едва ли не на следующий день после приезда писателя повезли на пикник в Массандру. Разместились на поляне под развесистыми дубами неподалеку от церкви. Молодежь бегала по парку, пряталась в гротах. Пели хором «Нелюдимо наше море», «Дни нашей жизни».

Антон Павлович лежал у костра и задумчиво смотрел на огонь. Елена Шаврова запомнила и его худобу, и небольшую прядь волос, упавшую на лоб, и мягкую серую шляпу, отсаженную назад. Поддавшись общему настроению, он принял участие в «живых картинках» — изображал монаха-отшельника, молящегося в пещере. Антоний Великий! Картину осветили красным бенгальским огнем, вышло очень романтично. Еще большее впечатление произвела чеховская заботливость. Когда уселись в коляски и покатили вниз, из горного ущелья Уч-Кош потянуло сырым холодком. Чехов укрыл девушку пледом:

— Смотрите, не простудитесь, барышня. Крымские ночи опасны, можно схватить лихорадку...

Было получено приглашение посетить дом богатого татарина Нури в Дерекое. Польщенный посещением знаменитого писателя, хозяин подал крепчайший кофе, нежные персики. Гости с любопытством оглядывали убранство дома, разделенного на две половины. Их соединяла галерея, увешанная связками лука, красного перца, сушеного мака. По случаю такого похода «фарфоровые барышни» надели на головы вышитые татарские чадры. Возвращались лунной ночью по каменистому ложу ручья. Тут, очевидно, и разыгралась таинственная история, упомянутая Филипповым. Среди ее участников оказался и некто Франк, личность, о которой Чехов с присущим ему остроумием заметил, что на франк он не тянет — разве что на серебряный грош. Это прозвище — «Зильбергрош» — крепко пристало к случайному знакомцу. Чехов вспоминал о нем лет десять, а Шаврова попыталась изобразить в рассказе «Николай Иванович».

Вокруг этого рассказа между Чеховым и его подопечной в начале 1890-х годов велась оживленная переписка. Антон Павлович сам посоветовал Шавровой изобразить Зильбергроша. И вот, получив весной на «высокий суд» очередное творение писательницы, Чехов с удивлением обнаружил в нем знакомые ялтинские эпизоды и лица. Легкомысленному Зильбергрошу противопоставлен весьма положительный писатель Репин, который, однако, «то лежит в кресле и качается, то играет, то гуляет»... Чехов, вспоминая летнюю Ялту, ожидал в рассказе много действия, а действия-то и не оказалось... Репин, оказалось, готов оправдать существование даже таких личностей, как Зильбергроша: «Богу всякие люди нужны».

— Ну нет, брюнеты, живущие за дамский счет, богу совсем не нужны, — довольно резко возразил Чехов. — По существующим понятиям, Бог есть выражение высшей нравственности. Ему могут быть нужны только совершенные люди.

Самое забавное, что в резонерствующем Репине Антон Павлович узнал... себя! «За Репина позвольте обидеться, — выговаривал он Шавровой, — разве можно в жаркое время кормить писателя поросенком!.. Я заказывал Зильбергрошу рассольник из потрохов...»

Все смешалось в этой истории — реальность и выдумка, аромат южных ночей и дразнящий запах рассольника. Чеховский приговор был суров: «Пока вы описываете то, что видели, выходит отлично. Остальное же — душевный вопль и больше ничего».

«Я в отчаянии», — отвечала Шаврова. Получив рассказ обратно, она порвала рукопись.

А жаль... Это была первая в нашей литературе попытка создать художественный портрет Чехова, да к тому же еще на фоне ялтинского пейзажа. И фамилия «Репин» для него была придумана не случайно: как раз в 1889 г. Чехов написал мини-комедию «Татьяна Репина» — своего рода продолжение к суворинской мелодраме того же названия.

Ко времени приезда в Ялту у самого Чехова уже был опыт освоения местной темы. В 1886 г. его друг, знаменитый пейзажист Левитан, прожил в Крыму два месяца и написал с полсотни этюдов, раскупленных прямо на выставке. Чехов же, послушав рассказы художника о легких курортных нравах, вдохновился на ироническую новеллу «Длинный язык». Фигурировала там и местная достопримечательность — Учан-Су. И вот, совершив, наконец, очное знакомство с водопадом, Чехов со смущением припомнил, что в своем рассказе обозвал его «фонтаном»... При подготовке собрания сочинений ошибка была исправлена.

Новые друзья помогли повидать и другие достопримечательные места Крыма. Чехов совершил трехдневную поездку в Бахчисарай, побывал в Алуште, Балаклаве, на маяке Ай-Тодор, в Георгиевском монастыре. Монастырь слыл как одно из самых поэтичных мест побережья Тавриды. Построен он был в честь святого Георгия, покровителя моряков и рожениц. Сергей Филиппов в 1889 г. записал у стен монастыря легенду: женщина мучалась родами, просила Георгия о помощи, а тут как на грех — шторм. «Подожди, — отвечал святой, — видишь, я занят. Вот законопачу судно, тогда помогу. Кто же, кроме меня, остановит течь?»

Легенда очень поэтична, но никакой святой не в силах был спасти красоты Крыма от сокрушительной любознательности туристов... Следы их набегов описал ялтинский журналист М. Первухин в очерке «Вандалы». В алупкинский «хаос» туристы притащили ведра с краской, квачи для смазки колесных осей и разукрасили скалы аршинными буквами: «Здесь была Анна Пьянова»... Многие любили ездить в Ореанду полюбоваться живописными развалинами дворца. Берега бассейна повторяли очертания Черного, Азовского и Каспийского морей. В заросшем пруду плавали лебеди.

— Лебедей дразнят, — жаловался старый сторож. — Один какой-то пришел, да палкой как трахнет, клюв ему, бедняге, пробил насквозь. А лебедку... так совсем ухлопали.

— Кто это — он, дедушка?

— Барин какой-то, благородный... Мужик сюда не придет, а если и придет, то не посмеет...

Многочисленные следы художеств «благородных посетителей» навевали грустные размышления. «Крымское побережье красиво, уютно... только вот беда — культуры нет», — писал Чехов спустя десять лет. То же самое повторяем мы через сто лет.

И столетие назад бессовестные домовладельцы норовили обобрать приезжих. Как раз во время чеховских каникул ялтинская публика обсуждала прискорбный случай: на одной из доходных дач умерла одинокая женщина. Хозяева отказались хоронить, тело лежало четыре дня, пока жильцы не сложились и не упокоили старушку...

И сто лет назад ялтинцы мечтали об удобном и чистом транспорте, горячо обсуждали проект устройства зубчато-колесной электрической дороги от Ялты до Гаспры со станцией Могаби. Система швейцарского инженера Абта...

Листая страницы воспоминаний, мы наталкиваемся на новые, еще более живописные подробности светской жизни, в которую горячие поклонники старательно втягивали Чехова. Вот он в гостях у винодела из Ливадии, отставного итальянского баритона Букколини. И, разумеется, отдает должное не только ариям из опер Доницетти, но и содержимому погреба седовласого винодела.

И тут читатель волен, наконец, спросить: когда же Чехов займется собственно писательским делом? Пикники да пикники... Разумеется, читатель прав. Чехов, по выражению хорошо знавшего его П. Сергеенко, не относился к числу людей, приспособленных наследственным отбором к продолжительному безделью. Посетив дачу Фарбштейна через неделю после приезда Чехова, Сергеенко застал писателя «ушедшего от всех <...>, им завладел художник и стал привинчивать его к стулу».

Известно, что Чехов привез с собой уже готовых два первых акта и конец четвертого пьесы «Леший». В списке действующих лиц — молодой помещик Коровин, медик, поэт, пейзажист, тонко чувствующий природу. Еще гимназистом он посадил березку, и когда она зазеленела и закачалась от ветра, душа его наполнилась гордостью: он помог Богу создать новый организм! «Жизнь на земле немыслима без деревьев. Леса обуславливают климат, климат влияет на характер людей, — вдохновенно проповедует Леший. — Нет ни цивилизации, ни счастья, если леса трещат под топором».

Илья Гурлянд поинтересовался: а почему, собственно, в центре пьесы человек, влюбленный в леса? Чехов уже в самой постановке вопроса почувствовал непонимание чего-то самого существенного в жизни.

— Наболевший вопрос, — коротко ответил он и прекратил беседу. Мучительно прорываясь к новым драматургическим формам, Чехов имел в виду человека, актера, которому предстоит отыскать их сценическое воплощение. «Бессовестно со стороны авторов выводить на сцену почтальонов, околоточных, надзирателей, городовых, — говорил он Гурлянду. — Зачем заставлять бедного актера одеваться, гримироваться, дежурить целые часы на сквозном ветру за кулисами!»

И тем более было обидно, когда именно актерское непонимание становилось на пути Чехова к зрителю. Прервав работу, писатель поехал навестить актрису П. Стрепетову, с блеском сыгравшую роль Сары в чеховском «Иванове». Она отдыхала в окрестностях Алупки и пригласила молодого драматурга на рыбалку. Рыбалка и уха были отменными, но Чехов вернулся хмурым.

— Хорошо-то было хорошо, — говорил он ялтинскому журналисту Даниилу Городецкому. — Вот только нехорошо, что о театре говорили, все настроение испортили...

И, словно отвечая на застарелый, мучительный вопрос, Антон Павлович произнес:

— Эти актеры уверены, что благодетельствуют тебя. Пьеса — видите ли — ничего не стоит, — они создают ей успех!

Судьба «Лешего» лишний раз подчеркнула пропасть между драматургом-новатором и закосневшим театром. Новую пьесу Чехов отнес в Малый театр. Там он услышал от знаменитого трагика Ленского: «Пишите повесть. Вы слишком презрительно относитесь к сцене». Ленский посоветовал Чехову... оставить драматургическое поприще!

Итак, с «Лешим» Антона Павловича постигла неудача: пьеса не вытанцовывалась. Тем не менее, в письме к А.Н. Плещееву от 3 августа находим признание: «Несмотря на жару и ялтинские искушения, я пишу. Написал уже на двести целковых...» Речь шла о повести «Скучная история», которая на первых порах виделась писателю в форме рассказа «Мое имя и я». Уже знакомый нам Илья Гурлянд свидетельствует, что сначала Чехов жаловался, будто рассказ не дает возможности как следует заняться пьесой. Вскоре работа захватила его целиком: «Мотив новый <...>, ничего подобного я отродясь не писал». Суть его писатель изложил в письме А.С. Суворину: «Осмысленная жизнь без определенного мировоззрения — не жизнь, а тягота, ужас».

Героем повести Чехов сделал пожилого человека, 62-летнего ученого Николая Степановича. В часы тяжелых ночных бдений, вызванных болезнью, он осознает разрыв между внешним благополучием, славой («мое имя <...> популярно, оно счастливо») и своим внутренним «я». Он откровенно признается, что не выработал цельного представления о жизни, что частные проблемы «костного мозга» его волнуют больше, чем цель мироздания. Наступает время решений, и почтенный профессор бессилен помочь ближним. Воспитанница Катя, запутавшись в жизни, умоляет: «Не могу так больше жить! Что делать? Говорите, что делать?

— Что же я могу сказать?.. Ничего я не могу... Давай, Катя, завтракать...»

