Лев Николаевич Толстой об Антоне Павловиче Чехове:
«<...> Чехов, видите ли, это был несравненный художник... Да, да... Именно несравненный... Художник жизни... И достоинство его творчества то, что оно понятно и сродно не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще... А это главное... <...>
Он был искренним, а это великое достоинство, он писал о том, что видел и как видел...
И благодаря искренности его, он создал новые, совершенно новые, по-моему, для всего мира формы письма, подобных которым я не встречал нигде! Его язык — это необычный язык. <...>
Я повторяю, что новые формы создал Чехов и, отбрасывая всякую ложную скромность, утверждаю, что по технике он, Чехов, гораздо выше меня!.. Это единственный в своем роде писатель... <...>
Я хочу вам сказать еще, что в Чехове есть еще большой признак: он один из тех редких писателей, которых, как Диккенса и Пушкина и немногих подобных, можно много, много раз перечитывать, — я это знаю по собственному опыту... <...> Одно могу сказать вам: смерть Чехова — это большая потеря для нас, тем более что, кроме несравненного художника, мы лишились в нем прелестного, искреннего и честного человека... Это был обаятельный человек, скромный, милый...» («Русь», 1904, № 212,15 июля).
«...Ни к кому из современных писателей Толстой не относился с такой симпатией, как к Чехову, — вспоминал П.А. Сергеенко. — Даже когда Л.Н. только заговаривал о Чехове, то у него лицо принимало особенный теплый отсвет» (П.А. Сергеенко. Толстой и его современники. М., 1911, с. 225).
Самую высокую оценку творчеству А.П. Чехова дал именно Л.Н. Толстой, сказав: «Чехов — это Пушкин в прозе!»
М. Горький писал: «Как стилист, Чехов недосягаем, и будущий историк литературы, говоря о росте русского языка, скажет, что язык этот создали Пушкин, Тургенев и Чехов».
Ещё в своих воспоминаниях о Чехове Горький отмечал:
«Я не видел человека, который чувствовал бы значение труда как основания культуры так глубоко и всесторонне, как А.П. Это выражалось у него во всех мелочах домашнего обихода, в подборе вещей и в той благородной любви к вещам, которая, совершенно исключая стремление накоплять их, не устает любоваться ими как продуктом творчества дела человеческого. Он любил строить, разводить сады, украшать землю, он чувствовал поэзию труда. С какой трогательной заботой наблюдал он, как в саду его растут посаженные им плодовые деревья и декоративные кустарники! В хлопотах о постройке дома в Аутке он говорил:
— Если каждый человек на куске земли своей сделал бы всё, что он может, как прекрасна была бы земля наша!»
И далее: «О Толстом он (А.П. Чехов. — А.Х.) говорил всегда с какой-то особенной, едва уловимой, нежной и смущенной улыбочкой в глазах, говорил, понижая голос, как о чем-то призрачном, таинственном, что требует слов осторожных, мягких».
О смерти писателя Горький пишет: «Смерть Чехова очень подавила и огорчила меня. Кажется, что я еще никогда не чувствовал ни одной смерти так глубоко, как чувствую эту. Жалко, обидно, тяжело. Я давно был уверен в том, что А.П. — не жилец на этом свете, и не ожидал, что его смерть так тяжело ляжет на душу. Жалко и литературу нашу, она лишилась первоклассного художника и вдумчивого писателя, который еще мог бы много раз ударить по сердцам».
В своих воспоминаниях Горький приводит и слова Л.Н. Толстого о Чехове: «У французов три писателя:
Стендаль, Бальзак, Флобер, ну, еще — Мопассан, но Чехов — лучше его».
Антон Павлович Чехов о Льве Николаевиче Толстом:
«<...> Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не люблю так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру. Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются. В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шаршавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения. Без него бы это было беспастушное стадо или каша, в которой трудно было бы разобраться. <...>» (из письма А.П. Чехова М.О. Меньшикову от 28 января 1900 г.).
6 ноября 1901 года Антон Павлович пишет Ольге Леонардовне:
«Ну-с, радость моя, вчера я был у Толстого. Застал его в постели. Ушибся немного и теперь лежит. Здоровье его лучше, чем было, но всё же это лишь теплые дни в конце октября, а зима тем не менее близко, близко! Он, по-видимому, был рад моему приезду. И я почему-то в этот раз был особенно рад его видеть. Выражение у него приятное, доброе, хотя и стариковское, или вернее — старческое, слушает он с удовольствием и говорит охотно. Крым всё еще нравится ему. <...>»
11 ноября 1901 года Чехов снова пишет жене из Ялты:
«<...> С.А. Толстая сняла Толстого и меня на одной карточке; я выпрошу у нее и пришлю тебе, а ты никому не давай переснимать, Боже сохрани. <...>» В письме к жене от 17 ноября этого же года Чехов снова говорит о Толстом: «Милая моя супружница, слухи о Толстом, дошедшие до вас, насчет его болезни и даже смерти ни на чем не основаны. В его здоровье особенных перемен нет и не было, а до смерти, по-видимому, еще далеко. Он, правда, слаб, на вид хил, но нет ни одного симптома, который угрожал бы, ни одного кроме старости... Ты ничему не верь. Если, не дай Бог, случится что, то я извещу тебя телеграммой. Назову его в телеграмме «дедушкой», иначе, пожалуй, не дойдет.
А<лексей> М<аксимович> здесь, здоров. Ночует он у меня, и у меня прописан. Сегодня был становой. <...>
А<лексей> М<аксимович> не изменился, всё такой же порядочный, и интеллигентный, и добрый. Одно только в нем, или, вернее, на нем, нескладно — это его рубаха. Не могу к ней привыкнуть, как к камергерскому мундиру. <...>»
22 ноября 1901 года А.П. Чехов снова пишет О.Л. Книппер-Чеховой: «Я послал тебе как-то открытое письмо с изображением Толстого. Получила? Толстой здоров, температура у него нормальная, и пока нет ничего такого, что особенно бы пугало, кроме старости, конечно. <...>
Я послал тебе фотографию — разве не получила? (Речь идёт о фотографии Чехова и Толстого в Гаспре, сделанной С.А. Толстой 5.11.1901. — А.Х.)».
25 ноября 1901 года А.П. Чехов пишет О.Л. Книппер-Чеховой: «<...> Значит, моя фотография дошла к тебе благополучно, не погнулась? Береги ее, она unicum. После моей и твоей смерти ее надо будет отослать в Таганрогскую городскую библиотеку, где имеется мой архив. <...>»
Долгие годы (с ноября 1901-го) эта фотография находилась у Ольги Леонардовны в её московской квартире.
8 января 1900 года, когда А.П. Чехов был в Ялте, его избрали в почётные академики Императорской Академии наук по разряду изящной словесности. 28 января А.П. Чехов пишет из Ялты М.О. Меньшикову:
«<...> Званию академика рад <...> Но еще более буду рад, когда утеряю это звание после какого-нибудь недоразумения. А недоразумение произойдет непременно, так как ученые академики очень боятся, что мы будем их шокировать. Толстого выбрали скрепя сердце. Он, по-тамошнему, нигилист. Так по крайней мере назвала его одна дама, действ<ительная> тайная советница, — с чем от души его поздравляю. <...>»
Как и предполагал Антон Павлович, он «утерял это звание», но по собственному заявлению, совместно с В.Г. Короленко в связи тем, что М. Горький не был избран в почётные академики. Письмо своё Чехов первоначально адресовал президенту Академии наук великому князю К.К. Романову. Однако послал письмо Чехов на имя А.Н. Веселовского, председателя II отделения Академии наук.
А.Н. Веселовскому, 25 августа 1902 г., Ялта:
«Милостивый государь Александр Николаевич!
В декабре прошлого года я получил извещение об избрании А.М. Пешкова в почетные академики. А.М. Пешков тогда находился в Крыму, я не замедлил повидаться с ним, первый принес ему известие об избрании и первый поздравил его. Затем, немного погодя, в газетах было напечатано, что ввиду привлечения Пешкова к дознанию по 1035 ст. выборы признаются недействительными. При этом было точно указано, что извещение исходит от Академии наук, а так как я состою почетным академиком, то это извещение исходило и от меня. Я поздравлял сердечно и я же признавал выборы недействительными — такое противоречие не укладывалось в моем сознании, примирить с ним свою совесть я не мог. Знакомство же с 1035 ст. ничего не объяснило мне. И после долгого размышления я мог прийти только к одному решению, крайне для меня тяжелому и прискорбному, а именно, почтительнейше просить Вас ходатайствовать о сложении с меня звания почетного академика.
С чувством глубокого уважения имею честь пребыть Вашим покорнейшим слугою.
Антон Чехов».
После смерти Марии Павловны в Ялте в музее открыли комнаты первого этажа: столовую, комнату Ольги Леонардовны, комнату родственников и комнату для гостей. И фотографий и вещей было немного, так как за годы Гражданской и Великой Отечественной войн на первом этаже мало что сохранилось.
Ольга Леонардовна умерла 22 марта 1959 года. В её квартире оставалась жить и хранить все вещи её приятельница София Ивановна Бакланова. Я боялась, что самые ценные фотографии уйдут или в музей МХАТа, или в Московский музей Чехова на Садово-Кудринской. София Ивановна очень волновалась о судьбе этой квартиры. Я ежегодно с 1950 года все свои отпуска проводила в Москве и обещала Софии Ивановне, что буду стараться, чтобы пока не разоряли комнату Ольги Леонардовны. Её наследником был её племянник Лев Константинович — известный композитор, я с ним была очень дружна и, воспользовавшись этим, выпросила у него (и мою просьбу поддержала София Ивановна) фотографию Чехова и Толстого, сделанную в Гаспре в 1901 году. Это было в 1962 году. Я позволила себе не выполнить желание А.П. Чехова отослать её в Таганрог. Ведь когда Чехов писал об этом, ялтинский дом не был музеем — в нём жила Мария Павловна и мать Евгения Яковлевна. Я аргументировала это тем, что Антон Павлович послал Ольге Леонардовне эту фотографию из ялтинского дома, и она должна сюда вернуться. Думаю, что Антон Павлович, Мария Павловна и Ольга Леонардовна остались бы довольны этим решением. В комнате для гостей с 1962 года и по сей день находится эта уникальная фотография.
Позже, после смерти Софии Ивановны Баклановой в 1967 году, я выпросила у Льва Константиновича всю обстановку московской квартиры Ольги Леонардовны, которую они вместе с Антоном Павловичем покупали. Это дало возможность обставить весь первый этаж подлинными вещами, нисколько не нарушив мемориальности Дома-музея А.П. Чехова в Ялте.
По разработанному мною плану был восстановлен весь первый этаж ялтинского дома. В Ялту из Москвы пришёл железнодорожный контейнер, в котором была не только мебель, но и книги, другие предметы и большое количество фотографий, среди них подлинная фотография Бунина с автографом Ольге Леонардовне, фотография Леонида Андреева, фотография Гиляровского с надписью «Милый Антон, чаще поглядывай и будь здоров, как я сам» и многое, многое другое, в общей сложности более полутора тысяч экспонатов.
А.П. Чехов и Л.Н. Толстой
А.П. Чехов и Л.Н. Толстой в Ялте. Фотография П.А. Сергеенко. 1901 г.
М. Горький. Фотография из кабинета А.П. Чехова
А.П. Чехов и М. Горький в саду ялтинского дома. 1900 г.
А.П. Чехов, М. Горький, Л.Н. Толстой
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |