В четверг 17 октября 1896 года в Петербурге в Александринском театре должна была состояться премьера новой пьесы Антона Павловича «Чайка». Конечно, мне очень хотелось быть в театре на первом спектакле, и, когда брат уезжал в первых числах октября в Петербург, мы условились, что он пришлет мне деньги и в день спектакля я приеду в Петербург.
Но 12 октября он вдруг написал мне из Петербурга, что не советует ехать: «...«Чайка» идет неинтересно. В Петербурге скучно, сезон начнется только в ноябре. Все злы, мелочны, фальшивы... Спектакль пройдет не шумно, а хмуро. Вообще настроение неважное». Это письмо, однако, не охладило моего желания поехать в Петербург, наоборот, мне непременно хотелось быть в это время вблизи брата. 16 октября с ночным поездом я выехала из Москвы в Петербург.
Утром 17 октября Антон Павлович угрюмым и сумрачным встретил меня на московском вокзале. Идя по перрону, покашливая, он говорил мне:
— Актеры ролей не знают... Ничего не понимают. Играют ужасно. Одна Комиссаржевская хороша. Пьеса провалится... Напрасно ты приехала.
Я посмотрела на брата. В этот момент, помню, выглянуло солнце, и серая, мрачная петербургская осень сразу стала мягкой, ласковой, все по-весеннему заулыбалось. Я воскликнула:
— Ничего, Антоша, все будет хорошо! Посмотри, какая чудная погода, светит солнышко. Оставь свои дурные мысли!
Не знаю, подействовала ли на него перемена погоды, или мой оптимистический тон, на он не стал больше говорить об актерах и пьесе, а шутливо сообщил мне:
— Я тебе в ложе целую выставку устроил. Все красавцы будут. А вот Лике, возможно, будет неприятно. В театре будет Игнатий и с Марией Андреевной1. Лике от этой особы может достаться, да и самой ей едва ли приятна эта встреча.
Моя подруга и любимица всей нашей семьи, Лидия Стахиевна Мизинова днем раньше приехала в Петербург. У нее были свои основания волноваться по поводу первой постановки «Чайки». Она только недавно пережила свой неудачный роман с Игнатием Николаевичем Потапенко. При чтении «Чайки» всем нам было ясно, что Антон Павлович в какой-то степени отразил этот роман в своей пьесе. И, конечно, Лику спектакль волновал.
Я остановилась в одном номере с Ликой в гостинице «Англетер» на Исаакиевской площади. Антон Павлович жил, как обычно во время приездов в Петербург, в «собственной» квартире у Суворина в Эртелевом переулке, где у него было две комнаты.
Днем до спектакля мы с Ликой погуляли по Петербургу. Антона Павловича мы не беспокоили, зная, что до самого вечера он будет занят в театре. А утром, еще на вокзале, он сказал мне, чтобы мы ждали его в своей гостинице, он приедет после спектакля и будем вместе ужинать.
Настал вечер. Александринский театр был полон. Петербургские театралы пришли посмотреть новую пьесу московского писателя Чехова, который в Петербурге был очень популярен как беллетрист. К тому же эта пьеса шла в бенефис любимицы публики, комической актрисы Левкеевой, хотя сама бенефициантка в этой пьесе и не участвовала, а играла в другой пьесе — «Счастливый день»2, шедшей после «Чайки». Так нередко практиковалось в те времена.
Чем больше я вглядывалась в эту чопорную, расфранченную, холодную петербургскую публику, тем сильнее овладевало мной беспокойство, и я вспоминала слова брата из письма, что здесь «все злы, мелочны, фальшивы».
Начался первый акт. С первых же минут я почувствовала невнимательность публики и ироническое отношение к происходящему на сцене. Но когда по ходу действия открылся занавес на второй сцене-эстраде и появилась обернутая в простыню Комиссаржевская, как-то неуверенно игравшая в этот вечер, и начала известный монолог: «Люди, львы, орлы и куропатки...», в публике послышался явный смех, громкие переговоры, местами раздавалось шиканье. Я почувствовала, как внутри меня все похолодело. Чем дальше шло действие, тем сильнее нарастал шум в зале. В конце концов в театре разразился целый скандал. По окончании первого действия жидкие аплодисменты потонули в шиканье, свисте, в обидных репликах по адресу автора и исполнителей. Стал очевиден явный провал. Следующие акты шли в такой же атмосфере враждебного отношения публики к пьесе. Совершенно убитая, с тяжелым чувством, но не подавая вида, досидела я в своей ложе до конца. По окончании спектакля я уехала к себе в гостиницу.
Молча, подавленные, сидели мы с Ликой в своем номере, ожидая приезда Антона Павловича ужинать, как мы уговорились утром. Я пыталась собрать свои мысли и объяснить себе причины такого неуспеха у публики. Вспоминала, с каким удовольствием все мы слушали «Чайку» однажды у нас дома, когда ее читал вслух брат Иван Павлович. Мы тогда живо переживали пьесу, а тут... никто ничего не понял... этот ядовитый смех, колкости, оскорбительные выкрики.
Было уже за полночь, а Антон Павлович все не появлялся. Наконец звонит из редакции «Нового времени» старший брат Александр и спрашивает:
— Где Антоний, нет ли его у тебя? У Суворина его тоже нет!
Я забеспокоилась еще больше и попросила Александра попытаться разыскать его. Спустя некоторое время я сама позвонила Александру Павловичу. Антона Павловича нигде не нашли, ни в театре, ни у Потапенко, ни у Левкеевой, где собирались на ужин актеры. Тогда, уже во втором часу ночи, я сама поехала к Сувориным.
Помню, как, войдя в огромную квартиру Сувориных, я ощутила состояние потерянности. В квартире было темно, и лишь далеко, далеко в глубине через анфиладу комнат в открытые двери светился огонек. Я пошла на этот огонек. Там я увидела Анну Ивановну, жену Суворина, сидевшую в одиночестве, с распущенными волосами. Вся эта обстановка, темнота, пустая квартира — все это еще более удручающе подействовало на мое настроение.
— Анна Ивановна, где может быть брат? — обратилась я к ней.
Желая, видимо, развлечь и успокоить меня, она начала болтать о пустяках, об артистах, о писателях. Через некоторое время появился сам Суворин и начал говорить мне о тех изменениях и переделках, которые, по его мнению, нужно сделать в пьесе, чтобы в дальнейшем она имела успех. Но я совсем не расположена была слушать об этом и только просила разыскать брата. Затем Суворин куда-то ушел и вскоре же вернулся веселым.
— Ну, можете успокоиться. Братец ваш уже дома, лежит под одеялом, только никого не хочет видеть и со мной не желал разговаривать. Гулял, говорит, по улицам.
Я облегченно вздохнула и уехала к себе в гостиницу. Ужин наш так и не состоялся.
На другой день, приехав к Сувориным, я брата уже не застала. Он утром, ни с кем в доме не простившись, уехал товаро-пассажирским поездом домой в Москву, а мне от него была лишь передана следующая записочка:
«Я уезжаю в Мелихово; буду там завтра во втором часу дня. Вчерашнее происшествие не поразило и не очень огорчило меня, потому что я уже был подготовлен к нему репетициями — и чувствую я себя не особенно скверно.
Когда приедешь в Мелихово, привези с собой Лику».
В полночь того же дня и я уехала домой. В Мелихове брат встретил меня словами: «О спектакле — больше ни слова!»
Жестокий провал «Чайки», которого я была свидетельницей, надолго остался в моей памяти кошмарным воспоминанием. Но еще большее огорчение и тяжесть он оставил в душе Антона Павловича и, без сомнения, ускорил ухудшение его здоровья. Всего лишь три месяца прошло после этого, как Антон Павлович попал в клинику Остроумова в связи с легочным кровотечением, где и был впервые поставлен угрожающий диагноз, изменивший всю нашу жизнь.
Прошел год или несколько больше. Как-то мельком я услыхала, что в Москве создается какой-то новый театр и что готовится к постановке «Царь Федор»3. Но я не обратила на это внимания и даже не знала, что одним из главных организаторов нового театра был Владимир Иванович Немирович-Данченко, старый знакомый нашей семьи и бывший с Антоном Павловичем в дружеских отношениях. Позднее, когда я встречалась с ним, приблизительно в конце 1897 года, он всякий раз почему-то начинал говорить мне о «Чайке», о ее литературных и сценических достоинствах, но я сейчас же переводила разговор на другую тему: в памяти вставал Петербург. Я уже только впоследствии поняла, что это был «дипломатический» подход Владимира Ивановича, знавшего мою дружбу с братом и, видимо, решившего, что я могла бы повлиять на брата в смысле разрешения на постановку «Чайки» в новом театре.
Осенью 1898 года Антон Павлович уехал зимовать в Ялту. В его отсутствие умер наш отец. Я перевезла мать в Москву и наняла квартиру на Малой Дмитровке, на углу Успенского переулка. На другом конце этого переулка, в Каретном ряду, в «Эрмитаже», как потом оказалось, был расположен, тогда еще неизвестный мне, Московский Художественно-общедоступный театр. В нем шла пьеса «Царь Федор». Большой друг нашей семьи Исаак Ильич Левитан не раз говорил мне об этом спектакле, как о чем-то выдающемся, и все звал меня сходить посмотреть его. Но я никак не могла собраться.
И вот как-то однажды ко мне явился брат Иван Павлович и сказал, что меня разыскивает Вл.И. Немирович-Данченко, чтобы передать мне билет на премьеру «Чайки», которая идет 17 декабря в Московском Художественно-общедоступном театре. Тут я впервые узнала о причастности Владимира Ивановича к этому театру (а К.С. Станиславского я тогда еще не знала). Сердце мое болезненно сжалось. Опять «Чайка»! Я боялась повторения петербургского провала. Я отказалась от присланного билета в ложу, предложив брату Ивану Павловичу идти со своей семьей.
...Вечером 17 декабря мимо окон моей квартиры шумно проезжали извозчики, экипажи, кареты, направлявшиеся к «Эрмитажу». Потом наступила тишина... Я мучительно волновалась. И в конце концов не выдержала, накинула на себя меховую тальму и пошла узнать, что делается в театре. Открыла ложу, где сидел брат, и тихо присела у самых дверей. Тишина и внимание публики меня поразили. Совсем непохоже на Петербург. Я шепотом спросила у брата:
— Ну как?..
Он сказал так же тихо:
— Замечательно.
Я стала смотреть пьесу и увидела чудесную игру незнакомых мне артистов. Я еще не знала ни Книппер, ни Лилину, ни Вишневского, ни других артистов. Публика принимала спектакль восторженно, слышались вызовы автора на сцену. Мне было бесконечно жаль, что брата нет в театре и он не может видеть такую шумную реабилитацию своей пьесы. Как известно, в конце спектакля, по требованию публики, Антону Павловичу в Ялту была послана поздравительная телеграмма.
На другой день и я написала брату восторженное письмо. Антон Павлович сохранил все мои письма, и теперь я с интересом иной раз прочитываю то, что я писала ему 50—60 лет тому назад. Вот это письмо о первой постановке «Чайки» в Художественном театре:
«Вчера шла «Чайка». Поставлена она прекрасно. Первое действие прошло вполне понятно и интересно. Актрису, мать Треплева, играла очень, очень милая артистка Книппер, талантливая удивительно, просто наслаждение было ее видеть и слышать. Доктор, Треплев, учитель и Маша были превосходны. Не особенно мне понравились Тригорин и сама Чайка. Тригорина играл Станиславский вяло и Чайку плохая актриса, но в общем поставлено так жизненно, что положительно забываешь, что это сцена. В театре была тишина, слушали внимательно. После первого акта стали вызывать тебя, и когда Немирович объявил, что тебя в театре нет, то все, особенно в партере, закричали: «Так надо ему послать телеграмму!» После третьего действия опять шум и овации артистам и вызовы автора. Тогда Немирович произнес: «В таком случае позвольте мне послать автору телеграмму». Из публики: «Просим, просим». Знакомых было очень много, я немного волновалась, но было весело, все поздравляли с успехом, говорили приятные слова по твоему адресу и т. д. ...»
Почему-то и К.С. Станиславский и Вл.И. Немирович-Данченко в своих воспоминаниях упорно заявляют, что перед постановкой «Чайки» я приходила якобы в театр и просила отменить спектакль, чем еще больше создавала нервозность всей труппы перед премьерой «Чайки». Но я уже рассказала выше, что до первого спектакля «Чайки» я ни разу не бывала в театре и даже не знала, что Немирович-Данченко возглавляет этот театр. Вероятно, мои дорогие незабвенные друзья, и Константин Сергеевич и Владимир Иванович, немножко пофантазировали для того, чтобы подчеркнуть трудности постановки «Чайки» (а с их легкой руки об этом в дальнейшем стал повторять в своих трудах и ряд наших уважаемых современных писателей-чеховедов).
Вскоре я перезнакомилась со всеми артистами Художественного театра, и между нами началось сближение. Вот что я писала брату 5 февраля 1899 года, после того как в третий раз посмотрела «Чайку»:
«...Была я вчера в третий раз на «Чайке». Смотрела еще с большим удовольствием, чем в первый и во второй разы. Очень, очень хорошо играли, даже Роксанова была хороша. Вишневский, который был у нас в гостях недавно, пригласил меня на сцену и перезнакомил со всеми артистами. Если бы ты знал, как они обрадовались! Книппер запрыгала, я передала ей поклон от тебя. Алексеева, которая играет Машу, просила передать тебе, что лучше по ней ты роли не мог написать, она тебя очень благодарит. Кланяются все тебе. С какой любовью они играют твою «Чайку»!! Была Федотова, плакала все время и говорила: «Передайте ему, голубчику, что старуха очарована пьесой и шлет ему глубокий поклон». При этом она мне поклонилась очень низко. В каждом антракте она требовала меня к себе и все плакала... Был Южин, но он ничего не сказал. Я от души пожалела, что ты не можешь посмотреть свою пьесу при такой художественной игре, хотя Немирович говорит, что еще лучше можно сыграть! Я вчера наслаждалась четвертым действием. Его удивительно заканчивает Вишневский!.. Я тебе советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна».
Так мне пришлось быть свидетельницей двух постановок «Чайки». Одной — трагической, жестокой «Чайки», не признавшей новаторство драматурга, оттолкнувшей его от театра, и другой «Чайки» — утвердившей новую реалистическую драматургию, вдохнувшей в автора веру, творческую радость, той «Чайки», что навсегда увековечила себя, оставшись эмблемой театра, признанного сейчас лучшим в мире.
Примечания
Печатается впервые по рукописи.
Чехова Мария Павловна (р. в 1863 г.) — сестра писателя. Педагог и художница. В настоящее время заведующая Домом-музеем А.П. Чехова в Ялте.
1. И.Н. Потапенко с женой.
2. Комедия в 3 действиях А.Н. Островского и Н. Соловьева.
3. Трагедия А.К. Толстого «Царь Федор Иоаннович».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |