— А вот они приедут в Севастополь... и увидите, — сказал мне весной 1900 года Антон Павлович Чехов, помолчал и добавил: — Я сам еще не видал «Чайки» в этом театре.
Разговор происходил в Ялте в те дни, когда крымская погода была одуряюще прекрасна и хотелось жить на этом свете и ждать от Бога и людей всяких радостей.
Прошел месяц, я сидел в Севастополе на бульваре, возле гостиницы Киста; смотрел, как накатывают одна на другую тихие голубоватые волны, и щурился от солнца.
И вдруг мне показалось, что я услышал басок Чехова, оглянулся и на самом деле увидел его самого, в пальто и шляпе среди каких-то несевастопольских штатских. Один в сером костюме, высокий, седоватый и красивый был в желтых ботинках, другой, с раздвоенной бородой, в цилиндре и летнем пальто, помахивал палкой и указывал на наш деревянненький небольшой театр. Были и дамы — молодые и, как мне показалось, — ужасно красивые и одетые со вкусом.
Я понял, что «приехали», и стал внимательно наблюдать за этими необыкновенными для Севастополя людьми.
Репертуар был известен: «Чайка», «Гедда Габлер», «Одинокие», «Дядя Ваня».
Мне также было известно, что почти все билеты раскуплены, а оставшиеся мне абсолютно не по карману. Выждав момент, когда актеры и актрисы ушли к театру, а Чехов остался один, я подошел к нему и спросил, каким образом достать билет на «Чайку» для себя и для жены...
— Что «Чайка»?.. Вы посмотрите «Одиноких», вот это — пьеса... Вы Немировича в лицо знаете?
— Нет.
— Впрочем, вот он идет.
— В цилиндре?
— В цилиндре...
Действительно, низенький, коренастый, поскрипывая ботинками по гравию, В.И. Немирович приближался, и когда подошел, Чехов нас познакомил, а затем спросил:
— У тебя еще найдутся билеты на «Одиноких» и на «Чайку»?
— Нет.
— Ну, а для меня лично?
— Для тебя — это другое дело.
— Ну так вот дай ему, сейчас дай...
Я не знал, как благодарить...
Крепко любивший и тогда и теперь Чехова, я очень интересовался, как он будет смотреть свою «Чайку».
Забыть этих спектаклей нельзя.
Севастопольская публика, привыкшая видеть в театре развлечение, как один человек, духом поняла, что этот театр совсем иное дело... И без всяких предупреждений тишина перед поднятием занавеса была такая, как в церкви в самый торжественный момент...
Когда свет померк, я видел, как бесшумно вошел Чехов и сел в последнем ряду, снял пенсне, протер, снова надел и высоко поднял голову... Кажется, он думал, что публика не знает о его присутствии. И все-таки после третьего акта раздались крики:
— Автора, автора...
Смущенный, в пальто и шляпе, он вышел на сцену и кланялся, как будто радостный и не совсем верящий в чрезвычайный успех пьесы. Затем в антракте казался спокойным, только часто снимал и надевал пенсне.
В летнем буфетике набилась публика, но никто не подходил к стойке, все курили и делились впечатлениями.
Мичмана и лейтенанты сверкали глазами. Генералы и адмиралы кряхтели, разводили руками и пожимали плечами. Для некоторых из них была как будто непонятна эта новая манера передавать на сцене жизнь как действительность. Поражала не только игра. Но и декорации, особенно звуки: ветер свистал за сценой как настоящий, слышались удары отдельных капель дождя...
До сих пор ничего подобного Севастополь не видал и не слыхал... Для всего культурного населения четыре дня подряд был настоящий праздник. На меня, разговаривавшего с Чеховым, смотрели как на необыкновенного счастливца. В манерах и голосе Чехова чувствовалось тихое радостное удовлетворение. Всякие сомнения в том, что «Чайка» как пьеса неудачна — исчезли, и стало ясно, что в суворинском театре ее исковеркали неудачные актеры.
После «Одиноких» он долго и внимательно и не один раз расспрашивал о моем впечатлении от игры О.Л. Книппер в роли Анны Маар... Я сказал, что временами делалось жутко, ибо ясно было, что счастью семьи пришел конец и ничто не вернет бедной Кэт мужа.
Игрой М.Ф. Андреевой в роли Кэт Чехов был недоволен, и я не мог понять почему. Не нравился ему и Мейерхольд. Через три дня и Чехов и «художники» уехали в Ялту.
Военно-морская жизнь в Севастополе пошла по-старому, только мне казалось, что многие из знакомых, бывших в театре, стали как будто вдумчивее и добрее, особенно молодежь.
Старики же никак не могли понять «Гедды Габлер» и говорили:
— Черт их знает, что это за типы такие: мучают друг друга, а за что и почему неизвестно...
И не скоро Севастополь успокоился.
Многие ездили в Ялту, чтобы еще раз увидеть необыкновенный театр.
Я, тогда только что напечатавший несколько рассказов в миролюбовском «Журнале для всех», почувствовал особый подъем. В одном из рассказов — взял и написал такое сравнение: «и настоящий ветер выл и стонал, как на сцене Московского Художественного театра».
Показал Чехову — он ласково пожурил:
— Что вы... что вы... зачем же это делать, если можно великолепно рисовать природу и без всяких сравнений.
Я только улыбался. Служба не давала возможности писать тогда, когда хотелось, но думалось много. В минуты большого одиночества я любил сидеть возле гостиницы Киста, на той самой скамеечке, с которой в первый раз увидел Станиславского, Немировича и Книппер. Отсюда открывался вид на северную бухту и Инкерманские желтоватые горы.
Я глядел на их лиловую глубину и понял, что в «Черном монахе» Чехов описывает именно эту даль, видную из окна гостиницы Киста, и что он ясно представлял себе один из номеров, в котором скончался его герой Коврин. Может быть, думал, что так закончится и его жизнь.
Тяжело ему бывало в Ялте, как узнику в одиночке, особенно зимой. Когда по два, по три дня с неба лило и лило...
Однажды он сказал:
— Вот в такую погоду хорошо застрелиться...
Писал он тогда «Три сестры», и все его помыслы, как и его героинь, — были в Москве. Доктора не советовали ему ехать.
Я тогда еще ни разу не видел Москвы и очень хотел туда съездить. Сестра Антона Павловича, Мария Павловна, по этому поводу пошутила:
— Да не мешало бы, а то вам, вероятно, как Ферапонту в «Трех сестрах», представляется, будто «поперек всей Москвы» канат перетянут...
Совсем неожиданно я получил отпуск и снова увидел Московский Художественный театр уже на его родине...
Пришлось посмотреть только «На дне» да одну репетицию «Цезаря».
Позавтракал я один раз и в «Славянском базаре», о котором Чехов так часто упоминает в своих рассказах...
Впечатление и от спектаклей, и от постановки было огромное.
На рассвете желто-розовые облачка видны из сада Брута, и соловей пел совсем так, как в моем парке в селе Гирявке на Украине, и это нежное щебетанье разволновало меня.
И песня «Солнце всходит и заходит» в «Дне» казалась стоном всех обездоленных на земле. Ее подслушал, сидя в тюрьме, С.Г. Скиталец, записал мелодию и спел Горькому. Так рассказывал мне Скиталец впоследствии.
После нескольких постановок «Дна» эту песню заиграли все шарманки в Москве и насвистывал каждый мальчишка.
Когда я снова возвратился в Крым, Чехов расспрашивал меня о Художественном театре. Так любовно и так подробно, как может расспрашивать отец о сыне, который учится где-то далеко, но слава об успехе которого давно перелетела за пределы его родного города...
Спрашивал об актере «Артеме» в роли Хилона...
Я рассказал, что когда был в «Славянском базаре» — то мне казалось, что там среди публики сидит и герой «Дамы с собачкой». Дмитрий Дмитриевич Гуров.
Чехов засмеялся и сказал:
— Да... Там когда-то можно было хорошо позавтракать... Теперь, говорят, перешли в «Прагу»...
И сейчас здесь, в Париже, который люблю, как Раневская в «Вишневом саде», — мне не верится, что уже двадцать лет утекло с той ночи, как скончался Чехов... А театр его жизни и прекрасен, а все-таки чувствуется, что сиротствует...
По чужим землям...
Примечания
Впервые: Последние новости. Париж. 1923. 21 октября. № 1073. С. 2.
Лазаревский Борис Александрович (1871—1936) — писатель. Окончив юридический факультет Киевского университета, служил несколько лет секретарем и следователем военно-морского суда в Севастополе. В эти годы (1899—1903) часто бывал в Ялте, где навещал Чехова, которому подражал в своих повестях и рассказах (критики 1900-х гг. в причисляли его к «беллетристам чеховской школы»).
Еще до революции опубликовал несколько мемуарных очерков о Чехове, причем в некоторых из них воспроизвел свои дневниковые записи, сделанные тотчас же после бесед с писателем. См., напр.: А.П. Чехов // Журнал для всех. 1905. № 7 (перепечатано в сборнике: А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1986. С. 567—583).
«Минувших дней очарованье...» — Начальная строка «Песни» (1818) В.А. Жуковского.
Гостиница Киста — фешенебельная гостиница (одна из лучших в Севастополе), построенная у Графской пристани и Приморского бульвара Фердинандом Кистом.
«Гедда Габлер», «Одинокие» — пьесы Генрика Ибсена (1890) и Герхарта Гауптмана (1891).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |