Приложение № 1

Некоторые тексты авторов «малой прессы» 1880-х годов, связанные с литературно-бытовой проблематикой

И.И. Барышев (Мясницкий). Горе-сочинители

Редакция одной из газет. Утро. За письменным столом, заваленным корреспонденциями, журналами и газетами, сидит редактор, в очках и, прихлёбывая чай из стакана, крестит красным карандашом статьи сотрудников. Напротив — редакционный секретарь, бледный молодой человек, с папироской в зубах, разбирает корреспонденцию. вскрывая письма, и ворчит себе под нос.

— Вы, что там все ворчите? — поднимает голову редактор.

— Помилуйте! — отзывается секретарь, — такие перлы присылают, просто из рук вон!.. Которую уж неделю таким «сочинителем несет»!.. Бессмыслица — верх совершенства, и, что всего курьезнее, чуть не с ножом к горлу требуют, тотчас и без изменений «упомещать» присылаемое в «уважающей газете»!..

— Нуте-ка, прочтите что-нибудь на пробу!

— Извольте!.. «Ваше сиятельство, господин редактор! У сего письма в конце стих; в оном стихе я делаю проборку нашему ерыге-исправнику»...

— В корзину!

— Для ответа приложена марка!

— За марку опустите семь копеек в кружку «для бедных»... далее!

— Поэты просто одолели! Из 20 писем — 19 непременно со стихами!.. «Господин редактор! Прошу упоместить стих моего собственного сочинения: цену сему стиху 15 рублей, и то только для вас, как я состою подписчиком вашей газеты.

Стих

Господа, ведь, я дурак,
Все стихи мараю;
Много в них пишу я врак,
И всех распекаю!

— В корзину!.. Дальше-с?

— Дальше-с — письмо, попавшее не по адресу: «Милый друг и андилок Саша! И как тебе, подлецу, ни совесна так поступить, свинья бесчусвинна... Своими глазами видела, какие ты коварства строишь со шкурою Сонькой, — но только я тебе не подарок и наплюю в рожу, ежели только увижу»... Странно, как это письмо могло попасть к нам?!

— Весьма просто: «дурак» Саша, вероятно, перемешал письма... Дальше-с!

— Роман с самым забористым названием «Сила святой любви, или Жертва интригантки». Десять фунтов весу и ни одного слова без грамматической ошибки!..

— Посоветуйте автору обратиться с этими романами к Земскому: это его специальность... далее-с?

К столу это время подошел, раскланиваясь, молодой человек со свертком в руках.

— Господин редактор-с? — спросил он робко.

— Что вам угодно? Садитесь!

— Я-с... вот, видите ли-с... собственно не я-с, а одна мне близкая особа-с написала вот эти стихи и желает поместить в вашу газету... стихи очень хорошие-с... стиль — две капли воды Некрасова покойника-с...

— Позвольте...

— Нет, уж я лучше сам прочту-с... видите ли, я так неразборчиво... то есть, это не я-с, а особа-с... извините-с, но эта особа меньше четвертака за строчку не велела брать-с... стихи, господин редактор, сочинять трудно-с... очень даже трудно-с... иной раз, над строчкой-то потеешь, потеешь... то есть, это не я-с, а особа-с...

— Читайте!

— Вот-с! — откашлялся поэт. — Элегия-с!..

Сижу я в духоте, точно в тюрьме запертой,
А, вон, вижу за окном на усаженным лицами бульваре Тверском
Летают ласточки, и тихо, и с быстротой.
Он широкий и длинный, и усыпан песком;
Кроме ласточек, в отмену от других, почестью награжден,
На нем поэту Пушкину памятник сооружен...
А ласточки большие и маленькие, на вид они много прекрасны.
Разноцветные, пестрые, зеленые, голубые и красные.
А какие есть милашки, не могу выразить! Ну, просто загляденье,
Так что отдал бы душу за минутное наслажденье!
Нет, — скажет она, — давай больше денег, деньги мне награда,
Души своей не имею, а твоей мне не надо!

— Все-с?

— Все-с! Если желаете, я могу к завтрему кончик придслать-с...

— Не трудитесь: и без кончика плохо, и с кончиком лучше не будет... Советуем вам бросить марать бумагу: труд бесполезный!..

— Странно-с!.. Очень странно-с!.. В пятой редакции — и все то же-с... пойду, на счастье, в шестую... извините-с... прощайте-с!..

В редакцию стремительно влетает субъект, лет 40, с опухшей, не выбритою физиономией, с всклокоченной шевелюрой, в засаленном военном сюртуке, о двух пуговицах и стоптанных сапогах. Размахивая фуражкой, с потускневшей от времени кокардой, субъект подлетел к редактору и сдвинул по-военному плеча.

— Господин редактор? — прохрипел он, немилосердно крутя щетинистые усы и обдавая букетом сивухи.

— К вашим услугам. Что вам угодно?

— Очень приятно! Очень! — скривил субъект рот в улыбку, ловя руку редактора, — рекомендуюсь: штабс-капитан в отставке, Анисим Косушкин»... Mille pardons! — извинился он, садясь на стул, — устал чертовски!.. Живу, изволите видеть, у чорта на куличках... извозчики все мерзавцы... comprenez?

— Извините...

— Время — деньги? Понимаю! — подхватил капитан в отставке и заерзал на стуле. — Глагол времен — металла звон, чорррт возьми!.. Девятнадцатый век, милсс...сдарь, век метаморфоз и фокус-покусов!.. Клянусь честью блааародного человека!.. Перед вами — одна из жертв современных превращений: было время — сам мог издавать сто... двести... тррриста газет и журррналов, чорт меня побери совсем, и — вдруг, — что называется — ни сантима!.. Sic transit gloria mundi!.. Статью мою получили?

— Вашу статью?

— Мою статью «Наши общественные недруги?..» В ней я гррромлю всех и вся... что всех подлецов и мерзавцев прямо в рррожу!.. Ф-фа!.. Громовая статья, чторт побери!

— Вот эта, кажется? — спросил редактор, подавая тетрадку обличиелю.

— Она!.. Читали? Каково-с? Перуны Зевеса!.. Гром и молния! О гонораре, милсс...ссдарь, я распространяться не стану: я не торгаш, не лавочник, чорт меня побери, я дворянин... полагаюсь вполне на ваше блаародство и беспристрастную оценку таланта... но, comprenez, — несколько франков вперед, разумеется...

— Все это прекрасно, капитан, но...

— Длинна? Урежу! У меня это живо, по-солдатски: раз, два! Есть у вас ножницы?

— Совсем не то... видите ли ваша статья... как бы это выразиться... не совсем удобна для нашей газеты...

— Что-о-о? Неудобн-а?! Триста чертей!! Что же моя, по-вашему, сапоги что ли, которые жмут ваши мозоли, или сюртук, который режет вам под мышками? Причины, милсс...сдарь, причины!..

— Мы не обязаны давать отчет в наших действиях, капитан, но, если вы уже непременно хотите знать — почему именно ваша статья неудобно, — извольте, я вам скажу: во-первых, в ней трудно доискаться смысла...

— Смысла? Чорт меня побери! — вскочил капитан со стула и, дернув книзу кончик уса, снова сел, — милсс...сударь! Я протестую! Как честный благородный челаэк... протестую! В моей статье нет смысла?! Брррр!.. Мой бывший полковой командир, милосс...сдарь, всех ваших Кантов и Гегелей знал лучше, чем своих солдат, и тот мне всегда говаривал: «Капитан! Вы своими бумагами заставляете всю мою канцелярию голову ломать!.. Comprenez: голову ло-ма-ть! А вы вдруг: нет смысла!! Брррр!..

— Во-вторых, — не литературна...

— Не литературна? П-фа! Милосс...сдарь, не советую вам шутить!.. Честное, благородное слово капитана в отставке Косушкина!.. Двадцать сражений... восемьдесят ран... тррриста сорок две царапины!.. Со мной шутки плохи!.. Косушкин пишет нелитературно!.. Косушкин не знает лите-ра-ту... Ха-ха-ха-ха!.. Милосс...сдарь! Знаете, что я вам скажу, ни на одного из прошений, которые отставной капитан Косушкин рассылал и рассылает по московским благодетелям, — ни одно, триста чертей, не получал меньше трех рублей!! Меньше!! Jamais! Не ли-те-ррра-турно! Бррр! А, нуте-ка, вы попробуйте: двугривенный, милcc...сдарь, получите!.. Максимум — рубль!.. Рубль!.. Comprenez: un rouble!.. Честное, благородное слово дворянина!..

— Тем лучше для вас; но статья все-таки напечатана быть не может...

— Это последнее ваше слово?

— Последнее-с...

— Чорт возьми!.. Слушайте, милсс...сдарь, пятнадцать рублей и делайте со статьей, что хотите!.. Идет?

— Извините, мне нет времени...

— Десять рублей! Угодно? Возьму рваными бумажками и без одного нумера, — мне все равно!.. Сообразите: только десять рублей за целый воз остроумия и желчи!.. Нет?.. Ну, пять, наконец!.. Comprenez: fünf только и двадцать №№ газеты!!

— Еще раз вам повторяю: извините...

— Pardon!.. Войдите, наконец, милсс...дарь, в положение дворянина, севшего как рек на мели! — восклицал дворянин, приподнимая вверх плечи, — нужно существовать, но чем, чорт меня побери совсем?! Умственный труд?.. Но вы сами не даёте за него ломаного гроша!.. Физический? Бррр!.. Совсем не très bon!.. Благодетели, en tous genres, подлец на подлеце!.. Представьте: одна купчиха из Таганки презентовала мне три рубля фальшивой бумажкой!! Триста пятьдесят чертей! Дворянину — и фальшивую бумажку! Ррракалия!.. Другая из наших, из блаародных, ещё лучше: отвела мне даровую квартиру где-то у черта на куличках и рядом с отхожим местом!! А? Vous comprenez: отхожее место?! П-фа!..

— Совсем не comprenez... Извините...

— Милосс...сдарь!.. Будьте великодушны: только ein rubel!.. Ein rubel бедному дворянину!.. Жена... пятеро младенцев, вопиющих о хлебе... сам, наконец, третий день без питания!.. И рубля нет?.. Ру-убля-я? Ну, редакция, чорт побери!.. Послушайте!.. М-сье!.. Один только двугривенный!.. Честное благородное слово!.. На флакон eau de vie!.. Двадцать только су — и горячая молитва вознесется к Престолу Всевышнего!.. Благодарю... Благодарю!.. Milles remerciments!.. Верьте слову блаародного челаэка, там... там! — тыкал капитан в отставке пальцем в потолок: всё это... все... comprenez?.. Adieu!

Капитан шаркнул ножкой, повернулся на каблуке и исчез.

— Ф-фу! — потянулся редактор, — ну, литераторы!.. Кто там ещё? — увидал он высунувшуюся из-за двери чью-то бородку.

— Петрунька здесь? — спросила бородка, выставляясь в комнату.

— Какого вам Петруньку? Да вы пойдите сюда!

В комнату влез замасленный кафтан, пожилых лет, с рыжеватой с проседью бородкой. Кафтан обвел комнату глазами, запустил их под стол, диван и произнес:

— Петрунька! А, Петрунька! Да, ты выдь, дурак!.. Вот-те икона, ежели хушь пальцем трону!

— Послушайте! Я вас, кажется, спрашиваю, какого вы здесь Петруньку ищете?

— Да мальца свова... сынишку, значит! — отвечал кафтан, забрасывая руки назад, — лавочники мы тут по суседству: признаться с Петрунькой-то у нас сегодня маленькое разногласие вышло: потаскал его малость... ну, потаскал, и потаскал: на то мне власть от Бога дана!.. Главная вещь, характер к него очинно купоросист: весь в покойницу, в мать, вышел: я ему слово — он мне пять, ну, и потаскаешь! Выволочку задашь, и смякнет!.. Нонича же — ро́вно белены объелся, — коли так, говорит, сейчас же уйду в сочинители и все твои обвесы пропишу!.. — Ладно, мол, слыхали мы и не такие бандероли!.. Только, сударь ты мой, схожу это я в лавку, — хвать, Петруньки-то и нет! Я сичас к подручному: где Петрунька? — Да, он, грит, в ердакцию побежал!.. Меня инда в пот прошибло!.. Ах ты, сочинителишко поганый! Попадись только, все тебе, подлецу, ребра переломаю!.. Уж вы, господин, отдайте Петруньку-то... как было парень наволочился в торговле и вдруг из него самый беспутный человек у вас выйдет...

— Сделайте одолжение, уйдите: вашего Петруньки здесь нет!

— Верьте Богу, господин, он к вашему делу не годится... совсем из него пропащий человек будет, потому — с малолетства к торговле притрафлен...

— Русским языком вам говорят: Петруньки вашего нет! Дверь за вами: не угодно ли?

— Напрасно это вы, господин, селезенку портите: мы и так уйдем-с... а коли ежели что окажется, так мы, ведь, и судом... родители тоже... Не какие-нибудь сочинители! — бормотал лавочник, выходя за дверь: — Петрунька! А Петрунька! — раздавался его голос за дверями, — ты выходи, ежели здесь... пальцем, дурак, не трону!.. Петрунька-а!..

Редактор покачал головой, секретарь плюнул.

(Приводится по изданию: Барышев (Мясницкий) И.П. Нашего поля ягодки. Изд. 2-е. М., 1894. С. 233—244).

Н.А. Лейкин. Приёмный час редактора

Хорошо меблированная комната. Письменный стол по середине. По стенам полки с книгами. На полу валяются изрезанные газеты. У окна другой стол. За одним из столов сидит секретарь редакции и что-то пишет. Сам редактор, заткнув перо за ухо, ходит по комнате и чешет затылок. На лице дума.

— Ах, Михаил Иваныч, — обращается он к секретарю, — я вот все хотел вас попросить, не составите ли вы корреспонденцию из Рагузы? Герцеговинцы теперь такой модный животрепещущий вопрос, а у нас об них только одни перепечатки. Ну возьмите там что-нибудь в газете... Любобратич, Восьмибратич... Выберите по карте какое-нибудь местечко... Упомяните о стычке, обозначьте побольше число раненных и убитых турок... Ну, о невежестве коснитесь... Знаете, по общему шаблону... по трафарету... Поняли?

— Ну еще бы... — отвечает секретарь.

— Да напишите в скобках «от нашего собственного корреспондента». Хорошо бы упомянуть о какой-нибудь девушке, похищенной в гарем. Придумайте ей имя попоэтичнее. Насчет раненных пройдитесь... обругайте австрийских докторов... Пожалуйста!

— С удовольствием...

Секретарь садится. Входит юный армейский офицер. В руках у него сверток, обвязанный розовой лентой.

— Мне бы господина редактора видеть... — робко говорит он.

— Я редактор. Что вам угодно?

— Пользуясь отпуском и находясь временно в Петербурге, я вам принес стихи, которые бы желал напечатать... Это, так сказать, досуг моего деревенского уединения... Мы в деревне стоим, так от скуки... Я и прежде вам присылал несколько раз, но почему-то не удостоился... Теперь я привез целую тетрадку. Тут комические есть, трагические, но больше любовные...

Офицер развязывает ленту и передает редактору тетрадку, исписанную самым лучшим писарским почерком. Редактор начинает перелистывать. Попадаются заглавия: «К ней», «К ее бантику на лебяжьей груди», «К ее алькову», «Маше», «У ее изголовья», «В кустах». В глаза бросаются стихи:

Скажу в глаза и за глаза:
Чиста, чиста твоя слеза,
Ползет на девственных ланитах,
Как бы отшельник непорочный в скитах...

— Извините, мы этих стихов не можем напечатать, — говорит редактор и отдает рукопись.

— Отчего же? Вы прочтите, тут есть разные...

— Неудобно.

— Отчего же, помилуйте? Стихи, кажется, самые удобные. Тут есть и большие и маленькие... Есть даже двустишие, посвященное нашему адъютанту:

Твержу я целый век:
Ты благородный человек.

— Эти стихи не подходят к программе нашего издания.

— Отчего же не подходят? Вы попробуйте напечатать, так, может быть, и подойдут.

— Извините, они неудобны для нас...

— Странно... Разве вы не можете объяснить, почему неудобно?

— Редакция не дает объяснений.

— Еще более странно!

Офицер берет рукопись и уходит. Входит купец с клинистой бородкой.

— Что вам угодно?

— Мы насчет тещи. Тещу бы нам отчехвостить хорошенечко, — отвечает он визгливым голосом.

— То есть как это? — спрашивает редактор еле удерживая смех.

— В статейке продернуть... Такая бестия навязалась, доложу вам... Изволите видеть, мы шорники будем и в прошлом году на ей ной дочери женились... И взяли их как есть за одну их красоту, ну, и тещу эту самую... потому они при своем вдовстве железом торговали. Капиталов никаких... Божие милосердие было, небель... Теперича мы их сгоняем с квартеры, потому каторга от них, а не жизнь, а они небель назад требуют. Я, говорит, шесть пудов одной медной посуды с собой принесла, окромя трех самоваров... Насчет перин и подушек Господь с ней... а медная посуда — сами знаете... Тут у меня в жалобе все как следует объяснено... Пожалуйте! Нельзя ли, ваше высокородие, так ее отчехвостить, чтобы до новых веников не забыла!

Редактор в недоумении.

— Помилуйте, какая жалоба! Здесь не квартал...

— Ах, Господи! Что будет стоить, мы за ценой не постоим... Только бы ее попугать хорошенько...

— Обратитесь к мировому судье...

— Мы это знаем-с... А все-таки хотелось бы нам пробрать ее в газету на обе корки, теперича мне даже в пищу всякую дрянь подмешивает.

— Извините, это не наше дело...

— Ежели у вам лошадки, мы бы вам хомут или седло с нашим удовольствием... Ремни, гужи какие...

— Ничего не могу сделать...

— Так нельзя отбарабанить?

— Нельзя-с...

— А жаль! Прощения просим!

(Приводится по изданию: Лейкин Н.А. Шуты гороховые. Картинки с натуры. СПб., Тип. М.А. Хана, 1879. С. 16—18).

Д.Т. (Д.Д. Тогольский). В кабинете редактора (Сценки)

Один из редакторов большой газеты сидит у себя в кабинете; рядом с ним за столом помещается туша свирепого жида-прожектера, который желал бы опутать всю Россию сетью железных дорог и который берет даже такие концессии, от выполнения коих, что называется нельзя ожидать ни шерсти, ни молока. Он, изволите видеть, не железнодорожник-воротило, а строительство железных дорог, иначе говоря — подрядчик.

— Вы ижделайте так в свой гажста, что один известнова банкир у в Либава вжасно увлопнул. Атлицно! А в шередка этава статью увмещайте, цто этаво шамый банкир увлопнул за тово, цто правительштво не хоцет канчесий на паштройку зелезний дорога, — диктует жид.

— Ведь это сенсация? Можно поместить якобы телеграмму, — говорит редактор.

— Вы хузяин и в швой газета: не хатите шеншачия, увмещайте телеграмм. Антиреш я плацу.

— Пятьсот рублей.

— За одного телеграмм у в пьять шот рублей?

— Вы не торгуйтесь.

— За чаво не торговаться? Ви купец(,) и я купец, а игде два купец, там в шередка маленький литки.

— Ну, хорошо, давайте четыреста.

Жид отсчитывает деньги и кладет на стол.

На другой день в «больсой» газете появляется такого рода телеграмма: «Либава. Банкир Хабенихц прекратил платежи на значительную сумму. По собранным достоверным слухам, дела банкира поколебались вследствие неразрешения правительством новой железной дороги от Туккума до Виндавского порта. Если дело это не решится в благоприятном смысле, можно с уверенностью сказать, что кредит в Либаве печально отзовется на интересах торговли».

Тот же самый кабинет и тот же самый редактор. С ним рядом сидит уже другой жид, жид «цибулизованный».

— Вы увпомещаете в васего бальсова гажета про парадуи нашево юзная зелезнова дорога ражни Пашквиль и насево правление азпсно шквернаго увмнения про васево больсова гажета. Этаво дазе воцень не блягородно. Я вам долзен гаварить, цто ми ижделали таково рашпоряжений, цтоби не увпомещать в васево гажета швой объявлений, — говорит жид.

— А ежели я не буду помещать против ваших порядков ни единой строчки? — спросил редактор.

— Ми вам дадим тогда вше объявлений.

— А ежели я буду хвалить порядки вашей дороги?

— Это шамий блягородний причин. Ми вам тогда дожваляем каждово наше объявлений увпомещать по пьять ражов.

— Так я и сделаю. Вы дадите мне аванс?

— Ижделайте Васе вдалжений. Ви скольки хатите?

— Тысячу рублей.

— Важмите три, этаво будет шавшем харашо, блягороднова дела...

Редактор любезно принимает деньги и провожает гостя.

(Публикуется по: «Осколки». № 8. СПб., 1882. С. 4—5).

Марало Йерихонский (Л.И. Пальмин)

Журналистика

Не то кабак, не то толкучка,
Не то музей, иль храм богов;
Где ни шагнешь — повсюду кучка
Полу-жрецов, полу-шутов.

Тут ярко блещут идеалы,
Великих мыслей глубина,
А тут старьевщики, менялы —
Вот журналистика! она!
Всего, всего есть в ней немножко,
Она и форум, и трактир,
И полицейская сторожка,
И чисто рыцарский турнир.

Тенденций гречневая каша,
Патриотизма кислый квас...
Вот, вот она — словесность наша,
Вот журналистика у нас.

А средь журнального простора
Идеи светлые блестят,
Как с позволенья гувернера
Затеи школьников-ребят...

(Приводится по: «Осколки». № 15. СПб., 1882. С. 3).

Л.И. Пальмин. Поэзия прежде и ныне

Когда поэт среди эфира
С бесплотной музою блуждал, —
Его, бывало, сильный мира
В чертог свой пышный приглашал.
Там у ступеней мецената
Певец бряцал ему хвалу,
И награждаем был богато
И приглашался ко столу.
Теперь другое время стало:
Поэт спустился в мир земной,
И меценаты очень мало
Его пленяются игрой.
Хотя огонь его сатиры
Порою им и страшноват,
Но — что за дело мне до лиры?
Так помышляет меценат.
Что церемониться? На струны
Сурдинка есть... Ну, а притом,
Не проще ль все его перуны
Прихлопнуть просто кулаком?
Пускай бряцает он на лире...
Бряцай, поэт, изволь, изволь...
Но ты теперь ведь не в эфире
И знай, что есть приюты в мире
В местах не отдаленных столь...

(Приводится по: «Осколки». № 24. СПб., 1883. С. 3).

В.А. Гиляровский. Исповедь современного поэта

Прости, поэзия святая,
С тобой я дерзко поступил!..
Я, хлеб насущный добывая,
Тебя в работу обратил,
И, как простой поденщик бедный.
За деньги рифмы продаю
И в песне слабой, хилой, бледной
Одни лишь мелочи пою...
Но я надеюсь, будет время,
Когда горячий, светлый луч
Растопит уз железных бремя,
Разгонит мрак свинцовых туч!..

(Приводится по: «Осколки». № 39. СПб., 1883. С. 5).

От гофмаклера печати

Петербург—Москва, 17 (29) августа 1880 г.

1. Курс на литераторов.

Авенариуса — и в спросе нет.

Аверкиев — без покупателей.

Граве Л. — без дел (не подумайте «бездел»). Если он однако кому-либо нужен, то вот его адресы: для телеграмм: Нижний, отель «Грачи»; для писем: Нижний, кладбищенскому сторожу, с передачею певцу заунывных, элегий.

Гончаров. Прокурорский надзор привлекает его к ответственности за порождение пролетариата в лице Обломова. Впрочем, за достоверность не ручаемся.

Достоевский — в спросе и по твёрдым ценам. Толстые журналы начинают делать ему реверансы о дозволении украсить его именем свои новогодние рекламы.

Катков — прописанный ему ещё в шестидесятых годах рецепт: «Макай в разум» он употребил только в прошлом июне, на пушкинском празднике; но, увы, болезнь его уже приняла хроническую форму.

Лесков Н. Повытчик новгородской духовной консистории и одна из популярнейших тихвинских кликуш возбудили против него преследование по обвинению в диффамации. Потерпевшими процесс поручен Александрову.

Майков. Вино и сигары чем старее, тем лучше, но только вино и сигары.

Марков Е. Заручившись цензом «черноземных полей», баллотировался в щигровские гласные и получил избирательных шаров один — свои.

Мельников-Печерский. Знатоки всероссийского корнесловия производят фамилию от глагола «молоть», а псевдоним — от поднижегородской слободы «Печеры», в которой автор будто бы часто отдыхал от долголетних экскурсий по приволжским лесам и горам.

Мещерский. Выдал Плевако доверенность и счёты на предъявление у петербургского мирового судьи Трофимова исков к подписчиками за свои будущие фабрикаты.

Молчанов А. Некоторые земства озабочены вопросом: это не новый ли вид чумы или саранчи?.. Третьего дня обедал в Париже у Треви, а вчера совершил partie de plaisir по Балахне.

Мордовцев. «Еженедельное Новое Время» закупило на декабрь его свежий исторический роман «Луна и крест, или Прекрасная Зюлейка, умирающая на трупе каптенармуса Тита Волокушина, погибшего от злоупотребления спиртными напитками».

Морской Н. С позволения сказать, окончил новый роман «Морская болезнь со всеми последствиями».

Островский. См. Тургенев.

Писемский. Наш московский агент сообщает почтою, что извозчик на просьбу везти его к автору «Горькой судьбины», отозвался: «Не могу знать, сударь; их, нешто, в сочинителях не слышится. Може, на спокое, аль не померши ли? Что ж, почтенный, — извините: зря проплутаем, кобыленку измучим»...

Салтыков. См. Щедрин.

Тургенев и Островский — подторгованы на январь по очень высоким ценам.

Успенские Глеб и Н. Мужички подали им докладную: «Ради неурожая, оставьте нас в спокое по крайности до зимы, чтобы с полем да с недоимками управиться».

Фет. На бирже разнесся слух, что поэт-агроном высиживает срок заключения за потраву его гусями соседней пшеницы... Благодаря любезности тюремного смотрителя, крайнего поклонника муз, арестованный носит военный мундир и, аккомпанируя на гитаре, поет:

Сухая крапива
Шумит под окном...

Щедрин — в громадном спросе и весь пока разобран.

2. Курс журналов и газет.

«Берег» занимает выгодную позицию: дезертировать удобно в Одессу, а далее морем; идёт на ассенизацию.

«Вестник Европы». Казначеи, кассиры и бухгалтеры поднесли г. Стасюлевичу благодарственный адрес за аккуратное напоминание выходом журнала наступления первого числа.

«Газета Гатцука». С владимирскими офенями состоялась вальяжная сделка: продавать газету в разноску, с запросом. Солидная партия уже сдана попудно.

«Голос» — боек, но не твёрд в диапазоне.

«Дело» — весом хорошо, да умолотом совсем плохо.

«Живописное Обозрение» — успешно конкурирует с «Всемирною Иллюстрациею».

«Молва» см. «Страна».

«Московские ведомости». См. «Русский вестник».

«Нева». Контрольная палата оштрафовала г. Баумана двумя гербовыми марками за неоплату установленной пошлиной его прошения: «Неву» не смешивать с «Нивою». Убыток разложен на подписчиков.

«Нива». Отцы благочинные и волостные писари уже требуют рамы для ее будущих премий.

«Новое Время» усердно конкурирует со «Стрекозою», особенно когда начинает говорить «в серьёз».

«Новости» и «Биржевая газета». 1 июля заключили между собою гражданский брак.

«Огонёк» (с будущего года «Головешка»). НИ света, ни тепла... Из общего числа 43 подписчиков — 42 подали в редакцию коллективную просьбу: «Прекратите нам высылку «Огонька», а подписные деньги пусть пропадают». Последовала любезная резолюция: «просителей упразднить».

«Отечественные записки». Немножко страдают бледною немочью.

«Россия». Нами получена депеша из г. Сергача, что там предположена ежедневная послеобеденная газета «Русь»; основатель — тамошний помещик-христолюбец Пашков, редактор — учитель чистописания — Рычагов.

«Русские ведомости» — птица варакушка, что твой свкорец, переимчива на чужие песни (помяни легенду о Мекке-издателе).

«Русский вестник» и «Московские ведомости». Фирма эта объявила было на бирже: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!..», но коммерсанты Никольского рынка и Ножевой линии пришли в ужас от такого «металла и жупела», перекрестились, зачурались, отплюнулись — и дел не было.

«Русский курьер» — по шипучести содержимого, вскоре переходит под предварительную цензуру московского акцизного управления.

«Русская старина». Ей посчастливилось сходно купить архивы упразднённых наровчатовских земского суда и духовного правления, всего 426 пудов 37 фунтов. В массе приобретённых документов имеются акты, проливающие новый свет на историю Ганзы и Мальтийского ордена.

«Страна» — читай Молву».

«С.-Петербургские ведомости» — говорят, что издаются. За слух не ручаемся.

I—XL

(Приводится по: «Стрекоза». № 34. СПб., 1880. С. 3).

Подлежит ли цензуре белая бумага?

Иногда провинциальные газеты мы получаем с белыми полосами в тех местах, где привычный глаз предполагает видеть печатные литеры. Одна редакция листка, трактующего о ценах на кожи и сало, почему-то долго не практиковала этого способа удовлетворения своих читателей. Наконец, получивши на корректурном листе несколько красных крестов, не захотела затруднять метранпажа новою версткою, а только выкинула из-под крестов текст, спросив и на это разрешение цензора. Начали печатать нумер. Вдруг цензор посылает в типографию: «Пожалуйте сюда газету!» Пожаловали. Всесокрушающий крест снова загулял по... белым местам газеты». Оказалось, что кто-то натолковал цензору, что редакция просто желает подшутить над ним. Цензор — не специальный, а назначенный временно из полицейских чиновников — поверил, зачеркнул пробелы, да ещё пошел жаловаться своему начальству.

— Так и так, Ваше-ство, одурачить хотели!

Теперь, говорят, цензор терпеть не может белой бумаги...

(Приводится по: «Стрекоза». № 45. СПб., 1880. С. 3).

В.В. Билибин. Убежище для юных поэтов

В виду необычайно развившейся мании к стихотворству, поражающей нашу молодежь в самом юном возрасте, устраивается, по почину одного известного критика, на средства благотворительных дам, особое «убежище для юных поэтов».

Цель убежища — исправительная.

Родители, желающие исправить своих сыновей от болезненной мании к стихотворству, приглашаются определять оных пансионерами в «убежище», с платою 200 рублей в лето. //

Исправительный режим «убежища для молодых поэтов» заключается в том, что их целый день будут держать в открытом воздухе, заставляя заниматься садовыми работами и наблюдая, чтобы молодые поэты не искали уединения. Для надзора приглашаются опытные классные дамы, самые мегеристые (желающим поступить в «убежище» классными дамами объявляется конкурс).

Кроме садовых работ молодые поэты будут обучаться в «убежище» шитью сапог, плетению корзин из лыка и тому подобным работам.

Молодых поэтов будут кормить овсянкой, манной кашкой и вообще легкой пищей, держа впроголодь.

Молодым поэтам, содержащимся в «убежище», вводится особая форма, состоящая из длинного белого халата и белого же колпака.

Рецидивисты в «убежище» не принимаются, ибо в случаях рецидива стихомании наука оказывается бессильной.

(Приводится по изданию: Билибин В.В. (Диоген — И. Грэк). Юмористические узоры. СПб., Типо-литография Р. Голике, 1898. С. 122—123).

Устав о предупреждении и пресечении стихотворства

Ст. 1. — Желающие заниматься стихотворством подают о сем прошение на гербовой бумаге в местную казенную палату, с приложением: а) метрического свидетельства, б) образчика рифм и в) списка сюжетов и тем.

Примечание. — Лицам несовершеннолетним заниматься стихотворством строго запрещается.

Ст. 2. — По надлежащем обозрении представленных просителем документов, казенная палата, буде находит таковые удовлетворительными, выдает просителю свидетельство на звание стихотворца первой или // второй гильдии <о, поэтов уже к купечеству приравняли. — Э.О.>, по цене — 100 рублей в год за первую гильдию и 50 рублей за вторую.

Ст. 3. — Стихотворцы второй гильдии имеют право писать стихи только «к ней».

Ст. 4. — Независимо сего, выдается из казенной палаты особая шнурованная тетрадь за казенною печатью, куда и подлежат внесению все написанные автором стихотворения. Сию тетрадь следует предъявлять по первому требованию ревизора акцизного ведомства.

Ст. 5. — Строго запрещается писать стихотворения на садовых скамейках, заборах, стенах и т. д.

(Приводится по изданию: Билибин В.В. (Диоген — И. Грэк). Юмористические узоры. СПб., Типо-литография Р. Голике, 1898. С. 123—124).

Мой разговор с Чацким

Однажды, выходя из Александринского театра после весьма душераздирательного представления «Горе от ума», я неожиданно столкнулся в дверях с моим приятелем Александром Андреевичем Чацким, с которым я не виделся уже несколько лет.

Он выходил из театра как-то боком, какой-то сконфуженный, точно спрятавшись от наводнившей коридоры и выходы публики в приподнятый воротник пальто, надвинув низко шляпу на глаза. Однако, по глазам я сейчас же узнал его и обрадовался неожиданной встрече.

— Ба! Чацкий! Какими судьбами? — сказал я, трогая его за рукав.

Чацкий испуганно обернулся, но, увидя меня, тоже видимо обрадовался.

— Какими судьбами? — спросил я его. — Откуда?

— С кислых вод, — ответил Чацкий, как-то лениво растягивая слова.

— Ну, и что же? Доволен? — нерешительно спросил я, сам чувствуя, что спрашиваю заведомую несообразность.

Чацкий воскликнул в ответ?

— Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря,
Верст больше семисот пронесся... ветер, буря...
И растерялся весь...

— Он всегда был растеряхой! Известно, идеалист! — подумал я про себя.

— ...и падал сколько раз, — продолжал Чацкий.

— Верно, железнодорожную катастрофу перенес, бедняга! — мелькнуло у меня в мысли.

— И вот за подвига награда!! — заключил Чацкий, скривив губы горькой улыбкой и указывая движением головы назад, на пустеющую театральную залу, где только что кончилась публичная казнь Грибоедова.

Мы переглянулись и оба сконфуженно молчали.

— Однако, что же мы здесь стоим на сквозном ветру! — первый очнулся я. — Ты, Александр Андреевич, теперь куда?

— Пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок,

— сказал Чацкий.

— То есть, это как же? К Палкину, что ли, оправимся?

— Хоть к Палкину... все равно... — равнодушно согласился Чацкий.

— Ты велел уже отыскать свою карету? — ты меня подвезешь?

— Какие, брат, теперь кареты!.. Не те времена... оскудение...

Мы вышли и взяли извозчика. Всю дорогу Чацкий молчал и только ежился в своем летнем пальто.

— Холодно! — заметил я.

— Блажен, кто верует, тепло ему на свете! — сквозь зубы промолвил Чацкий.

— Все тот же! — подумал я. — Не переменился! Он неисправим...

* * *

У Палкина мы взяли отдельный кабинет, велели подать закуску и спросили карточку. Чацкий был мрачен. Когда лакей вышел, чтобы принести закуску, Чацкий сказал ему в след, намекая на фрак:

— Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем,
Рассудку вопреки, наперекор стихиям;
Движенья связаны и не краса лицу;
Смешные, бритые, седые подбородки!

— Ну, брат, уж ты слишком строг... Нет, здесь, все-таки слуги чисто одеваются... А что насчет фрака ты говоришь, то, действительно, фраком слишком у нас злоупотребляют: лакей — во фраке, присяжный поверенный — во фраке, новогодний визитер — во фраке... Это верно...

— Нет, я говорю в принципе против фрака, — возразил Чацкий и угрюмо принялся рассматривать принесенную лакеем карточку кушаний...

* * *

Мы заказали. Лакей вышел. Чацкий молчал. Я вглядывался в него. Он заметно постарел и как-то обрюзг. Я недоумевал, с чего начать разговор.

— Однако, что же мы не выпьем по рюмочке? — предложил я.

Мы выпили по одной... и по другой...

После этого Чацкий немного повеселел и как бы слегка оживился. Он начал меня расспрашивать о том, о другом...

— Ну, что ваш батюшка? все английского клоба
Старинный, верный член до гроба? —

спрашивал Чацкий.

— У нас теперь в моде, Александр Андреевич, так называемый «морской яхт-клуб»... на Большой Морской... Винт по большой...

— Ваш дядюшка отпрыгали ль свой век? — с иронией продолжал Чацкий, нарочно говоря мне «вы».

Я не обижался и старался отвечать спокойно. Дядюшка, о котором спрашивал Чацкий, служил чиновником особых поручений. Чацкий выражался о нем, как изволите видеть, довольно непочтительно, но я простил, видя, что человек озлоблен и болен, и ответил уклончиво, что де еще «прыгает»...

— А этот... как его?.. он турок или грек?

Тот черномазенький, на ножках? — не унимался Чацкий, продолжая допекать моих родственников.

— Черномазенький, на ножках журавлиных, открыл банкирскую контору на Невском, — ответил я. — Продает в рассрочку билеты, вышедшие в тираж... Ничего, дела идут бойко.

— А наше солнышко, наш клад, — говорил Чацкий,

— На лбу написано: театр и маскарад,
Дом зеленью расписан в виде рощи,
Сам толст, его артисты тощи...

— Ты это, верно, про театрального антрепренера господина N.N? — догадался я. — Ничего... На время было умолк... А теперь, кажется, опять начинает...

— Господствует еще смешенье языков
Французского с нижегородским? —

допытывался Чацкий.

— В оперетке-то?.. Нет, больше все нижегородский...

— А судьи кто? — неожиданно перебил Чацкий.

— То есть, мировые судьи, ты спрашиваешь?.. Да разные есть... Особенно талантливых юмористов между ними что-то не видно... Попытки есть к юмору, да не выходит...

— Где, укажите нам, отечества отцы,
Которых мы должны приять за образцы? —

с жаром говорил Чацкий.

— Ну, Чацкий, ты этим вопросом поставил меня в большое затруднение!.. — сказал я. — Теперь новый тип, так называемый «сын отечества» — из сословия «чумазых»... пасть большая... аппетит здоровый...

В то время, как я говорил про аппетит, нам кстати подали заказанные порции. Мы принялись за еду и затем потребовали лафита.

* * *

Но и после ужина Чацкий не потерял своей желчности, язвительности и раздражительности.

— Александр Андреевич! Ты так-таки нигде и не служишь? — осведомился я осторожно?

— Служить бы рад — прислуживаться тошно! — ответил Чацкий своей обычной фразой.

— А ты, Чацкий, куда-нибудь, так называемым, «причисленным» поступил бы, — советовал я. — Это, говорят, совсем особая служба... легкая... а все-таки положение...

— Я не Молчалин! — гордо возразил Чацкий. — Где он, кстати?

Еще ли не сломил безмолвия печати?
Бывало, песенок где новеньких тетрадь
Увидит — пристает: пожалуйте списать.

— Нет, Молчалин теперь вовсе бросил стишки... Он говорит, что в настоящее время неприлично заниматься литературой...

Мы потребовали счет. Чацкий даже и не взглянул на него, говоря:

— Я глупостей не чтец,
А пуще образцовых.

Мы уже совсем собрались уходить, как вдруг произошел эпизод...

* * *

Дверь нашего кабинета отворилась, и на пороге показался солидный плешивый господин под ручку с молодой дамой, нарядно, но весьма безвкусно одетой.

— Pardon, мы ошиблись дверью! — сказал солидный плешивый господин приятным баритоном и хотел уходить.

— Молчалин! Софья Павловна! — с невыразимым изумлением воскликнул Чацкий. — Вы — здесь?!.. А, понимаю!..

Софья Павловна упала в обморок, Чацкий бросился к ней:

— Шнуровку отпусти вольней,
Виски ей уксусом потри,
Опрыскивай водой. Смотри:
Свободнее дыханье стало...

Молчалин в это время стоял совсем растерянный и чуть слышно бормотал:

— Господа!.. Не погубите! Не выдавайте!.. Начальство узнает.

Софья пришла в себя.

— Где я? — слабым голосом спросила она.

— У Палкина, — ответил Молчалин дрожащим голосом.

Там мы их и оставили... Молчалин хотел удрать, оставив Софью без помощи, но мы его заперли на ключ...

(Приводится по изданию: Билибин В.В. (Диоген — И. Грэк). Юмористические узоры. СПб., Типо-литография Р. Голике, 1898. С. 155—159).