Ведущий критик 1880-х годов Н.К. Михайловский справедливо назвал «Скучную историю» порождением тоски чеховского таланта по тому, что называется «общей идеей», или «богом свободного человека». Иван Бунин поражался, как 29-летний Чехов смог проникнуть в самые глубины психологии. Удивительной способностью обладал Чехов — прорываться к вершинам человеческого духа даже среди суеты и шумихи курортного города.

Антон Павлович имел на даче Фарбштейна продолжительную беседу с П.А. Сергеенко, и тот спросил: дала ли Ялта новые краски для творчества? Чехов ответил, что он пишет по воспоминаниям, т. е. должен «отойти» от непосредственных впечатлений на какое-то расстояние. Тем не менее, вчитываясь в текст повести, чувствуешь присутствие ялтинского колорита.

Именно в Ялту приводит судьба Катю после неудавшейся карьеры драматической актрисы. Здесь умирает ее маленький ребенок. От прежней жизни остается фотография возлюбленного — молодого актера с бритым лицом, в широкополой шляпе и пледом через плечо — и неистребимая ненависть к «табуну диких людей», каковыми она считает теперь артистов. «Эти люди попали на сцену только потому, что их не приняли бы нигде в другом месте... Ни одного таланта, много бездарностей, пьяниц, интриганов, сплетников... Горько, что лучшие люди видят это только издали».

Самому Чехову как раз в Ялте довелось вплотную столкнуться с далеко не сказочными сюжетами Мельпомены. Шли гастроли провинциальной труппы оперетты. На тесной, в два аршина шириной сцене игрались «Птички певчие» — комическая опера Оффенбаха. Чехов был вхож за кулисы, беседовал с актерами. «Хористки были со мной откровенны, — писал он Суворину. — <...> Чувствовали они себя прескверно: голодали, <...>, было жарко, душно, от людей пахло потом, как от лошадей...» Театральная тема возникла в связи с публикацией в ноябре 1889 г. нового рассказа Е. Шавровой «Птички певчие», основанного на ялтинских впечатлениях. «Если даже невинная девица заметила это и описала, то можете судить об их положении...»

Любопытно, что уже в первом письме из Ялты к сестре Маше Чехов упоминает пресловутые «бритые рожи опереточных актеров». Можно предположить, что «скучная история» несостоявшейся актрисы в повести Чехова навеяна ялтинскими встречами.

Наступил август, пора прощания с Ялтой. Отошли тихие лунные ночи. Море шумело. Водой заливало набережную, забрызгивало стены домов. «Точно фантастическая стая зеленоватых, серо-бурых чудовищ с ожившего японского рисунка», — нашла сравнение Елена Шаврова.

Чехов явно тосковал по линтваревской усадьбе на Луке, где оставил семейство. «По целым дням я просиживаю на берегу, жадно прислушиваюсь к звукам и воображаю себя на Луке», — признавался он сестре.

Елена Шаврова описала один из последних ялтинских вечеров писателя. «Мы стояли у городского сада, где было потише, обвеянные со всех сторон... мелкой водной пылью <...>. Доносились отрывки музыки оркестра, игравшего <...> сентиментальный вальс Штрауса. И звуки эти казались такими жалкими и смешными, заглушаемые грохотом огромных волн. Антон Павлович посмотрел на свои часы.

— Только семь часов! — вырвалось у него. — Что теперь делать? Куда идти? Только семь!.. Какая скука, боже мой...»

Чувствовалось, что внутренне он уже распрощался и с «дамско-татарской» Ялтой, и ее обитателями.

Рано утром 9 августа верные поклонники проводили Чехова на пароход. Антон Павлович сел в шлюпку, матросы взялись за весла, ветром донесло: «Кланяйтесь от меня «фарфору»»!

Через три года в письме И. Гурлянду писатель вспоминал о ялтинских каникулах 1889 г.: «В жизни человека много тяжелого, но только несколько минут удовольствия, а тогда (лето в Ялте) у меня было удовольствие».