Валерий Владимирович Прозоров, доктор филологических наук, профессор, научный руководитель Института филологии и журналистики Саратовского национального исследовательского государственного университета имени Н.Г. Чернышевского (Саратов)
Виктор Владимирович Гульченко ушёл от нас с ошеломляющей внезапностью. Только-только с успехом провёл он международную научную конференцию Шестые Скафтымовские чтения, посвящённую Чехову и Тургеневу, в Доме-музее М.Н. Ермоловой собрал свою верную орггруппу, уговорился о том, где и когда пройдут следующие, Седьмые, Скафтымовские чтения, чему они будут посвящены... Одновременно продолжались его вдохновенные постановочные работы, кропотливый редакторский труд над изданиями «Бахрушинской серии» и перспективными научными чеховскими проектами.
Виктор Владимирович был уникальным театральным режиссёром, театроведом, литературоведом, человеком удивительно тонких и мудрых организационно-художественно-научных инициатив. Он создал свой неповторимый театр — Международную Чеховскую лабораторию; свой, движимый собственным энтузиазмом проект Чехов-института, вылившийся в создание плодотворно работающего Чеховского отдела Государственного центрального театрального музея имени А.А. Бахрушина; свою серию капитальных изданий, посвящённых театральной культуре России и Европы. Чехова он умел открывать для себя, для своих читателей и зрителей проникновенно и чутко как талантливый режиссёр-профессионал и как тонкий филолог — одновременно и неразделимо.
Семь лет назад по инициативе Виктора Владимировича началось сотрудничество Института филологии и журналистики Саратовского университета с ГЦТМ им. А.А. Бахрушина. В октябре 2013 года состоялись первые совместные чтения бахрушинцев и саратовцев. В.В. Гульченко был душой Скафтымовских чтений, из года в год проводившихся в Саратове и в Москве и посвящённых памяти основоположника саратовской филологической школы. Он преклонялся перед талантом Александра Павловича Скафтымова, высоко ценил скафтымовский символ веры — принцип честного чтения. Многими чертами характера он сам был похож на своего любимого литературоведческого героя — внутренней свободой, тонким чувством юмора, бескорыстием, последовательным полемическим азартом, тихим и гордым достоинством, сдержанной манерой публичного самовыражения, отрешённостью от суетной публичности, высокой, проникновенной преданностью своему делу...
По-настоящему счастлив каждый, кому выпала радость работать с ним рука об руку. Седьмые Скафтымовские чтения 2019 года с полным на то правом посвящены светлой памяти Виктора Владимировича Гульченко.
Мария Ворсанова, администратор Международной Чеховской лаборатории
Записки из закулисья, или естественный отбор
За восемь лет нашей с Виктором Владимировичем совместной работы в Международной Чеховской лаборатории он ни разу не позволил мне присутствовать на репетиции. Уверял, что актёры будут на меня отвлекаться и устроят «показательные выступления». Честно говоря, не думаю, что дело в этом. Просто репетиция для Гульченко — акт сакральный. Это тесное общение без посторонних: там должны быть только режиссёр и труппа. Рассказывать про репетиции — да, рассказывал, иногда довольно подробно. И из рассказов этих становилось понятно, что там идёт процесс некоего совместного творчества, один на один. Процесс нащупывания, набросков, проб и ошибок, из которых потом и получались те божественные по своей простоте и глубине спектакли.
Но когда мы искали актёра для ввода в уже существующий спектакль и нужно было проводить кастинг, вот тут уж не пустить меня было невозможно: я созванивалась с актёрами, проводила предварительный отбор (многие не доходили до встречи с режиссёром, узнав о нашей сугубо благотворительной, бесплатной основе), составляла расписание кастинга и встречала артистов у входа. Таких кастингов у нас с Виктором Владимировичем было пять. Я тихо сидела в уголке, наблюдая за тем, как Гульченко «раскручивает» очередного соискателя. И было это невероятно интересно. Виктор Владимирович никогда не требовал чтения басен-монологов-стихов. Он просто беседовал. Задавал вопросы, иногда не имеющие (на первый взгляд) никакого отношения к театру. Лишь однажды попросил актёра спеть, хотя роль Вершинина в «Трёх сёстрах», на которую в тот день выбирали исполнителя, никакого вокала не предполагала. Когда остались вдвоём, я спросила: зачем? «Я понял, что этому человеку спеть проще, чем рассказывать о себе. А мне нужно увидеть естественное поведение — жесты, мимику, реакции. Помните, того, который пришёл первым, я спросил про увлечения, и мы говорили о рыбалке. Он рассказывал про неё так, что я понял — нужного мне Вершинина он не сыграет». Вершинин — и рыбалка? Как они связаны? И Виктор Владимирович объяснил: тот человек не умеет увлекаться. Понятное дело, в труппу он того актёра не взял...
Когда искали исполнителя на роль Лопахина, Виктор Владимирович пригласил уже знакомого ему актёра из Театра на Покровке — Сергея Загребнева. В традиционном ночном разговоре по телефону сказал мне: «У него такая улыбка, что я на одной этой улыбке сделаю ему всю роль». И начал репетиции. Через месяц сообщил: «Спектакль готов под ключ (это была его обычная формулировка. — М.В.), можно ставить в репертуар». И Серёжина улыбка действительно сыграла — Лопахин получился открытым, искренним и очень чистым.
Если Виктор Владимирович понимал, что актёр ему подходит, он незамедлительно начинал работу. Прямо на кастинге. Так получилось, когда искали Родэ в «Три сестры». Я привела к Гульченко молодого актёра Павла Генинга, лишь за год до этого окончившего ГИТИС. После довольно беглого знакомства («У кого учились? Были ли уже роли в театре?») Виктор Владимирович стал рассказывать о доме Прозоровых, о том, что все военные, каждый по-своему, влюблены в Ирину. И вдруг заговорил о себе: «У меня в жизни, представьте, была похожая ситуация. Дело в том, что я был не единственным, кому очень нравилась моя будущая жена... Но я вышел победителем». Может, поэтому Тузенбах (Олег Дуленин) в его спектакле такой яркий, запоминающийся, настоящий? «Здесь у меня личное, биографическое...»
Во время кастингов Виктор Владимирович всегда вёл главную партию, задавал тон. Ненавязчиво направлял разговор в нужное ему русло. Но с одним из актёров было наоборот. Искали Кулыгина в «Три сестры», и Настя Зыкова, исполнительница роли Наташи, пригласила своего коллегу из театра «АпАРТе», Александра Иванкова. Он пришёл. Пришёл подготовленным — освежив в памяти пьесу (что бывало отнюдь не со всеми). Глядя на Виктора Владимировича, я сразу поняла — тут случился взаимный интерес. Минут десять Саша слушал режиссёра, а потом, воспользовавшись паузой, вдруг спросил: «А в какой сцене Кулыгин — настоящий?» И дальше повёл разговор в нужном ему ключе. Нужном для понимания характера героя. Гульченко любил отвечать на интересные вопросы и ценил тех, кто умеет их задавать. Кулыгина Саша играет до сих пор...
Виктор Владимирович частенько признавался, что он, подобно Тригорину, всё время, вольно или невольно, собирает инструментарий для будущих постановок. Везде. Видит что-то яркое, запоминающееся, и складывает в свою режиссёрскую копилку — а вдруг пригодится? Однажды мы с Настей Сафроновой и Настей Зыковой навещали Виктора Владимировича в больнице, где тот проходил обследование, и он рассказал нам о нянечке, которая развозила по палатам обеды и ужины. «А через некоторое время чуть приоткрывается дверь, появляется рука и беззвучно забирает с тумбочки грязную посуду. Видимо, чтобы лишний раз не потревожить. Я теперь каждый раз жду её появления — очень эффектный жест, я запомнил. Может, где-нибудь понадобится».
Всё, что делал Виктор Владимирович, происходило как-то тихо, быстро, естественно, на первый взгляд — даже легко. Хотя знаю, что на самом деле частенько бывало трудно. А вот отбор действительно был «естественный» — непринуждённый разговор, во время которого режиссёр незаметно «сканировал» актёров. Но так, будто и не смотрит на них. Просто слушает... Внимательно. Всё слышит, всё запоминает, а потом использует в спектаклях. Многие, кто видел спектакли Чеховской лаборатории, обращали внимание на точность распределения ролей. На то, как использованы в спектакле личные качества и черты характера исполнителей. Могу это подтвердить, поскольку актёров всех знаю хорошо и за пределами сценического пространства. Да, Виктор Владимирович действительно был гением кастинга.
Людмила Одиянкова, заслуженная артистка РФ, заслуженный работник культуры РФ, профессор ВАК, исполнительница роли Войницкой в Международной Чеховской лаборатории
Имя В. Гульченко мне было знакомо по журналу «Театр», с которым он сотрудничал, и по статьям о его постановках в театрах Омска и Новосибирска. Когда в Москве появился спектакль «Нина. Вариации...» по Чехову, я, наконец, увидела его своими глазами. Затем были спектакли по Беккету, Стриндбергу и др. То есть состоялось моё знакомство и с Гульченко-режиссёром. Не могу сказать, что его режиссёрский талант сразу покорил меня как актрису, но наша встреча произошла, — видимо, так было суждено судьбой.
Однажды композитор Г. Гоберник, с которым у актёра А. Невраева1 — моего мужа — были дружеские отношения, предложил ему подумать над тем, чтобы сыграть Войницкого в театре «Международная Чеховская лаборатория» под руководством В. Гульченко. Мы обсудили эту новость на семейном совете и решили, что отказываться нельзя, Чехова надо играть. Так артист Невраев вошёл в команду, которая уже репетировала «Дядю Ваню», а позже пришла туда и я, приняв предложение режиссёра сыграть Войницкую. Заманчивым в этой ситуации было — имя Чехова.
С режиссурой Гульченко мы знакомились постепенно. В работе он был нетороплив. Много говорил о пьесе, которую знал наизусть. Часто переходил на темы сегодняшнего театра, теряющего профессионализм, и с горечью отмечал актёрскую беспомощность. За всем этим слышалась отчётливая мысль о том, что его лаборатория существует для того, чтобы противостоять разрушению психологического театра. Любую тему, связанную с театром, Гульченко мог раскрывать часами, и актёры его слушали не только потому, что он говорил о настоящем искусстве, но и потому, что излагал это поэтическим языком. Театр Гульченко не соприкасался с бытом. Как режиссёр он мыслил образами и своим видением заражал исполнителей. Никогда не говорил артистам, как надо играть, но всегда точно и неожиданно открывал, про что данная сцена.
Рядом с ним мы духовно обогащались, наверное, поэтому наши спектакли отличались тонкостью чувств и широтой человеческих проявлений.
Последний разговор.
Первое лето без Андрея началось с грозы. Небесная вода обрушилась внезапно, когда я вышла из метро и направилась к Дому-музею М.Н. Ермоловой, где ждал меня Виктор Владимирович Гульченко. Сквозь водные потоки не могли двигаться ни люди, ни машины, а я шла по колено в воде, не замечая буйства природы.
Гульченко сидел за рабочим столом лицом к двери в комнате, которая была мне знакома. Здесь начинались репетиции сцен супругов Лебедевых, которых нам с Андреем предстояло сыграть в будущем спектакле «Иванов».
Когда он увидел в дверях «мокрую курицу», то заметно оживился. В таком жалком состоянии не часто увидишь актрису. Тяжело поднявшись из-за стола, сделал несколько шагов к книжному шкафу, из которого достал начатую бутылку коньяка, тоже знакомую мне (этим божественным напитком он угощал нас после одной из репетиций) и наполнил две маленькие рюмки. Мы молча пригубили коньяк, понимая ситуацию, и ещё долго не могли начать разговор.
Путь к спектаклю «Иванов» был для Гульченко длинным и мучительным. Иногда мне казалось, что он уже готов приступить к работе, но вдруг останавливался и опять чего-то ждал. Думаю, что одна из причин была в том, что он не мог найти исполнителя на главную роль. Это был для него принципиальный выбор, так как исполнитель должен был выразить его мысли о герое сегодняшнего дня. А эти мысли были жёсткие. Чеховскому Иванову режиссёр Гульченко не симпатизировал.
Наконец, однажды объявил о начале работы и активно взялся за дело. Он спешил, боялся не успеть. У него были проблемы со здоровьем. Мы, актёры, это понимали, потому что видели, как ему трудно дышать в этом маленьком зале и как он бледный, в полуобморочном состоянии «выползал» на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха.
К роли Лебедевой я отнеслась без особого волнения, что для меня, актрисы, было непривычно. Нет, я не разлюбила сцену, просто наш с Гульченко творческий союз не складывался. Так мне казалось до самого последнего разговора, который вдруг перемешал «все карты». Я объясняла своё назначение на роль тем, что подходила типажно.
На первых репетициях разбирали событийную линию роли, посвятив этому много часов. Гульченко говорил без остановок, умно и убедительно. Он умел находить и вытаскивать главное в истории персонажа, при этом не забывал заглянуть «в закоулки биографии». Открывать автора было его страстью. Сам получал истинное наслаждение, когда нащупывал удачные ходы, и заражал исполнителей.
В актёрском мнении особенно не нуждался, делал вид, что прислушивается, но в результате всегда сводил толкование роли к своему варианту. С ним никто не спорил, это было бы смешно, слишком неравные силы. Характера персонажа почти не касался, отдавая на откуп артисту. В редких случаях подсказывал краски, которыми можно воспользоваться, но в целом деликатно обходил данную тему, понимая, что это «кровная» работа самого исполнителя. На наших репетициях он поражал меня небанальным разбором, что свойственно только талантливым людям.
Я часто думаю о том, какую ношу взвалил на себя Виктор Владимирович, открыв театр «Международная Чеховская лаборатория». Сам по себе поступок достойный, поскольку это произошло в тяжёлые для российского театра времена, но остальное... Не было ни финансовой поддержки, ни помещения, ни сторонников этого нового театрального образования, и только сила убеждения, что такой театр необходим, вывела В.В. Гульченко в театральное пространство Москвы и привлекла к себе истинное внимание. Зрительский интерес возник сразу, на первом же спектакле, поставленном режиссёром Гульченко, и этот интерес возрастал по мере развития театра. Ставился в Чеховской лаборатории только Чехов, утверждая эстетику, принципиально отличную от других театров. Но главное, на мой взгляд, заключалось в том, что руководитель театра и режиссёр Гульченко неуклонно следовал святой заповеди — быть верным автору. В его постановках не было цитат из чужих спектаклей. Актёрское существование на сцене отличалось естественностью, правдой и искренностью проживания. Этому помогало пространство сцены, в котором зрители находились в полуметре от артистов. Фальшивить в таких обстоятельствах невозможно. При том, что в лаборатории сохранялась природа театральности, особое место на сцене заняло нечто глубокое, трогательное и очень человечное. Да, пожалуй, слово «человечное» — главное. Оно характеризовало содержание спектаклей. Рискую вызвать негодование, но всё равно скажу, что основная роль в создании «жизни человеческого духа» на сцене принадлежала артистам, и хотя профессиональные разборы театроведов подчёркивали исключительную работу режиссёра, мы-то, актёры, знали цену внутренней работе. Однажды на прогоне Виктор Владимирович «вышел из себя» потому, что не видел жизненного наполнения в спектакле. Артисты не затрачивались, потому что перед ними стояла задача — соединить все сцены и протянуть линию поведения своего персонажа от начала до конца. Текст пробрасывался, оценки событий размывались, но при этом сохранялись режиссёрские мизансцены и пластический рисунок спектакля в целом. То есть артисты честно выполняли задание режиссёра, который выстроил спектакль так, как задумал. «А играть когда будете?» — раздражённо выпалил он. Вот тут стало ясно, что без актёрского подключения, без насыщения роли своими чувствами и эмоциями спектакль остаётся мёртвым.
Гульченко жил, — как бы точнее сказать? — в своей интеллектуальной клетке. Туда не мог войти никто, пока он сам не пригласит, а приглашать он не любил. Сам не приближался к актёрам и к себе близко не подпускал. Актёрские судьбы его не волновали, разве только в связи с занятостью в конкретном спектакле. Всю энергию жизни он направил на «своё дело», которому отдал много лет. Трудную задачу предстояло ему решить, но важную. Он предлагал зрителям «своего Чехова». Этот путь был оправдан. Гульченко знал Чехова. Иногда мне казалось, что какие-то психологические ходы, мотивированные, точные и понятные, сам Чехов сознательно обходил или отдавал на откуп людям театра. Вот Гульченко и подхватывал их, развивая в своём воображении и дополняя знаниями современной реальности. При этом отношение к человеку у Чехова и у Гульченко, на мой взгляд, было различным. Чехов человека жалел, беззлобно посмеиваясь над ним или негодуя в его адрес, а Гульченко язвил в адрес человека, порой унижал, не оставляя надежды на сочувствие. Правда, в жизни я иногда наблюдала у него вспышки симпатии к человеку (говорю только об актёрах), чаще всего к хорошеньким женщинам. Я к ним не относилась, зато видела со стороны.
Жизнь в театре показала, что удачная роль у актёров рождается в результате взаимной любви актёра и режиссёра. В моём случае этого не было. Но я терпела и жила дальше. Хорошо, что Андрей, играющий дядю Ваню, попал в десятку. Гульченко сразу понял, какого актёра подарила ему судьба. Феномен Невраева — дяди Вани — отметили многие. Случилось редкое для сцены совпадение человеческой природы актёра и чеховского персонажа. Разве можно сыграть деликатность, душевную хрупкость, отзывчивую сердечность и искренние чувства к окружающим, не имея этих качеств на самом деле? Думаю, нельзя. В Андрее всё это было. В его человеческом багаже было много ценного. Поэтому он играл без лишних усилий. То есть не играл в общепринятом смысле, а просто жил на сцене. В моём суждении о работе Андрея нет близорукости. Я знала его актёрские возможности, которые не укладывались в определённые рамки, но представить себе не могла, что он может ещё чем-то удивить. И ведь удивил. Словно открыл тайник, который держал в неприкосновенности до особого случая. Роль дяди Вани оказалась тем самым случаем. Я отвлеклась, но это необходимо сделать. О замечательных актёрах надо говорить и писать. Если это не сделали критики, когда Невраев выходил на сцену, то должна сделать я. В память о нём.
Итак, мы с Виктором Владимировичем сидим в одной из комнат Дома-музея Ермоловой, потягиваем вкусный коньяк и пытаемся «ворошить» темы, к которым никогда не прикасались. Одна из них связана с утверждением статуса театра и обретением своего помещения. Оказывается, Гульченко давно и упорно поднимал этот вопрос у чиновников разного уровня, но добиться ничего не сумел. Не помогли и его «высокие» связи. Это стало для него серьёзным поражением. А так как он был человеком, не привыкшим к поражениям, то реакция сказалась на его здоровье.
В этот грозовой день я видела перед собой совсем другого Гульченко. Не ядовитого и уставшего от тупых собеседников, а наоборот, расположенного к доверительной беседе. Очень осторожно он сказал, что в память об Андрее намерен продолжать играть спектакль «Тип русского неудачника» с другим исполнителем. Ждал моей реакции и не дождался. Затем выразил надежду, что я продолжу репетиции в «Иванове» с новым партнёром, на что получил отрицательный ответ. К теме спектакля «Дядя Ваня» уже не рискнул приблизиться. На это были серьёзные причины. Такого дяди Вани у него больше никогда не будет. Спектакль «Дядя Ваня» считался в Чеховской лаборатории «нашей «Чайкой»». После очередной паузы Виктор Владимирович неожиданно произнёс слова, от которых у меня замерло сердце: «Знаете, Люся, хочу Вам открыться. Я давно вынашивал мысль о том, чтобы поставить на Вас спектакль «Кто боится Вирджинии Вульф?» Всё ждал, когда обстоятельства будут этому помогать. Но видите, как жизнь складывается...» Я молча восприняла запоздалое признание, и он всё понял. Это была наша последняя встреча.
Валерий Новиков, актёр театра и кино, исполнитель ролей Дорна, Чебутыкина, Вершинина, Астрова, Гаева, Лихарева, Лебедева в Международной Чеховской лаборатории
Международная Чеховская лаборатория... Виктор Владимирович Гульченко...
Эти два имени прозвучали в 2001 году, родился новый уникальный театр. Уникальность заключалась в том, что театр, а вернее, всё-таки — лаборатория, существовала и продолжает существовать вне финансовой поддержки, на основе благотворительности (показ спектаклей бесплатный, актёры играют бесплатно), вне политики (спектакли не политизированы, как это модно делать), в репертуаре театра спектакли только по произведениям Антона Чехова в классической психологической форме (без попыток опошления любовных отношений героев показом откровенных сцен, как это, опять же, модно ставить). Виктор Гульченко создал не «модный» театр, а театр, который в своих постановках пытается сохранить и донести до зрителя чистоту взаимоотношений героев чеховских пьес, трагизм житейского бытия, философское существование индивидуума в этом мире. Сочетание веры в будущее и обречённости — вот что присутствует во всех спектаклях лаборатории. Особенно остро всё это ощущать и воспринимать помогает небольшой камерный зал, где актёры играют буквально в метре от зрителя, и зритель невольно становится эмоциональным соучастником происходящего. Этот зал принадлежит театру «Театральный ОсобнякЪ», с которым мы вот уже 20 лет дружим. Виктор Владимирович, будучи признанным чеховедом, очень ревностно относился к современным постановкам Чехова и совершенно не принимал грубой, осовремененной и порой пошловатенькой интерпретации пьес. Гульченко считал, что Чехов сам по себе есть и будет оставаться современным долгие десятилетия, пока существуют те проблемы, которые волновали писателя более ста лет назад. Поэтому и в труппу театра Виктор Владимирович находил и приглашал актёров, не зацикленных на жажде славы, больших гонорарах и званиях. Ему нужны были не только единомышленники, но и люди, так сказать, не от мира сего. Ну, где сейчас в наш жёсткий бизнес-век можно найти человека, готового ради идеи, ради творчества работать бесплатно? А вот он находил. И мы как-то находились. Не все выдерживали, кто-то уходил. Наверное, были на то причины, но основной костяк сохранился на долгие годы. Мы есть. Мы существуем.
Моя жизнь в этом удивительном коллективе началась в 2008 году. В тяжёлые 90-е я, как и многие актёры, ушёл из профессии, а через 16 лет осознал, что не тем я занят в жизни, не тем живу, не тем дышу. Что смысл моей жизни давно покрылся слоем пыли, лежит на дальней полке антресоли. Решил вернуться в профессию. И вот где-то на просторах интернета увидел объявление: «Приглашаются актёры 50+ в театр «Международная Чеховская лаборатория»». Позвонил. Договорились о встрече с режиссёром. Мы встретились возле Театра имени Пушкина, т. к. режиссёр собирался пойти на спектакль. Подойдя к назначенному времени, я увидел сидящего на уличной скамье большого человека с мудрыми глазами, спрятанными за очками. Это и был Виктор Владимирович Гульченко. «Добрый вечер», — сказал я. В ответ быстрый, как рентген, взгляд, потом мягкая улыбка: «Добрый. Присаживайтесь. Ну, что? Расскажите о себе...» Запомнилась его фраза после разговора, когда я спросил: «А Вас не смущает, что у меня был перерыв в творчестве? 16 лет». На что последовал ответ: «Нет. Это даже хорошо, что у Вас был такой перерыв, а то бы Вы давно обросли ракушками в государственном театре». Вот так и произошло моё возвращение в профессию.
Уже через месяц я репетировал свою первую роль в этом театре — роль Дорна в «Чайке». Что значит репетировал? Это был не привычный для меня застольный период, в котором участвуют все актёры спектакля и который обычно происходит в театрах, нет, Виктор Гульченко всегда начинал с индивидуальных репетиций. Он был уникальным мастером по разбору внутренней линии, характера, поступков, взаимоотношений между персонажами и т. д. И так с каждым персонажем. И начинался разбор, как правило, с финальной сцены персонажа. От конца к началу. Огромная кропотливая работа проходила достаточно долгое время. Потом постепенно он начинал объединять персонажей в дуэты, в трио и т. д. А затем уже соединял сцены и акты. Так и происходило мучительное рождение спектакля.
В чём Виктор Владимирович видел смысл постановок Чехова?
Отвечу словами Вершинина: «И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас...» Думаю, это тоже присутствовало в его желании — донести для зрителя через постановки Чехова мысли о вечной неустроенности человека в жизни, о разрушении идеалов, надежд... О человеческой боли... И что наша вера в лучшее будущее («Через двести-триста, наконец, тысячу лет, — дело не в сроке, — настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для неё живём теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим её — и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье») вызывает только горькую усмешку или даже смех... Поэтому Антон Чехов и определяет свои пьесы как комедии.
Конечно, это только мои догадки, мои размышления. Постановки и всё творчество Виктора Владимировича Гульченко после его ухода так и остались загадкой...
Вот уже третий год мы существуем, невзирая на все трудности, одни... Без Мастера... И мы верим... Мы верим в лучшее будущее... Как и все наши чеховские персонажи...
Игорь Пехович, актёр Театра на Таганке, исполнитель ролей Фирса, Чебутыкина, Серебрякова, Шабельского в Международной Чеховской лаборатории
Театр — изумление
«Вишнёвый сад». Начало.
В 2007 году я случайно попал на спектакль Международной Чеховской лаборатории. Я был изумлён. Это что за голливудские актёры играют Чехова в таком тесном подвальчике, играют совершенно необычно, а главное — нескучно?!
И мысли у меня не было попроситься в этот театр, имея горький опыт многочисленных отказов. На Таганке я играл редко, все роли были практически одинаковые. Я не рос как актёр, а мне уже было под 50. И было мне скучно...
Я стал ходить на все спектакли Чеховской лаборатории. Так прошло ещё несколько лет, пока я не познакомился с завлитом МЧЛ, Юрием Германовичем Фридштейном, германистом-переводчиком. Я пригласил его на свой моноспектакль по поэзии Бродского. Он, как ни странно, пришёл. А после спектакля подошёл ко мне и спросил, не хотел бы я сыграть Фирса?.. Вот так изменилась моя судьба. С Таганки я не ушёл, а в МЧЛ пришёл и играю в ней по сей день.
И вот прихожу я на свою первую встречу с режиссёром Виктором Владимировичем Гульченко. Прихожу опять в изумлении — режиссёр предупредил, чтоб у меня было в запасе 4 часа. При этом я буду один... Что ж там обсуждать Фирса 4 часа, у него полтора предложения?! Режиссёр убивает меня первой же фразой: «Вы понимаете, что Фирс — это король Лир?» У меня культурный шок. «Возможно... Только как это сыграть? На таком скудном материале?» — «А вы не торопитесь». И дальше он убивает меня наповал:
— Вы понимаете, что Фирс — это библейский пророк?
Понимаю ли я, имевший за плечами, помимо всего прочего, Библейскую академию?!. Я с трудом перевожу дух и не нахожу ничего лучше, чем повторить, как попугай: «Возможно... Но как это сыграть?» — «А вы не торопитесь...»
И дальше начинается долгий, жутко интересный диалог. Через 5 минут я понял, что имею дело не просто с режиссёром, которому иные «мэтры» в подмётки не годятся. Я имею дело с учёным-филологом, фантастически образованным чеховедом. У Гульченко обнаружилась та самая важная деталь, которой недостаёт многим режиссёрам и актёрам. Надо признаться, что «Вишнёвый сад» — моя любимая пьеса. Фрагменты из неё я показывал на 2-м курсе театрального института. Поэтому пришёл я к Гульченко весь такой напыщенный — мол, что вы мне нового можете про Фирса рассказать? А ушёл обескураженным и пристыженным...
И вот в таком ключе мы беседовали полгода. Потом Гульченко постепенно начал соединять атомы в молекулы, молекулы в частицы. И постепенно вырос спектакль, удивительный, местами мистический. Гульченко вставил в спектакль выброшенный Чеховым диалог Фирса и Шарлотты (финал 2-го акта). Текст сохранился в черновиках. Станиславский не смог к нему найти ключа — вот его и нет в нынешних текстах «Вишнёвого сада».
Шарлотта и Фирс рассказывают друг другу о своей жизни, почти не слыша друг друга. Здесь появляется тема «чёрного человека», который преследует Фирса всю жизнь, как ходячая совесть. Тень «чёрного человека» появляется и в сцене с Прохожим, которого, по сути, нет. А в финале Фирс не умирает. Он превращается в Домового и, как всегда в отсутствие хозяев, тщательно натирает полы. А затем превращается в дерево, охваченное воплем отчаяния...
Гульченко никогда не говорил, каков его творческий метод. Нам ещё предстоит эту историю распутывать. Я давно предлагал актёрам подробно описать, кто как с ним работал над своей ролью, и издать книгу.
«Три сестры».
Логично после Фирса ввестись на роль Чебутыкина. Ещё работая над Фирсом и перечитывая рассказы Чехова, я заметил, что Фирс у него мелькает то тут, то там. На это Гульченко заметил, что у Чехова «перемещающиеся герои». Ну, у Фирса-слуги, может, и мало общего с военным доктором Чебутыкиным, но всё же есть одно сходство — одиночество. Чебутыкин — отец Ирины, это уже давно не открытие в чеховедении. Но вот то, что у Ольги с Вершининым 11 лет назад был платонический роман, — это открытие Гульченко. Вдруг начинают открываться потайные ящики пьесы, тот самый загадочный чеховский «второй план», о котором все так много пишут, но толком не объясняют — что же это такое. У Гульченко словно волшебная лупа в руках, через которую видно всё. Я это называю «вертикальный сюжет». Чебутыкин, прикрываясь газетой, зорко следит за всем происходящим. Он живёт в этом доме 25 лет, ему 60, и все к нему давно относятся как к члену семьи. Своими нелепыми фразами он то разряжает напряжение между Солёным и Тузенбахом, то журит Родэ за бестактность, то сочувствует Андрею. В четвёртом акте он весь в ожидании дуэли, мучимый бессилием её предотвратить. Но главных слов он так и не решается произнести — и прощается с Ириной, унося с собой свою тайну.
«Дядя Ваня».
Роль Серебрякова, как всегда, преподнесла сюрпризы. Обычно его трактуют капризным больным стариком, мучающим всех окружающих. По тем временам 50-летний профессор — это уже глубокий старик. Но нынешние 50-летние выглядят иначе. Поэтому Гульченко предложил совершенно неожиданный ход: Серебряков и Елена горячо любят друг друга, Астров — лишь мимолётное увлечение, так ничем и не закончившееся. Мало кто помнит, что Серебряков пережил большой удар — отставку. Нет заработка. Как жить дальше, как обеспечить жизнь молодой красавице-жене? Он думает о ней, а не о себе, забыв при этом о дочери. Обычно считается, что главная героиня пьесы — Елена Андреевна. Но в спектакле вся история вертится вокруг Сони. В этом очередное открытие Гульченко. Этот чеховский секрет он раскрыл через название пьесы. Ведь пьеса называется не «Иван Петрович» и не «Войницкий», а «Дядя Ваня». История глазами Сони.
«Иванов».
Я прямо сказал Гульченко, что не люблю эту пьесу. На что Гульченко хитро улыбнулся и сказал: «Мы играем спектакль про человека, которого нет».
И мне всё сразу стало понятно. Жил-был молодой помещик, дворянин, очень энергичный, весёлый человек. Мечтал обустроить деревню, образовать крестьянских детей, помочь России-матушке, наконец, вырваться из своего азиатского прошлого, догнать передовую Европу... А потом вдруг захандрил, всё бросил да и застрелился. Что же случилось? А ключ спрятан в самом начале. Иванов Николай Алексеевич, непременный член по крестьянским делам присутствия. С утра до поздней ночи Иванов занимается проблемами крестьян. Но прошли годы — и он сломался. Потому что никаких проблем он решить не смог. Не хватит одной жизни, чтобы изменить многовековой уклад русской деревни, изменить рабское сознание крестьянина. Даже если крепостное право давно отменили. Окружающие не видят этой перемены, считают, что перед ними по-прежнему тот самый энергичный Иванов. А он мёртв ещё до открытия занавеса. Вот почему его дяде Шабельскому так неуютно. Сарра медленно умирает на его глазах. Как когда-то на его глазах от туберкулёза умерла в Париже его жена (тут большой привет Чебутыкину — и несчастная любовь, и смерть любимой женщины, и нищета, и полная безнадёга). Иванов убивает Сарру своим равнодушием, тем самым напоминая Шабельскому о его собственной вине перед покойной женой. Не в силах это терпеть, Шабельский бунтует против племянника, который ему так напоминает себя самого в молодости. В конце концов и Иванов не выдерживает...
Гульченко успел заложить основу спектакля. Его уход только обострил желание довести работу до конца. Весь последующий год мы работали и победили. И теперь я совсем не удивляюсь, что длинная занудная пьеса под руководством режиссёра Терещука, который без малого 10 лет работал с Виктором Владимировичем как актёр, превратилась в лёгкий смешной трагифарс. Потому что Гульченко подарил нам секрет парадоксального чеховского юмора. Недаром Чехов является «отцом театра абсурда».
P.S.
Мы с Гульченко не обсуждали никакие системы, но я его понял и принял сразу. Гульченко иногда шутливо обижался — он только открывал рот, а я уже озвучивал, что он хотел сказать. Мы понимали друг друга на сенсорном уровне. Я подозреваю, что это произошло потому, что мы разными путями шли к одной цели — к жесту-метафоре и мизансцене-метафоре. Гульченко — мастер мизансцены-метафоры. Достаточно посмотреть решение 4-го акта «Трёх сестёр». Там каждое движение героев парадоксально и при этом глубоко верно. А я занимаюсь много лет реконструкцией театральной системы Алексея Грановского, создателя знаменитого ГОСЕТа, учителя гениального Соломона Михоэлса. Корни этой системы — «театральный экспрессионизм» Макса Рейнхардта. Кратко смысл системы можно сформулировать так: «Жест есть выражение мысли». Можно сказать, с подачи Гульченко, я сочинил в Театре Грановского, которым руковожу, спектакли «Недотёпы» («Вишнёвый сад» глазами Фирса) и «Король Лир», в которых играют, помимо актёров, каждый предмет, каждая деталь костюма.
Александр Катин, актёр Центрального академического театра Российской армии, исполнитель ролей Треплева, Пети Трофимова, Андрея Прозорова, Души Лихарева в Международной Чеховской лаборатории
Как В.В. Гульченко ставил Чехова?
Для меня было интересным его приятие мелодрамы как жанра. В его постановках чистейшая комедия сочеталась с полной трагедией, внятный чёрный и явный белый в отношении к сцене. Существуя артистом в таком рисунке, не живёшь полумерами, а бросаешься в каждое чувство с головой, и тогда все чувства накапливаются и органично рождаются по ходу спектакля сами собой.
Как работал над ролями?
Мне кажется, что он очень серьёзно подходил к подбору актёров на роли, как в кино, выбирал изначально похожих на конкретных персонажей Чехова. Дальше он открывал глаза, подводил доказательную базу: «Это ты, со всеми твоими комплексами, заблуждениями и талантами, просто иди от себя». От этой своей «индивидуальной точки» мы и строили роли. Дальше только оставалось копаться. Как правило, после того, как своя боль обнаруживалась в герое, все причинно-следственные связи поведения вставали на свои места.
Что не принимал в работе над Чеховым?
Злился, когда видел решения спешные, непродуманные, без всякой мотивации, решения ради решения. Помню, ругался, когда прочитал в одной статье, где математически подсчитали площадь вишнёвого сада и сколько там было вишнёвых деревьев. Говорил: «Что это даёт? Как это меняет ситуацию в пьесе?» Очень щепетильно относился к оправданности всякого хода, проверял логику, как в шахматах, с разных сторон и по многу раз. Это удлиняло время репетиций, но и делало их динамичными, напряжёнными, всегда интересными.
Анастасия Зыкова, актриса театра «АпАРТе», исполнительница ролей Натальи Прозоровой, Елены Андреевны, Нины Заречной в Международной Чеховской лаборатории
В.В. Гульченко репетировал очень подробно, с каждым артистом подолгу работал индивидуально — спустя месяцы работы соединял персонажей по сценам и только перед премьерой всех вместе. Работа никогда не начиналась с общей читки. В силу такого способа работы каждый персонаж был проработан скрупулёзнейшим образом и создавалась общая многогранная картина. Мне кажется, именно поэтому у нас есть зрители, которые ходят на один и тот же спектакль десятки раз — столько деталей, оттенков в прочтении образов, что разгадывать их можно бесконечно.
Категорически не принимал, как мне кажется, обратный подход — упрощение и уплощение персонажей.
Для Виктора Владимировича в каждом герое Чехова, в переплетении характеров были сокрыты миры. Неисчерпаемая глубина. И он принимал только те постановки, где эта глубина ощущалась. Скажем так... если второй, третий, четвёртый план важнее первого — это был Чехов для него.
Анастасия Сафронова, исполнительница ролей Вари, Сони, Маши Кулыгиной, Маши Медведенко, Сарры в Международной Чеховской лаборатории
Театральные принципы В.В. Гульченко мы впрямую не обсуждали. Есть некоторое понимание, что Виктор Владимирович исследовал определённую тему в конкретной пьесе (или ряде произведений) и в доказательство своих находок и изысканий создавал спектакли, раскрывая понятое у Чехова.
Наше знакомство произошло в 2004 году, когда я была приглашена на роль Вари в репетируемый в тот момент спектакль «Вишнёвый сад». Потом Соня в «Дяде Ване», Маша в «Трёх сёстрах», Маша в «Чайке» и Сарра в «Иванове». Репетировали очень подробно, много индивидуально, тщательно работали над каждой ролью. Порой даже подробнее разбирались «второстепенные персонажи» — пишу в кавычках, потому что в спектаклях Гульченко все второстепенные персонажи — становились главными.
Андрей Вальвач, исполнитель ролей Епиходова, Андрея Прозорова, Боркина в Международной Чеховской лаборатории
Когда мы с В.В. Гульченко репетировали «Три сестры», он дал мне возможность по-новому взглянуть на себя, быть с собой более честным. Понять ту правду о себе, в которой боялся признаться самому себе, хоть чуть-чуть, не всю, но всё-таки и в своих слабостях начать видеть силу. Финальный монолог Андрея Прозорова в «Трёх сёстрах» я вынес на сцену из кулуаров, из курилки, из кухни, в общем, из жизни, которая здесь и сейчас, поэтому считаю, что Чехов актуален всегда.
К современным постановкам Чехова он, по-моему, относился очень лояльно. Я несколько раз пытался вывести его на разговор о постановках Чехова в других театрах, но так и не вышло, он говорил, что не любит обсуждать чужие спектакли. А в его спектаклях, как он сам говорил, главным было наиболее точно выстроить мизансцены (однажды сказал: что бы вы там ни играли или вообще просто текст произносили, а мизансцена всё равно будет играть).
Мне кажется, неподготовленному человеку, зашедшему просто с улицы, спектакли Гульченко смотреть тяжеловато. Другой, непривычный ритм. Надо настраивать свои внутренние инструменты восприятия, а это работа, к которой не все готовы. Моё самое большое удовольствие было от просмотра во второй раз «Тип русского неудачника» с А. Невраевым. В финале, когда герой долго смотрит в зал, провожая глазами героиню, у меня потекли слёзы. Такое было со мной второй раз в жизни во время просмотра спектакля.
Елена Штепенко, актриса театра «На Перовской», исполнительница роли Раневской в Международной Чеховской лаборатории
Я пришла на спектакль Чеховской лаборатории, и душа моя встрепенулась и отозвалась. Всё было моё и про меня. Про что-то такое, о чём вслух и не скажешь... Виктор Владимирович Гульченко так глубоко и так эфемерно и внятно — парадоксально — ставил пьесы любимого Антона Павловича Чехова, как в жизни моей бывает... близко так, что дух захватывает!.. Потом свершилось ещё одно чудо, через восемь месяцев мне позвонил В.В. Гульченко и пригласил поработать в его лаборатории, в спектакле «Вишнёвый сад». Я не спрашивала, в какой роли, мне было всё равно, я была на седьмом небе!!! Репетиции с ним — это счастье, это так интересно! Он блистательно владел этюдным методом, это такая редкость! О Чехове он знал ВСЁ, но ещё больше он его понимал и чувствовал. Репетируя с нами, он прямо на глазах как бы уходил в тот мир, мир прекрасных, думающих и страдающих людей. Ускользающий от нас навсегда... Он категорически не принимал формального отношения к хрупкому чеховскому миру... Он был частью этого мира... Мы это ясно понимали и чувствовали... Его репетиции — это некое действо, которое понять головой невозможно. Я счастливый человек — я сыграла его Раневскую... Виктор Владимирович как будто переделал меня на каком-то непостижимом молекулярном уровне... Как это объяснить? Не знаю...
Вероника Патмалникс, актриса театра «Шалом», исполнительница ролей Ольги Прозоровой, Полины Шамраевой, Иловайской, Шарлотты, Бабакиной в Международной Чеховской лаборатории
Гульченко, в отличие от некоторых, имел полное право «замахиваться» на Чехова. Складывалось такое впечатление, что они были лично знакомы. Пили вместе чай. И обсуждали, как ставить его пьесы...
Все артисты всегда работали с Гульченко за идею. Только за идею. Как он смог собрать таких разных и таких талантливых людей, это вопрос к нему. Я сама этого не понимаю. Что нас всех держит — тоже непонятно. Почему даже теперь, после его ухода, мы вместе?.. Репетируем, играем спектакли... Вероятно, это какая-то тайна, которую знал только он.
Олег Дуленин, актёр театра и кино, исполнитель ролей Симеонова-Пищика, Телегина, Тузенбаха, Шамраева, Иванова в Международной Чеховской лаборатории
Дорогой Виктор Владимирович!..
Вот уже и год прошёл... Пролетел. Просвистел. Очень Вас, конечно, не хватает... Я так и не научился репетировать без Вас. Каждый раз, когда выхожу на сцену нашего любимого чёрного зала «Театрального особняка», вместо того, чтобы заниматься непосредственно внутренним действием, начинаю искать ответы на целый сонм несвоевременных вопросов... А что бы Вы сказали по тому или иному репетиционному поводу? А как бы Вы посмотрели в тот или иной момент на ту или иную сцену? А когда бы Вы перешли на излюбленный «бесхрапный метод» просмотра спектакля — прямо сейчас или всё-таки ближе к концу действия?.. Et cetera. Et cetera.
Возможно, именно поэтому я всё ещё не сыграл непременного члена по крестьянским делам присутствия Николая Алексеевича Иванова так, как Вы этого хотели... Хотя, как сказал однажды Иванов Шурочке, говорю Вам, как пред Богом, на сегодняшний день я сделал всё, что в моих земных силах... Чтобы именно сегодня наш с Вами Николай Иванов, не требуя даров и предпочтенья, энергично ушёл из чёрного зала. К праотцам. Однако если я когда-нибудь стану толстым-холёным-довольным народным артистом (не дай мне Бог; это, конечно, воистину непосильное испытание), то обязательно разрожусь... мемуарами. Тем более, название для них уже в кармане — его когда-то придумал наш любимый Пётр Наумович Фоменко и однажды шепнул Вашему покорному, что, мол, если бы он когда-нибудь и написал их, мемуары эти, то они назывались бы только так и никак иначе, но он их, эти мемуары, само собою, никогда не напишет, ибо жизнь человеческая — Бог весть какая тайна... Сдержал слово — не написал. Ни слова. Я тоже буду очень стараться. Не написать. Главное, конечно: «Не дай мне Бог сойти с ума...» Хотя...
Если же сия коллизия всё-таки случится, я непременно поведаю благодарным потомкам о том, как, «силой захватив инициативу» — возложив на себя ещё и обязанности ассистента режиссёра по реквизиту (Вы же знаете, Виктор Владимирович, мне всегда больше всех надо), я всё лето искал старинное подкладное медицинское судно, разумеется, не сильно пробороздившее «моря-океяны» (по первоначальному замыслу, доложу Вам без обиняков, очень талантливого режиссёра Сергея Васильевича Терещука именно оно, судно, должно было олицетворять profession de foi молодого земского врача Евгения Константиновича Львова). Самое забавное: я нашёл таковое, сфотографировал его, послал фото Терещуку, он взглянул на него и, по причине избыточного натурализма подкладного судна как такового, отказался от своего замысла. (Уверен, что Вы сейчас пробурчали: и правильно сделал!)
Если я сойду с ума, я обязательно процитирую те уморительные диалоги, которые вели со мной медицинские работники разных рангов недоброй половины московских стационаров и медпунктов, которых я настойчиво уговаривал подарить Международной Чеховской лаборатории какой-нибудь «ненужный» процедурный столик на колёсиках или без. (Кстати, совершенно случайно, а случай, как нам однажды разъяснил Александр Сергеевич, «Бог изобретатель», я обнаружил таковой в катакомбах моей родной районной поликлиники, и медсестрички мне его с радостью подарили!)
Наконец, я обязательно напишу совершенно отдельный рассказ в модном ныне жанре триллер о том, как в чёрном гитарном чехле на перекладных через всю Москву вёз в «Театральный ОсобнякЪ» настоящее охотничье ружьё (мой многострадальный iPhone 4 разрядился, как всегда, вовремя, и я просто-напросто не смог вызывать такси)... Это был воистину настоящий SuspenseQuest. Самое неожиданное: ружьё было поразительно похоже на то, которое Вы однажды описали во время нашей репетиции. Когда мы с Вами впервые подобрались к финалу пьесы, так изощрённо сочинённому нашим любимым Антоном Павловичем, и Вы, как всегда, предельно точно обрисовали его абрис — меловой силуэт застрелившегося Иванова... Помните? Прямо как в лучших традициях российской криминальной хроники 90-х годов... Тем не менее, моя, конечно же, абсолютно шальная идея ввести в число действующих лиц спектакля ещё и настоящее охотничье ружьё с характером была жёстко пресечена нашими коллегами. (Вы, разумеется, очень хорошо понимаете, по каким именно причинам.) Однако буквально на следующий день меня, можно смело сказать, само нашло старое-престарое бутафорское ружьё, списанное некогда из самого Большого театра нашей страны. Держу пари: ещё сам Иван Семёнович Козловский, ну, или Сергей Яковлевич Лемешев держали его в своих «тенорских» руках. Впрочем, что это я тут «многословлю» — Вам ведь и так всё доподлинно известно, не правда ли, Виктор Владимирович?.. Посему — перехожу к главному.
Простите ради Бога, не успел сказать Вам это при жизни — говорю сейчас. Я очень признателен Вам за то, что Вы позвонили мне в одну из самых трудных минут моего жития, — если мне, конечно, не изменяет актёрская память, — во вторник, 9 июня 2015 года, и поделились своим горячим желанием поставить самую сложносочинённую пьесу любимого «графомана» (как Вы его иронично-ласково называли, и мне это ужасно нравилось). Прекрасно помню, где я был и что делал, но как только в телефоне раздался Ваш родной хрипловатый голос, исполненный восторга по поводу будущих репетиций, я тут же напрочь забыл обо всём на свете, тихо слушал Вас и внимал каждому слову. Скажу Вам честно и откровенно: в эти самые мгновения, думая о нашем грядущем спектакле, я вдруг оказался в каком-то невероятном пространстве-времени публичного одиночества, наполненном совершенно потрясающими картинами, нарисованными Вашими ёмкими словами. Такими живописными, что в какой-то момент я почувствовал себя одним абсолютно счастливым человеком, каким-то чудесным образом оказавшимся в нужном месте и нужном времени... Признаюсь Вам, как на духу, все следующие годы я часто жил-выживал во многом благодаря именно тому нашему разговору, тем вере, надежде и любови, которыми Вы одарили меня в тот совершенно обыкновенно-необыкновенный июньский полдень, который, уверен, обязательно войдёт в ту самую «киноленту видений», которую покажут мне после жизни...
Я очень благодарен Вам за то, что однажды Вы поверили в меня. Раз и навсегда. А потому прошу у Вас прощения... Как просит прощения у отца его нерадивый сын... За то, что время от времени Вы всё же претерпевали от меня... Но всегда прощали. Ради главного. Ради Вашего дела, которое давно уже стало нашим. Общим. И которое непременно надо делать. Как завещал нам отставной профессор Александр Владимирович Серебряков... Иного нам просто не дано. Ни Чеховым, ни Вами.
Спасибо Вам! За Ваш искристый талант, за Ваши энциклопедические знания, за Ваш аристократический вкус, за Ваш острый юмор, за Ваше негордое терпение, за Вашу собачью интуицию, за Вашу несокрушимую страсть к русскому театру!.. Спасибо за те минуты подлинного актёрского счастья, которые, само собою, и призрачны, и эфемерны, но, тем не менее, они неизменно случались в Ваших спектаклях!.. Спасибо за то, что доверяли роли на вырост, тщательно следили за ростом и по мере необходимости щёлкали по задранному носу своими неповторимыми шутками!..
Бесконечно жаль одного — того, что мы, так счастливо обретя друг друга и научившись, наконец, говорить на одном — на простом и ясном чеховском — языке, в самом расцвете творческих сил всё-таки не успели построить наш собственный театр-дом... Хотя вера и была, и очень сильной... Воистину, вера есть, уверенности нет, как говаривал незабвенный Пётр Наумович Фоменко...
Дорогой мой Виктор Владимирович! Спасибо Вам за четырнадцать лет, наполненных несокрушимой радостью творчества и громадным смыслом!.. Разумеется, спасибо за Чехова, давно ставшего для нас близким родственником!.. Спасибо за то, что умудрились собрать настоящую команду единомышленников и единодушников!.. Потому будьте уверены: пока мы живы, наше с Вами дело будет делаться!.. Вопреки и несмотря на!.. И, разумеется, с любовью!..
Безмятежного Вам путешествия!.. Низкий поклон Андрею Рэмовичу, Григорию Александровичу2, Петру Наумовичу, само собою, Антону Павловичу et cetera...
Ваш Олег Дуленин.
1 декабря 2019 г.3
P.S.
Пока эта книга готовилась к печати, были подведены итоги XVIII Международного театрального форума «Золотой Витязь». С лёгкой руки председателя жюри малой формы народного артиста РФ Василия Ивановича Бочкарёва приз «Бронзовый Витязь» был торжественно вручён режиссёру-постановщику Сергею Васильевичу Терещуку за спектакль «Иванов» Международной Чеховской лаборатории. Также ему был преподнесён и диплом «За лучшую работу художника по костюмам».
Виктор Викторович Гульченко, сын, продюсер спектакля «Иванов» в Международной Чеховской лаборатории
Я часто мысленно стал говорить с отцом. Раньше никогда такого не было. Раньше — когда он был с нами. Недавно я увидел воспоминания людей, знавших отца, — меня безгранично поразила выбранная форма диалога — точнее, то обстоятельство, что кроме меня есть кто-то ещё, кто продолжает говорить с моим отцом как с живущим среди нас, а не перекраивает любое своё упоминание о человеке в нечто слегка обезличенное и обездушенное (и непременно в прошедшем времени). Это редкое качество. Кстати, есть что-то удивительно и необъяснимо обидное в упоминании о человеке в прошедшем времени — что о живущем, что об ушедшем из жизни.
С уходом отца для меня вдруг оказалась ясной тема одиночества. Одиночества как тех, кто ушёл из жизни, так и тех, кто остался. На самом деле это удивительно пронзительное чувство — пронзительное потому, что окутывает каждого из нас, вне зависимости от сиюминутных обстоятельств и окружения. Мне часто казалось, что и в пьесах Чехова практически каждый герой ужасно одинок. В чеховских диалогах слышна нарочитая разноголосица, все погружены в свои собственные чувства, с каждой репликой выплескивают в никуда результат своих долгих мучительных переживаний.
В отцовских постановках я видел, как мастерски обыграно классическое триединство драматургии, как выстраиваются параллельные миры различных героев, — они сосуществуют рядом и вместе с тем в разных плоскостях. И большей частью никогда не в состоянии прорваться друг к другу. Знаете, как попавший в световой круг керосиновой лампы мотылёк, — много душевных трепыханий, метаний, а кажется, что наружу и нельзя. Ни вырваться из своего внутреннего мира, ни попасть в чужой мир. У каждого из нас есть и своя лампа, и этот световой круг. Мы никогда не выйдем за его пределы. Наверное, это и есть олицетворение судьбы.
Как это часто случается, фотографий отца не так много. Особенно тех лет, когда я сам был маленький, а отец был удивительно большой. Это наследие той чудной эпохи, когда фотографий вообще делали в разы меньше, а души в каждой из них было многократно больше.
Но это малое количество фотоснимков с лихвой покрывается тем многообразием написанного моим отцом, что открылось мне при разборе его документов и бумаг. Я увидел другого человека. Этот человек значительно моложе, он шутит и смеётся, невероятно наблюдателен и тонко чувствует, чудесный критик и замечательный публицист. Я вернулся в мир своего детства. Помню, как часто он просил меня успеть купить несколько экземпляров только что вышедшей газеты с его публикацией. Сизый зимний рассвет — нужно было по пути в школу не забыть заглянуть в газетный киоск. Из того мира я помню только рассветный холод улицы; в своём же сегодняшнем мире я беру его статью и в момент прочтения становлюсь на место отца, понимаю, какой спектакль он видел, — точнее, заново вижу всё происходившее его собственными глазами — и спектакль, и его впечатления. Я открыл для себя заново своего отца.
Когда-то отец поставил «Варшавскую мелодию». Я её видел несколько раз. Бесподобная пьеса Зорина — с вереницей безукоризненно отточенных реплик, что вообще присуще всем его произведениям. Пьеса отточена ещё и тем обстоятельством, что в её действии всего два действующих лица. Казалось бы — куда и как ещё больше оттачивать? Но отец это сумел. И отдельные строчки с его уходом стали как будто пророческими:
ГЕЛЯ. Отец меня предупреждал...
ВИКТОР. Мы ему не скажем.
ГЕЛЯ. Безусловно не скажем. Его уже нет.
ВИКТОР. Простите.
Он сам многое не успел или не смог мне сказать. Но всё сделанное и написанное им говорит со мной ясно и чётко, будто отец сидит напротив меня. Я не один, он по-прежнему рядом.
Примечания
1. Андрей Рэмович Невраев (1949—2018), актёр театра и кино, в Международной Чеховской лаборатории играл Войницкого, Сорина, Лихарева. — Примеч. ред.
2. Г.А. Острин (1930—2016), актёр московского театра «Современник», в Международной Чеховской лаборатории играл профессора Серебрякова в «Дяде Ване». — Примеч. ред. А.Г. Головачёвой.
3. В этот день, в первую годовщину памяти В.В. Гульченко, в Международной Чеховской лаборатории состоялась открытая репетиция спектакля «Иванов», О.В. Дуленин сыграл заглавную роль. — Примеч. ред. А.Г. Головачёвой.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |