«Настали темные, тяжелые дни... Свои болезни, недуги людей милых, холод и мрак старости... Все, что ты любил, чему отдавался безвозвратно, — никнет и разрушается...
Под гору пошла дорога!
Сожмись и ты, уйди в себя, в свои воспоминания, и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, все еще свежей зеленью и лаской и силой весны!»
И.С. Тургенев. «Стихотворения в прозе»1
I
Дорогое, светлое прошлое! Оно, действительно, как дыхание весны, может воскресить в душе былые дни юности и счастья, дни, в которых и заключена вся суть человеческой жизни.
Находясь теперь у дверей гроба, пережив родных, близких, друзей, утомленный трудом, испытавший коварство надежд, я не забываю свое прошедшее, в те годы столь близкое сердцу, но и теперь оставшееся дорогим и милым...
С каким-то особенным, горько-блаженным ощущением читаю я иногда пожелтевшие от времени старые письма, смотрю на выцветающие портреты, и как будто оживают их лица, и точно слышу я знакомые голоса, и от всего этого дрожит моя рука, держащая перо, а слезы просятся на уставшие глаза...
Давно, давно отстранился я от своей любимой и свободной деятельности. Я вынужден был взяться за работу тяжелую, мало мне свойственную. Правда, я не опустил рук и трудился упорно и добросовестно... и вот теперь мне приходится снова вспомнить былое. Оно знает меня, улыбается мне солнцем, весенней зеленью и цветами юности...
Из этих воспоминаний я хочу собрать небольшой венок и положить его на могилу одного из выдающихся литературных деятелей, моего старшего товарища по профессии, с которым счастливая судьба позволила мне встретиться на жизненном пути и много лет пользоваться его добрым расположением.
В последние годы прошлого столетия на русском литературном небосклоне, постепенно погружающемся в унылые сумерки посредственности и заурядности, вдруг заблестела яркая звезда, привлекшая к себе всеобщее внимание.
То был начинающий писатель Антон Павлович Чехов. Прежние светила слова давно угасли, а их потомки, носящие звание литераторов, не имели тех крыльев Икара, которые могли бы вознести их к небу, как Чехова.
Правда, в Ясной Поляне обитал могучий лев художественных созданий, которыми зачитывался весь образованный мир, но этот титан отошел в сторону от своего золотого творчества и занялся чем-то иным, что не добавило к его царственному венцу ни одного равноценного лавра.
Появление первого рассказа Чехова в большой прессе напоминало взлет красивой, разноцветной ракеты. Это было полной неожиданностью для публики. Все были восхищены.
Но знаете ли, кто первыми рукоплескал Чехову гораздо раньше чем его узнали повсюду? Маленький кружок сотрудников юмористических журналов, где Чехов помещал под псевдонимом «А. Чехонте» свои очерки и мелкие вещички. Мы, сотрудники этих журналов, начинающие юмористы, давно восторгались этими бриллиантами живого, оригинального юмора. Мы были убеждены, что в нашей среде расцветает перворазрядный талант. Когда же в «Осколках», издаваемых в С. Петербурге Н.Д. Лейкиным (в компании с типографом Р.Р. Голике) стали печататься рассказы А. Чехонте, мы сейчас же наименовали их шедеврами беллетристики, а широкая публика пока их совершенно не ведала.
В те годы юмористический журнал «Осколки» был самым лучшим и не только потому, что его украшали рассказы Чехонте. Весь состав редакции был замечателен, начиная с талантливого рассказчика Н.А. Лейкина, отлично редактировавшего «Осколки» и писавшего в них. Вот перечень главных сотрудников, которые также создавали успех журналу:
1. Виктор Викторович Билибин, секретарь «Осколков», талантливый юморист, автор замечательных водевилей, образованный человек и незаменимый помощник Лейкину.
2. Поэт-лирик и поэт-сатирик Лиодор Иванович Пальмин, сотрудник многих других журналов, обладавший звучным стихом и прекрасным юмором. Его хвалил А.А. Фет.
3. Поэт Леонид Николаевич Трефолев, также очень талантливый и известный писатель.
4. Александр Семенович Лазарев (А. Грузинский), рассказы которого печатались в «Осколках», в «Петербургской газете» и в других изданиях. Талантливый и прекрасный работник.
5. Александр Павлович Чехов, старший брат Ан.П., писавший в «Осколках» под псевдонимом «Агафопод Единицын», человек талантливый (например, его рассказ в «Осколках» — «Тарасик» — можно поставить наряду с рассказами брата), но скоро забросивший беллетристику.
6. Евгений Кони (псевдоним — «Юша»), автор очень хороших рассказов и других заметок. Писал из Сибири.
К этим постоянным сотрудникам присоединился и я, самый младший по возрасту, и по значению. В «Осколках» я писал мелочи, стихи и, наконец, рассказы (под псевдонимом «Д.К. Ламанчский»).
Но над всеми нами возвышался, конечно, А. Чехонте, рассказы которого впоследствии, при издании их в особых книгах, поразили и восхитители всех читателей.
Насколько журнал «Осколки» имел успех, доказывает, что его не обходили даже старые писатели, с большими заслуженными именами. Так, Лейкину присылали свои статьи Н.С. Лесков, Вас.И. Немирович-Данченко, Баранцевич, Альбов, Мережковский и многие другие.
Я позволил себе более подробно остановиться на «Осколках» исключительно потому, что это была первая колыбель, гнездо, где оперился «орленок» и вылетел оттуда юным и сильным «орлом». Да и Чехов всегда говорил о журнале Лейкина:
— Это была моя школа, в «Осколках» я впервые почувствовал себя писателем.
Чехов писал рассказы в «Осколках», в «Петербургской газете», издаваемой в Петербурге С.Н. Худековым, и, наконец, дебютировал в «Новом времени». Интересно пояснить, каким путем начинающий беллетрист достиг литературных вершин, и кто ему, прямо или косвенно, явился помощником в этих достижениях, Это все совершалось на моих глазах, и я сообщаю читателю об этом следующее.
Первый, кто понял дарование А. Чехонте и обратил на него внимание Лейкина, был Л.Н. Пальмин. Он прямо сказал, что это находка для всякого юмористического журнала, и тогда в «Осколках» появился А. Чехонте, где и расцвел его талант.
Н.А. Лейкин понял, что такое таится в А. Чехонте, и поспособствовал его сотрудничеству в «Петербургской газете», где тот же А. Чехонте восхищал всех такими же великолепными рассказами, какие он печатал и в «Осколках».
Третьим лицом, понявшим Чехова, является талантливый критик «Нового времени» Виктор Петрович Буренин. Однажды, придя в свою редакцию, он обратился к А.С. Суворину и сказал:
— Вам не приходилось читать в газете Худекова небольшие рассказы некоего Чехонте? Нате, вот я нарочно захватил с собой его рассказ «Егерь», прочтите. Этот очерк навеян рассказом Тургенева «Свидание», но у автора есть и свое, этот Чехонте обладает отличным слогом, умом, талантом, его описания верны, художественны и своеобразны.
— Нет, — отвечал Суворин, — я не знаком с этим... как вы его назвали?
— Чехонте... Я уже его два раза читал. Помню, в его очерке «Скорая помощь» преуморительно описано, как невежественная толпа, спасши утопленника, потом закачала его насмерть. Нет, я прямо говорю: Чехонте — талант, и, право, не худо бы его заполучить к нам, в «Новое время». У нас есть отдел «Субботники», там иногда помещались беллетристические рассказы, но все плохонькие...
При том разговоре случайно присутствовал престарелый и ничего более не писавший Д.В. Григорович. Рассказ Чехова «Егерь» тут же был прочтен и всем чрезвычайно понравился. Результатом этого явилось приглашение Чехова сотрудничать в «Новом времени»2.
Насколько Суворину, литератору чуткому, пришелся по душе Чехов, доказывает следующий эпизод. Когда Чехов прислал свое первое произведение «Панихиду», подписав его прежним псевдонимом «А. Чехонте», Суворин, прочтя рассказ и найдя его прекрасным, телеграммой запросил автора, согласен ли он дать под этот рассказ свою настоящую фамилию. Чехов, конечно, согласился.
Второй случай. Когда в редакции «Нового времени» был получен рассказ Чехова «Ведьма», то там нашлась такая сцена: дьячок, упрекавший жену за измены, взял подол своей рубашки, чтобы обтереть себе лицо, то этим обнаружил себе живот, на котором был «пупок, большой и серый, как бублик». Некоторые сотрудники нашли, что это чересчур реально, и советовали вычеркнуть.
— Нет, ни за что! — возразил Суворин. — Вычеркивать из таких рассказов нельзя ни строки, это бы значило их портить. Кроме того, я нахожу сравнение Чехова бесподобным... Оно верно и оригинально!
Когда Суворин издал первую книжку Чехова «В сумерках»3, газетная и журнальная критика встретила ее сдержанно4. Особенно дали сухой и краткий отчет маститые профессора, издатели «Русских ведомостей». Это понятно. Как им было хвалить Чехова, когда он сотрудничал во враждебном для них «Новом времени», другое дело, если бы он печатал свои рассказы у них, в одеревенелой газете, весьма бесталанной и в той же мере скучной.
Один Буренин отдал Чехову должное и выразил мнение, что автор книги «В сумерках» талантливее всех его сверстников, занимающихся беллетристикой.
Но публика встретила эту книгу с восторгом и раскупила ее первое издание в поразительно короткий срок. Да что публика! — сам великий старец Лев Николаевич Толстой, говоря о Чехове, сказал, что он не мог бы без хохота читать его рассказ «Драма», и называл его превосходным*.
Однако, другие тогдашние критики все-таки держались особого взгляда и рядом с Чеховым ставили многих беллетристов, а первое место отдавали В.Г. Короленко. Я считаю это очень грубой ошибкой, и восхваления Короленко совершенно мне непонятны. Вернее всех определил Буренин, что Чехов выше целой головой остальных писателей, а также и Короленко.
Приведу еще курьезный образчик полного отсутствия критической проницательности. Сотрудник «Русских ведомостей» И.Ф. Василевский (Буква) издавал в Петербурге юмористический журнал «Стрекозу», довольно пошловатый. А. Чехонте послал Василевскому свои статейки, а Василевский в «Почтовом ящике» своего журнала развязно ответил:
— Нет, Чехонте, из вас никогда не выйдет писателя. Бросьте!5
Чехонте послушался и бросил... «Стрекозу» и адресовался в «Осколки», где и появились такие его рассказы, до которых всем сотрудникам «Стрекозы», с Василевским во главе — как до звезды небесной далеко...
— Еще одно. В Москве издавался толстый журнал «Ветряная мельница» (так называли у нас «Русскую мысль» мукомола В.М. Лаврова). В этом журнале главный его сотрудник Виктор Гольцев выразился, что «рассказы Чехова ничего особенного не представляют». Это рассердило Ан. П-ча6. Но чего же было ждать от полуобразованного издателя и бесцветного сотрудника «Русской мысли», если они ухитрились «забраковать» рассказ Н.С. Лескова «Полунощники», где изумительно был изображен «пророк», священник Иоанн Кронштадский!?
Удивленный и оскорбившийся Лесков сейчас же отправил «Полунощников» М.М. Стасюлевичу, редактору-издателю лучшего тогда журнала «Вестник Европы» и Стасюлевич немедленно напечатал у себя этот превосходный во всех отношениях рассказ7.
Таким образом, для Лаврова и Гольцева не годились ни Лесков, ни Чехов. Им казался тогда гораздо интереснее... Григорий Мачтет!
II
Однажды приятель мой А.С. Лазарев зашел ко мне и сообщил, что Чехов желал бы познакомиться с «Д.К. Ламанческим» и просит к нему как-нибудь заглянуть. Я этому приглашению, конечно, обрадовался, и мы пошли к Ан. П-чу вместе.
Чехов тогда жил на Кудринской Садовой, в доме Корнеева и занимал верх и низ во флигеле. С ним жила его семья: отец, мать, сестра и братья Иван и Михаил8. Старшие братья, Александр и Николай жили отдельно, первый в Петербурге, второй в Москве.
Когда я в первый раз увидал Чехова, ему было не более 27 лет. Он представлял собою жизнерадостного молодого человека, роста выше среднего, стройного, с волнистыми темно-русыми волосами, с глазами коричневого цвета, «как копейки» (выражение самого Чехова, охарактеризовавшего так оригинально глаза девочки в рассказе «Детвора»), с небольшими усами и бородкой. Его интересное лицо отчасти походило на лицо Антона Рубинштейна. Чехов принял нас просто, по-товарищески, без тени важности, присущей некоторым знаменитостям, как настоящим, так особенно поддельным. Впоследствии Чехов подарил мне экземпляр первого издания рассказов «В сумерках» и сделал на нем такую надпись:
— Николаю Михайловичу Ежову, компатриоту по осколочной части9.
С этого дня я стал часто приходить к Ан. П-чу, изредка бывал и он у меня. Я обожал Чехова, и как писателя и как человека.
Тут приходится сказать, что я и Лазарев сотрудничали, кроме «Осколков», и в других юмористических журналах — в «Будильнике» и «Развлечении». Первый влачил жалкое существование потому, что у его издательницы Уткиной не было денег, а у ее редактора (Н.П. Кичеева и А.Д. Курепина) — таланта. «Будильник» спасся тем, что его купил «за 22 копейки» (острота А.П. Чехова) чиновник Политехнического музея и «крестник» московского генерал-губернатора князя В.А. Долгорукова — Владимир Дмитриевич Левинский, человек, никакого отношения к литературе не имеющий. Но у княжеского «крестника» были деньги, знакомства и коммерческая сметка. Журнал у него редактировали сначала А.Д. Курепин, потом А.С. Лазарев (А. Грузинский), сам же «хозяин» изволил «взять на себя» критику всех московских театрах (описка? — Г.Ч.) и свои очень плохие и беззубые заметки подписывал аристократическим псевдонимом «Маркиз Вольдемар де-Эль».
Насколько, мы, компатриоты Чехова по осколочной части, являлись партизанами Ан. П-ча и сражались за него и словом, и пером, настолько же «будильниковцы» относились к нему если не совсем отрицательно, то с оговорками, диктуемыми и завистью, и непониманием.
К сожалению, А.В. Амфитеатров и В.М. Дорошевич, литераторы настоящие и талантливые, оказались в числе тайных и шипящих недоброжелателей Чехова. Впрочем, оба они во все дни своего бытия не гонялись за справедливостью, поведения были, как выражаются в Москве, самого «забубенного», и владела ими одна страсть — auri sácra famés**.
Так, Дорошевич продавался по очереди то «Московскому листку» Н.И. Пастухова, то «Новостям дня» А.Я. Липскерова. Находясь под смоковницей «Миколая Ваныча», он в его «Листке» страшно поносил «Газету Иудину» (как он именовал «Новости дня»), а потом, эмигрировав сам в «Газету Иудину», сочинял о Пастухове, что будто бы тот, в древности, «пропившись дотла», представлял в балаганах «дикого человека из породы людоедов» и даже «ел живых голубей».
Амфитеатров, сын московского священника и проповедника о. Валентина, был в той же степени беспринципен, как и Дорошевич и в политическом отношении обладал свойством Хамелеона. Так, в «Новом времени» он рекомендовался и патриотом, и юдофобом, и сторонником православия, бранил не только Нотовича10, но и самого Генриха Гейне за их национальность. Однако принужденный уйти из «Нового времени», он, купно с Дорошевичем, основался в газете «Россия», где оба эти друга все и вся ругали напропалую, причем «православный патриот и юдофоб» Амфитеатров переметнулся в космополита, в атеиста; он — монархист-патриот — вдруг потребовал введения у нас буржуазной республики!
А когда русская жизнь приняла новые формы, Амфитеатров, как некрасовский заяц, посмотрел, послушал и «вон побежал»... Да, именно так: слыша всеобщий призыв к труду, наш литературный заяц немедленно бежал за границу, очевидно, руководствуясь гейневскими «героями наших дней», Крапулинским и Вашляпским, которые решили, что —
За отчизну пасть приятно,
Но еще приятней жить
Так вот эти два русских бесцеремонных литератора — Дорошевич и Амфитеатров, — как только скончался А.П. Чехов, кстати сказать, отзывавшийся о них весьма непохвально и их чуждавшийся, вдруг оказались не только горячими поклонниками усопшего писателя, но и «близкими приятелями» его. Дорошевич писал об этом в «Русском слове», а Амфитеатров посвятил Чехову фарисейские стихи, где объявил, что он «сам не знал, как любит Чехова», и даже назвал его своим «другом» и «братом» (!?)11.
Вообще, надо сказать, что после смерти А.П. Чехова народилась целая армия «близких друзей» его и они печатали о нем весьма сумбурные и явно выдуманные воспоминания.
III
Один поклонник таланта Чехова, некто Н.А. Стрижевский, говорил следующее:
— Если бы Ан. П-ч взялся написать о русском быте что-нибудь вроде «Записок Пиквикского клуба», я убежден, что он выполнил бы эту задачу нисколько не хуже Диккенса, а может быть, и лучше его.
Но Чехов скоро избрал для себя иную цель: он решился писать для театра. Однажды он пригласил меня к себе и сказал:
— Грузинский говорил, что вы очень хорошо читаете и даже с успехом играли в любительских спектаклях. Вот что: не прочтете ли мне одну комедию... а я посижу и послушаю.
— Чья же это комедия? — спросил я.
— Моя! — с улыбкой отвечал Ан. П-ч.
То была драма «Иванов», игранная в Москве в театре Корша, потом — в Петербурге, в «Александринке».
Прочтя вслух эту пьесу, я заразился ее мрачностью.
У Корша «Иванова» исполнили посредственно. Актеры не поняли пьесы. Даже прекрасный артист И.П. Киселевский, играя роль графа Шабельского, совершенно по-водевильному сказал фразу:
— Я не могу допустить мысли, чтобы живой человек вдруг, ни с того ни с сего умер!
Фразу эту следовало произнести тонко, с разумением ее трагической сути, но исполнитель сказал ее так, что публика... весело рассмеялась.
В Петербурге играли «Иванова» несравненно лучше, пьеса имела успех, а Суворин написал о ней восторженный отзыв.
«Иванов» решил судьбу Чехова. Он стал драматургом и на этом поприще также получил лавры, вполне им заслуженные.
В публике и в прессе, однако, возбуждался вопрос, правильно ли поступил Чехов, меняя беллетристику на драматическую литературу. Трудно сказать, написал бы Чехов, оставаясь беллетристом, что-нибудь вроде «Записок Пиквикского клуба» Диккенса или «Мертвых душ» Гоголя, но, во всяком случае, он как драматург создал оригинальные произведения, своеобразные и создавшие много подражателей.
Чехов, впрочем, не оставил и беллетристику. Его захватил к себе все тот же В.М. Лавров, который раньше не признавал Чехова, а теперь добился того, что Ан. П-ч стал печатать в «Русской мысли» свои повести и рассказы, и после этого хвалил его.
Таким-то образом и с Лавровым приключилась своего рода «метаморфоза»: сначала он с Гольцевым отрицали Чехова, потом поклонились ему «в ножки». Так иногда судьба-злодейка шутит с иными литераторами, превращая их из антагонистов в апологеты!
IV
Время шло, изменялись условия русской жизни, изменялись мы сами. Я уже был московским сотрудником «Нового времени» и по субботам писал в этой газете свои фельетоны за подписью «Не-фельетонист». Это был своего рода «военный пост». Приходилось часто сражаться, потому что нередко затронутые общественные учреждения принимались возражать, вызывая полемику, и даже подавая жалобы на меня прокурору и т. п. Меня пробовали и подкупать, и грозили вызовом на дуэль, и писали доносы А.С. Суворину. Так, однажды московский городской голова князь В.М. Голицын в ответ на мой фельетон о безобразиях в московских больницах прислал в «Новое время» опровержение, но при этом просил о следующем:
— В фельетоне вашего сотрудника о городских больницах в Москве написано много неверного, прошу редакцию от себя опровергнуть неточность г. Не-фельетониста, но не упоминать, что лично от меня вы получили эту просьбу. Вам достаточно, что опровергаю статью я сам.
А.С. Суворин был одним из выдающихся редакторов и по таланту и по уму. Приблизительно он написал мне так: посылаю вам донос на вас московского городского головы, если действительно вы получили неверные сведения и поэтому допустили ошибку, исправьте это в следующем фельетоне. Если же в вашей статье все правда, — бейте князя Голицына по тому же больному месту, потому, что в его просьбе скрыть, что от его лица идет опровержение, я чувствую какую-то передержку.
Проверив еще раз те факты, которые в моем фельетоне задели Голицына, я написал вторую статью о наших больницах и еще крепче приударил по больничным минусам.
Чехов читал эту статью и при встрече сказал мне:
— Вы еще мало написали, гораздо мягче, чем следовало. Что говорить о городских больницах, когда меня самого в московских клиниках у Остроумова так скверно кормили, что ужас! Вы подумайте, это было со мной, писателем и врачом, как же они питают обыкновенных смертных!
Когда Ан. П-ч находился в клинике, где его скверно кормили, посетил его Л.Н. Толстой. То-то был там переполох!
Мы теперь встречались с Чеховым гораздо реже. Он часто уезжал за границу, я был занят фельетонами, собирал материалы по Москве, а также ездил в различные командировки; редакция посылала меня на большие процессы (например, в Полтаву, на громкое дело братьев Скитских), на ртутные заводы Ауэрбаха в Екатеринославской губернии, наконец, я был направлен в Астапово, где скончался Л.Н. Толстой: там я пробыл 11 суток, причем не спал все ночи, все время посылал срочные телеграммы о ходе болезни великого больного. Кроме того, Суворин однажды предложил мне, как знающему хорошо городское хозяйство Москвы, съездить в Берлин, сравнить московское хозяйство с берлинским и непременно дать об этом статью.
— А из Берлина, — сказал он, — вы уже для собственного удовольствия съездите в Париж, посмотрите там Всемирную выставку (1900 г.).
Вот как относился Суворин к своим сотрудникам, в добросовестность и уменье которых верил!
V
Таким образом шли, бежали и летели быстротечные годы.
Антон Павлович Чехов весь отдался драматическому искусству и написал ряд пьес. Его драма «Чайка», не имевшая удачи в Александринском театре, наоборот, в Московском Художественном прошла с колоссальным успехом. И надо отдать справедливость Станиславскому и Вл. Немировичу-Данченко: они приложили все усилия, чтобы украсить «Чайку» всем тем, чем всегда отличался этот театр, именно, тщательной срепетовкой, умелым распределением ролей, прекрасным ансамблем и т. д.
Чехов, окрыленный этим блестящим результатом представления его любимого произведения, принялся за другие пьесы: «Дядя Ваня» и «Вишневый сад» были им написаны очень быстро, и опять успех был головокружительный...
К сожалению, здоровье Ан. П-ча все более и более расстраивалось. Ему пришлось часто уезжать в Крым, на свою дачу в Ялте, а когда он возвращался в Москву, мало кого принимал.
Я в то время подолгу не видался с Чеховым. Занятия мои отнимали у меня почти все время, приходилось бывать в разных заседаниях, в городской думе, в земстве, посещать премьеры московских театров и т. п. Иногда весь день проходил в деловых разъездах, а ночь — в писании корреспонденций. Вот причина, почему я редко навещал Ан. П-ча.
Между тем, слухи об усилении его болезни распространились и в Петербурге, и Суворин просил меня навестить Чехова и написать ему о том, насколько справедливы дошедшие до него печальные вести.
Я отправился на Спиридоновку, в д. Бойцова12, где тогда жил Чехов. Перед этим я слышал, что болезнь его весьма серьезна, и к нему даже не всех допускают, потому что частые визиты очень утомляли Ан. П-ча.
Прислуга отперла мне дверь и сказала, чтобы я предварительно посидел в зале и обогрелся, а уже потом мог пройти в кабинет к хозяину.
Через несколько минут я постучался слегка в дверь чеховского кабинета. Никто не отвечал. Я тогда потихоньку прошел в комнату... и, никого не увидя, остановился и озирался.
— А, это вы, Н.М.? — послышался слабый, но знакомый мне голос. — Что это вы пропали?
Только тут я заметил Ан. П-ча сидящего на кожаном кресле, стоявшем возле письменного стола... Но, Боже мой! — это была тень прежнего Чехова... Как он исхудал, умалился, как изменился! Побледнело, обострилось это симпатичное лицо, высохло это когда-то нормальное, здоровое тело! Куда девались волны густых волос, блеск глаз, оживленность их выражения!?
Что-то бессильное, глубоко-скорбное ощущалось во всем Чехове. Такой ужасной перемены я совершенно не ожидал. Я был ошеломлен, растерялся. Все дела и поручения были мною тут же позабыты... можно ли, не преступно ли утверждать какими-то скучными делами эту тихо угасающую жизнь? О, как пробудилась во мне старая, горячая любовь к этому благородному и доброму товарищу! Но эта любовь теперь была полна муки глубокого сожаления...
— Ну, как поживаете, Н.М.? — спросил Чехов.
Я хотел ответить — и не мог: мои губы, против воли, задрожали, и я молчал. С чем сравнить мое тогдашнее состояние духа? — когда-то, в юности, случайно услыхал я игру на скрипке талантливого музыканта: грустная мелодия, дивно исполненная, поработила меня, ее звуки становились все нежнее, тоньше, они неслись как-то вверх... и с ними вместе поднимались мне к горлу и жгли ресницы глаз обильные слезы... Вот точно такое же ощущение испытал я при виде почти умирающего Чехова... Ведь это разрушалось высокоценное художественное здание!
Мне хотелось зарыдать, я понимал, что все мы скоро утратим Чехова, утратим навсегда!
Справившись кое-как с своим волнением, я осведомился, не мешаю ли я Ан. П-чу, так как он, может быть, занят...
— Вот именно я сейчас ничем не занят и сижу один, — сказал он. Дома никого нет... Сижу и думаю, не поехать ли в Петровский парк, немного погулять... Что, холодно на дворе?
— Нет, погода хорошая, солнце.
— Гм! Сейчас пожалуй, поздно... Знаете, что? Приходите в парк завтра, часам к двенадцати, я тоже там буду в это время. Посидим на лавочке, потолкуем... Видите, Н.М., я вам, как женщине rendez-vous назначаю!
Чехов улыбнулся бледной улыбкой, и все его лицо изрезалось мелкими морщинками.
Я поспешил сказать, что буду ждать его, и хотел откланяться. — Погодите, — остановил меня Ан. П-ч. — Скажите мне... верите вы в будущую жизнь?
Я был испуган таким вопросом и не знал, что сказать в ответ.
А Чехов, мечтательно и медленно, как бы думая вслух, промолвил:
— Гамлет сказал, что есть многое на свете, что не снилось мудрецам... Я не раз думал, что это? — невежество Шекспира, написавшего такую фразу более 300 лет тому назад, или раздумье философа, задающего вопрос небесам? Вот Лев Толстой все отвергает, а сам пишет, что смерть — воскресение! Даже такой гигант сомневается... Н-да, вот тут и изворачивайся на обе стороны.
С содроганием я слушал Чехова. Слова его звенели предсмертными стонами организма, разрушаемого беспощадной болезнью. Я ощущал страшную тоску, сердце мое судорожно билось.
А Чехов продолжал:
— Ум человеческий трезв, пока здорово и цело все естество. А если сердце изжито и пусто, ему ничто не поможет: ни религия, ни медицина... Я всегда был реалистом, но...
Он опустил голову на грудь.
Как грустна, как трогательна была его поза! До сих пор она остается в моей памяти, и теперь я, старик, с полуизжитым и пустеющем сердцем, точно вижу перед собою комнату Чехова, кресло, а на нем поникшего, исхудалого, умирающего дорогого писателя...
Так, не поднимая головы, он все сидел, и мне казалось, что это маленький ребенок, беспомощный, одинокий, и во всем мире не отыщется для него любящей матери, которая могла бы прижать его к своей груди и силою любви избавить от злого недуга...
Пора было мне уходить. Я встал.
Чехов уловил мое движение.
— Вы что, Н.М.?
— Мне надо ехать по делу... Значит, завтра мы увидимся в Петровском парке?
— В парке? А, да! Разумеется... Постойте, я хочу сказать вам смешную штуку... Знаете вы репортера Кегульского?
— Воображаете, его настоящая фамилия — Кухулихес!
И на страдальческом лице Чехова на миг блеснуло былое выражение веселого А. Чехонте, блеснуло — и погасло, как свеча, задутая ветром.
Я стал прощаться. Чехов протянул мне руку, — она была холодна, как гипсовая...
Таково было мое последнее свидание с Антоном Павловичем!
В 1904 году его, тяжело, больного, увезли в Германию, к тамошним эскулапам, и там, вдали от родины, преждевременно угас этот прекрасный светоч нашей литературы, столь ценимый и современниками, и позднейшим поколением.
Хоронили А.П. Чехова в Москве, торжественно и многолюдно. По поручению А.С. Суворина я возложил на гроб Чехова серебряный венок и стоя на краю засыпаемой могилы, шептал:
— Прощай, прощай, прощай!13
14 октября 1940,
Москва
Примечания
*. Рассказ «Драма» напечатан впервые в «Осколках».
**. Гнусная жажда золота (прим. Ежова).
1. Из стихотворения в прозе «Старик». См.: Тургенев И.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1967. Т. 13. С. 176—177.
2. По другой версии не В.П. Буренин, а Д.В. Григорович впервые обратил внимание А.С. Суворина на творчество А.П. Чехова. По словам А.А. Плещеева, об этом ему рассказывал сам Д.В. Григорович. (См.: Гитович Н.И. Летопись жизни и творчества А.П. Чехова. М., 1955. С. 112). Эту же версию, как свидетельствует А.С. Лазарев-Грузинский, излагал ему сам Антон Павлович. (С., 4, 476).
3. Первой книжкой А.П. Чехова был сборник «Сказки Мельпомены» (М., 1884). Здесь, по-видимому, автор имеет в виду ту книгу А.П. Чехова, которую впервые издал именно А.С. Суворин.
4. Сам А.П. Чехов неоднозначно оценивал критические отклики на книгу «В сумерках». «Читаю (рецензии. — Г.Ч.), — писал он М.В. Киселевой, — и никак не могу понять, хвалят меня или же плачут о моей погибшей душе? «Талант! Талант, но тем не менее упокой, господи, его душу» — таков смысл рецензии». (П., 2, 119).
Тем не менее такие, например, солидные и авторитетные издания, как «Русское богатство» или «Вестник Европы» встретили книгу очень одобрительно, посвятив ей вдумчивые, серьезные аналитические рецензии. (С., 4, 462—463).
5. В «Почтовом ящике» «Стрекозы», действительно помещались ответы авторам, присылавшим в редакцию свои произведения. В частности, Чехов получал как очень одобрительные, так и негативные отзывы на свои рассказы. Кое-что из присланного им было в «Стрекозе» напечатано. Что же касается критических отзывов и отказов, то они не мешали сотрудничеству Чехова со «Стрекозой» до тех пор, пока он не сосредоточился на работе в «Осколках». И.Ф. Василевский также предлагал Чехову написать что-нибудь для «Альманаха «Стрекозы». (См.: Гитович Н.И. Летопись... С. 40, 41, 42, 44, 45, 46, 66, 67, 69, 70, 71).
6. А.С. Лазарев-Грузинский писал Н.М. Ежову 25 апреля 1888 г.: «Чехов поссорился с секрет<арем> Рус. мысли и его Степь в апр. «Рус. мысли» разругали. Как это подло... <...> Чехов где-то в компании выпил и стал говорить секретарю Рус. М. Попову (А. Монастырский), что Рус. М. «не талантлива, честна, хороша, — но таланта, таланта совсем нет». Тот рассвирепел, передал все это Гольцеву (кажется, стоящему во главе редакции), Гольцев тоже рассвирепел, и пошла писать губерния...» (Гитович Н.И. Летопись... С. 192). В № 3 за 1890 г. «Русской мысли» появляется заметка без подписи, где Чехов через запятую с неким «синским» называются «жрецами беспринципного писания». Подобная характеристика была воспринята Чеховым как клевета, о чем он и сообщил в весьма резком по тону письмоотповеди В.М. Лаврову, закончив его словами: «Что после Вашего обвинения между нами невозможны не только деловые отношения, но даже обыкновенное шапочное знакомство, это само собою понятно». (П., 4, 57). Однако уже в 1892 г. отношения его с «Русской мыслью» возобновились по инициативе последней. (См. письмо А.П. Чехова А.С. Суворину от 3 июля 1892 г. — П., 5, 88).
7. О том, что «Русская мысль» побоялась печатать «Полунощников», писал сам Н.С. Лесков в одном из своих писем. ««Полунощники» были напечатаны в «Вестнике Европы», 1891, кн. 11, 12. (См.: Лесков Н.С. Собр. соч. М., 1958. Т. 9. С. 603—604).
8. Иван Павлович никогда не жил с Чеховыми в доме Корнеева.
9. Надпись сделана 6 октября 1887 г. (П., 12, 149).
10. Видимо, имеется в виду О.К. Нотович, издатель и редактор «Новостей и Биржевой газеты»), а также ее приложения «Петербургская жизнь».
11. В.М. Дорошевич написал ряд воспоминаний о Чехове в газете «Русское слово» (1904. № 183, 188, 191 и 1914. № 13) и «Русские ведомости» (1904. № 190). Воспоминания А.В. Амфитеатрова см. в его сборнике «Курганы». СПб., 1909. 2-е изд., доп. С. 1—75. Там же напечатано и посвященное Чехову стихотворение, заканчивающееся такими строками:
Детка плачет, женщина поет,
По доске чугунной сторож бьет,
Зашумел-запел кленовый сад...
Это — ты, усопший Бог и брат?Всюду, где тоскует красота,
Скорбь твоя росою разлита...
Никогда мне ближе ты не был!
Я не знал, как я тебя любил!(Указ. соч., с. 2).
Уже одни эти строки позволяют судить о том, насколько пристрастен и несправедлив Н.М. Ежов в своих обвинениях в адрес Амфитеатрова, якобы объявляющего себя «близким приятелем» Чехова и его другом (слово «друг» вообще не присутствует в стихотворном тексте Амфитеатрова). Столь же «вольно» трактует он и воспоминания В.М. Дорошевича.
12. Это 12-й адрес Чехова в Москве. 1901 год. Дом Бойцова. Спиридоновка, 14/16. Ныне ул. А. Толстого.
13. РГАЛИ. Ф. 189. Оп. 1. Е. хр. 1.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |