...На ялтинской фотографии 60-х годов: молодой и стройный блондин в белой рубашке и галстуке, лихо отплясывает твист в платановской аллее на Пушкинской улице перед худенькой темноволосой девушкой, на плечи которой был наброшен его пиджак.
Вряд ли Виталик думал тогда о том, что через тридцать лет он будет в том же самом своём, только уже совсем заношенном пиджачке и совсем уж не молодым, печальным человеком, что будет довольно часто подходить именно к тому самому месту на Пушкинской улице — месту своей молодости, былой удали и задора...
И каждый раз будет именно только подходить, но ни разу не дойдет. Не дойдет, потому что каждый раз его будут подзывать к себе старые знакомые: разложенные прямо на траве старые книжки букинистов, пластинки, проигрыватели, приемники и другие, никому не нужные вещи из той давней, счастливой поры его жизни.
Вот и сегодня он подошёл, посмотрел, взял и полистал с бьющимся сердцем пожелтевшие странички одной старой потёртой книжки. Купил этот старый сборник стихотворений Арсения Тарковского «Зимний день». Купил и, повернувшись, пошёл обратно. Ну вот, что было бы ему тут же и пройти с этим же Тарковским, ну хоть немножко дальше: тогда бы он увидел в усыпанном листьями дворике исторического музея худенькую женщину в пальто, сидящую на стульчике и продающую картины крымских художников.
Озябшими пальцами она держала только что налитую из термоса чашку чая. Подойдя поближе, он, конечно же, узнал бы в ней Вику, ту самую девушку в его пиджаке, которая нет-нет, да и вспоминалась ему в последние годы.
Чуть только бы присмотревшись, и она бы, конечно, узнала его, потому что тоже иногда думала о нём.
После первых смущённых приветствий они, наверняка бы, начали, слово за слово, вспоминать тот далекий, тоже первых чисел ноября, только очень тёплый, погожий денёк чудесной ялтинской осени. В тот день Виталик, тогда студент музыкального училища, не застав утром в общежитии санатория своего приятеля, фотографа Стаса, поднялся на второй этаж и вошёл в библиотеку. Там было тихо, сумрачно и прохладно. Вика сидела за столом у окна. Перед ней дымилась чашка чая и лежала открытая книга. Виталик бесшумно приблизился и взял её руку: — «Осень, окно»... Или: «Девушка с книгой и холодными руками». Так назвал бы фотоаппарат Стаса свой последний шедевр.
— А он на набережной сегодня, с группой отдыхающих, — сказала Вика. — Тогда, наверно, и в «Лито» никто, кроме нас с тобой, не придёт. (Они и фотограф, да еще несколько человек посещали раз в неделю поэтическую студию при клубе). Наши пойдут, наверно, на репетицию праздничного концерта, а потом на премьеру спектакля в драмкружке. Так что... — И Виталик, шагнув, заглянул в хранилище, небольшую комнату, где было очень много старых книг на полках и тёмных портретов с грустными лицами писателей-классиков, а посредине мрачнел стол с лампой и бюстом Пушкина.
— Так что... послушай, Вика! Похоже, что поздняя поэтическая осень с сыростью и печалью спряталась и ждет своего часа именно здесь, на этих полках, между книг, на этом столе и под ним, и даже вот умудрились как-то проникнуть и в твои руки. А на улице, — он вышел из хранилища и подошёл к окну:
— Посмотри, какое синющее небо, особенно между жёлтыми листьями!
Вика тоже подошла к окну:
— Да, может, это последний денёк такой.
— А по сему, — и Виталик взял её руки, — Виктория, возникает предложение: согреть их непрерывным хождением по старым улочкам Ялты с ветхими верандами и виноградом. Да заодно продлить и запомнить, как следует, этот удивительный день, хотя бы до двух часов, когда в малом зале «Спартака» потушат свет и снова начнется «Иваново детство» Андрея Тарковского. — И он достал два билета из кармана: «Стас ещё успеет, сам виноват».
— А вдруг кто-то придёт книги сдавать?
— Вряд ли. В общем, закрывай их тут всех: тишину, одиночество и печать с поэзией.
Грустить и пить чай с книгами будем потом, когда состаримся. А пока мы молоды, надо петь и шагать!
Они и зашагали по улице Кирова в Аутку, к домику Чехова, напевая: «А я иду, шагаю по Москве»...
Побродив по кривым переулкам, заглянули внутрь Чеховского сада. Потом купили билеты, но на экскурсию не пошли, а гуляя по аллеям и дорожкам, нашли в левой части сада скамейку в уголке, где росла себе одна-одинёшенька тоненькая берёзка. Вика посмотрела на неё: «Странно. Здесь всегда думается о чём-то бывшем давным-давно, но ничего на самом деле, может, никогда и не было. Ну, может, одни только тени на дорожках от него и остались». Виталик подошёл к забору: «Тени, тени. А там, ты погляди: внизу уже совсем другое, не книжное время подплывает к нашему с тобой «островку», с домиком и садом. Время машин, строек, кирпичей и кранов, — он помолчал, — чтобы совсем смыть когда-нибудь то твоё давнишнее, бывшее, чтобы и тени от него нигде не осталось». Но одна тень появилась потом и увязалась, бродила за ними по городу весь день. Она возникла после «Иванова детства» и следовала за ними до кафе «Пчёлка» (шоколад и два бокальчика «Совиньона»), пропала и снова возникла на набережной с брызгами волн, хлебом и чайками. Это была тень человека с фотоаппаратом. Она приблизилась к ним, когда они свернули на Пушкинскую улицу и уже подходили к музею. И только Вика заговорила о том, что с каждым годом всё меньше и меньше остаётся в этом городе дорогих примет милой старой Ялты. А Виталик начал было развивать её мысль, цитируя раннее стихотворение Арсения Тарковского: «Всё меньше тех вещей на свете остаётся...», как вдруг из окна дома рядом с музеем вылетел кем-то выпущенный на всю катушку и нахально влез в их беседу, растолкав грустные Тарковские строчки, хулиган Елвис Пресли со своим знаменитым «Jailhouse rock». Но Виталик не растерялся, а с достоинством принял этот вызов. Он быстро снял и ловко набросил свой пиджак на Викины плечи, засучил рукава рубашки, как бы готовясь к кулачному поединку, и, не стесняясь вежливых смущенных улыбок прохожих в аллее, бросился откалывать вместе с Элвисом («знай наших!») рок н рольные коленца вокруг никак не ожидавшей такого поворота Вики. Тут-то и нажал кнопку аппарата повсюду следовавший за ними их приятель-фотограф.
...Шедшему через тридцать лет по Пушкинской и листающему книжку Тарковского, печальному пожилому человеку, неожиданно всё это отчётливо вспомнилось. И так остро взгрустнулось, что он вдруг остановился и, повернув назад, медленно дошёл-таки до того места своей молодости и даже прошёл немного дальше, к музею, и увидел её... Подошёл к ней и, конечно же, они...
Да. Всё так и было. Именно так всё и вышло. Да иначе и быть не могло. Потому что, примерно через месяц, в декабре, уже его, Виталика, а не Викторию видели вежливые прохожие в музейном дворике на стульчике, среди картин и летающих снежинок... А Виктория, оказывается, в этот день просто немножко приболела — простудилась. Уютно устроившись в старом «Виталькином» кресле, в его комнате с потрескивающей буржуйкой, в Аутке, и совершенно не обращая внимания на громкую перебранку подвыпивших соседей за тонкой стеной, всё утро перечитывала, исправляла и перепечатывала на машинке отобранные и его, и свои лучшие стихотворения с короткими рассказами-миниатюрами из разных толстых и тонких тетрадок их молодости.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |