Будильник» в то время издавала Л.Н. Уткина, а редактировал его А.Д. Курепин, который на каждый вопрос всегда отвечал вопросом же. Но почему же? Почему же?» Большую роль в «Будильнике» играл также и Николай Петрович Кичеев. Редакция помещалась в Леонтьевском переулке, в доме Мичинера. Курепин вел, кроме того, в «Новом времени» московский фельетон, а Кичеев вел такой же фельетон сначала в «Голосе», а потом в «Новостях». Он был большой театрал, писал театральные рецензии и сам пописывал пьесы. Между прочим, он дал мне заработать: я должен был четыре раза подряд переписать пьесу «Война с немцем», которую он сочинил вместе с Ф.Ф. Попудогло. Пьеса эта вышла тяжеловесной, публике не понравилась и после первого же представления была снята с репертуара. Кичеев уплатил мне за работу 25 рублей, которые я предназначил в уплату за учение. Но братьям понадобились эти деньги, они растратили их, и когда пришел последний срок платежа в гимназию и инспектор сказал, чтобы я завтра уже и не являлся, то оба брата, Николай и Антон, стали бегать по редакциям и выклянчивать гонорар. Поздно вечером, когда я уже спал, они вернулись домой, разбудили меня и вручили мне тяжелый сверток, который я чуть не упустил из рук. Это были мои 25 рублей — исключительно в одних серебряных гривенниках. Как оказалось потом, мои братья не ушли из одной редакции до тех пор, пока не вернулись туда с отчетом газетчики, продававшие журнал в розницу по гривеннику за экземпляр. Всю выручку братья и арестовали. Эти деньги я нес в гимназию в ранце, за плечами, и очень смутил инспектора, когда уплатил ему одними гривенниками. Он допытывался от меня, откуда я их взял, но я отговорился незнанием; сказал, что дали родители.
Кичеев был очень милый, воспитанный человек, с которым было приятно провести время и которого интересно было послушать. Он бывал у моих братьев, всегда надушенный великолепными духами; и я бывал у нею в «Будильнике», причем он угощал меня крепким, как деготь, чаем, который я пил из вежливости. Для переписки кичеевской пьесы меня порекомендовал ему брат Антон, для которого я два раза переписывал его тяжеловесную драму, так и не увидевшую вовсе сцены. Я не помню ее заглавия, но это было нечто невозможное, с конокрадами, стрельбой, женщиной, бросающейся под поезд, и так как я был тогда еще гимназистом, то при переписке у меня от волнения холодело под сердцем. Драму эту брат Антон, тогда студент второго курса, лично отнес на прочтение М.Н. Ермоловой и очень хотел, чтобы она поставила ее в свой бенефис. Но пьеса вернулась обратно, и мои труды пропали даром. Эту пьесу издал потом Центрархив.
Упомянув о Кичееве, хочу написать два слова о его сотруднике Федоре Федосеевиче Попудогло. Это был очень популярный человек среди московской пишущей братии. Он представлял собою старожила, которому было известно все, отличался большою личной порядочностью, но неудачи преследовали его со всех сторон, и он едва зарабатывал себе литературным трудом на пропитание. Он водил компанию с известным тогда сочинителем книжек для народа Мишей Евстигнеевым, которого страшно эксплуатировали книгопродавцы. На каждой ярмарке и по всему лицу земли родной можно было встретить произведения М. Евстигнеева, продававшиеся прямо с рогожки, и купить за пятачок любое из них, вроде «Улыбки в пять рублей» или «Мосье фон герр Петрушка». Он писал свои произведения исключительно только для книгопродавцев, имевших дело с офенями, и получал от них гонорар от 50 копеек до 1 рубля 50 копеек за книжку. В сущности говоря, этот Миша Евстигнеев своим дарованием пробивал дорогу таким будущим издательствам, каким было впоследствии громадное дело И.Д. Сытина.
Встречаясь в редакциях с Ф.Ф. Попудогло, Антон Павлович сошелся с ним и почему-то, как он сам после говорил и выразился даже в одном из своих писем, стал ходить к нему по вечерам «яко тать в нощи», точно хотел скрыть от кого-нибудь эти свои визиты. Попудогло в то время хворал, хотя все еще был на ногах, и Антон Павлович принялся за лечение. С первых же шагов он поставил диагноз рака в прямой кишке и, как оказалось потом, не ошибся. Попудогло умер, и Антон Павлович потерял в нем друга и собеседника. Библиотека Попудогло, по воле последнего, досталась Антону Павловичу, который оплатил ее стоимость его вдове, — я помню, как к нам привезли громадный сундук, битком набитый книгами. Я и брат Антон стали разбирать их. К сожалению, все это оказалось самым типичным книжным хламом, не имевшим никакой цены даже для букиниста: разные каталоги, книжки Миши Евстигнеева — и ничего ценного. Антон Павлович, я помню, отложил всего только с десяток книг, из которых «Песни, собранные Рыбниковым» и «Тишь да гладь» Бабикова находятся в настоящее время в Таганрогской библиотеке, а книга «Командные слова для совершения главнейших на корабле действий» дала Чехову материал для роли Ревунова-Караулова в его водевиле «Свадьба». Все остальное пришлось попросту сжечь.
Кроме моих братьев, в то время в «Будильнике» сотрудничали: художник Н. Чичагов, подписывавшийся монограммой «Т.С.», П.А. Сергеенко, писавший под псевдонимом «Эмиль Пуп», В.А. Гиляровский («Дядя Гиляй») и поэт Л.И. Пальмин.
П.А. Сергеенко долго жил за границей, затем возвратился в Россию, стал сотрудничать в юмористических журналах и в конце концов застрял в тине толстовщины. Как пламенный почитатель Л.Н. Толстого, он написал о нем книгу, которой сам придавал очень серьезное значение. Он был нашим земляком, со всеми нами был на «ты» и слыл остроумцем и даже чудаком. Про него ходили разные анекдоты, и брат Антон рассказывал мне, что он любил поиздеваться над жандармами и вообще над полицией. Кроме того, он выпустил в свет две или три драмы, из которых одна, написанная, правда, в сотрудничестве с И.Н. Потапенко, имела несомненный успех; кроме тою, он подбивал меня в 1902 году издавать вместе с ним толстый журнал. Я совсем уже было согласился, да меня разговорил брат Антон. Но самым важным для Антона Чехова деянием Сергеенко была помощь в продаже А.Ф. Марксу полного собрания его сочинений. Об этой сделке в свое время было много разговоров и в обществе, и в печати, и повторять их здесь я нахожу неуместным.
Л.И. Пальмин был сутул, ряб, картавил букву «р» и всегда был так неряшливо одет, что на него было жалко смотреть. Он был благороден душой и сострадателен. Особую слабость его составляли животные. Всякий раз, как он приходил к нам, вместе с ним врывалось в дверь сразу пять-шесть собак, которая без ноги, которая без глаза, которая с расчесанной до крови паршивой спиной. Всех их он подбирал по дороге и давал им у себя приют. Это был высокоталантливый, но совершенно уже опустившийся человек. В свое время он участвовал в «Библиотеке для чтения», был близок к «Искре», обладал прекрасным стихом, изящной формой, но несчастная страсть к пиву (именно к пиву, а не к вину) свела его на нет... В дни нашего знакомства с ним он не был еще стариком, но дряхлость уже клонила его к земле. Он жил всегда где-то на задворках, в переулках с ужасными названиями, так что к нему даже страшно было ходить. Жил он с какой-то простой, неряшливой бабой Авдотьей, которую брат Антон прозвал Фефелой, — так за ней это имя и осталось навсегда. Она тоже любила выпить и, чтобы иметь к этому возможность, подзадоривала и Пальмина.
— Лиодор Иванович, вам не пора еще пиво пить?
Он знал хорошо языки, переводил классиков, и его стихи всегда доставляли читателю удовольствие. Однажды брат Антон обратился к нему с просьбой прислать ему новый устав какого-то общества или учреждения. Лиодор Иванович прислал его при специальном стихотворении, из которого я помню только некоторые строки:
Коллега, милый мой Антоша!
По обещанью шлю «Устав».
Сейчас, немножечко устав
И волосы себе ероша,
Сижу один я в тишине,
Причем Калашникова пиво
Юмористически игриво
В стакане искрится на дне...
Простите шалость беглой рифмы,
Как математик логарифмы,
Всегда могу ее искать.
Как мореход на острый риф мы,
Поэты, лезем все на рифмы.
И так далее.
Дальше не помню.
Поэт Л.И. Пальмин сыграл в литературной судьбе Антона Чехова очень большую роль, хотя это и вышло совсем случайно. Он пописывал стишки в петербургских «Осколках», которые издавал известный юморист Н.А. Лейкин. В один из своих приездов в Москву Лейкин затащил Пальмина обедать в ресторан Тестова, и когда оба они ехали оттуда на извозчике, Пальмин увидал шедших по тротуару двух моих братьев, Николая и Антона, и указал на них Лейкину:
— Вот идут два талантливых брата: один из них — художник, а другой — литератор. Сотрудничают в здешних юмористических журналах.
Лейкин остановил извозчика. Пальмин окликнул моих братьев, и они познакомились с Лейкиным, который тут же пригласил Антона сотрудничать в его «Осколках». Так случился переход брата Антона в литературе из Москвы в Петербург, где и создавалась мало-помалу его слава.
На В.А. Гиляровском стоит остановиться подольше.
Однажды, еще в самые ранние годы нашего пребывания в Москве, брат Антон вернулся откуда-то домой и сказал:
— Мама, завтра придет ко мне некто Гиляровский. Хорошо бы его чем-нибудь угостить.
Приход Гиляровского пришелся как раз на воскресенье, и мать испекла пирог с капустой и приготовила водочки. Явился Гиляровский Это был тогда еще молодой человек, среднего роста, необыкновенно могучий и коренастый, в высоких охотничьих сапогах. Жизнерадостностью от него так и прыскало во все стороны. Он сразу же стал с нами на «ты», предложил нам пощупать его железные мускулы на руках, свернул в трубочку копейку, свертел винтом чайную ложку, дал всем понюхать табаку, показал несколько изумительных фокусов на картах, рассказал много самых рискованных анекдотов и, оставив по себе недурное впечатление, ушел. С тех пор он стал бывать у нас и всякий раз вносил с собой какое-то особое оживление. Оказалось, что он писал стихи и, кроме того, был репортером по отделу происшествий в «Русских ведомостях». Как репортер он был исключителен.
Гиляровский был знаком решительно со всеми предержащими властями, все его знали, и всех знал он; не было такого места, куда бы он не сунул своего носа, и он держал себя за панибрата со всеми, начиная с графов и князей и кончая последним дворником и городовым. Он всюду имел пропуск, бывал там, где не могли бывать другие, во всех театрах был своим человеком, не платил за проезд по железной дороге и так далее. Он был принят и в чопорном Английском клубе, и в самых отвратительных трущобах Хитрова рынка. Когда воры украли у меня шубу, то я прежде всего обратился к нему, и он поводил меня по таким местам, где могли жить разве только одни душегубы и разбойники. Художественному театру нужно было ставить горьковскую пьесу «На дне», — Гиляровский знакомил его актеров со всеми «прелестями» этого дна. Не было такого анекдота, которого бы он не знал, не было такого количества спиртных напитков, которого он не сумел бы выпить, и в то же время это был всегда очень корректный и трезвый человек. Гиляровский обладал громадной силой, которой любил хвастнуть. Он не боялся решительно никого и ничего, обнимался с самыми лютыми цепными собаками, вытаскивал с корнем деревья, за заднее колесо извозчичьей пролетки удерживал на всем бегу экипаж вместе с лошадью. В саду «Эрмитаж», где была устроена для публики машина для измерения силы, он так измерил свою силу, что всю машину выворотил с корнем из земли. Когда он задумывал писать какую-нибудь стихотворную поэму, то у него фигурировали Волга-матушка, ушкуйники, казацкая вольница, рваные ноздри...
В мае 1885 года я кончил курс гимназии и держал экзамен зрелости. Чтобы не терять из-за меня времени, брат Антон, сестра и мать уехали на дачу в Бабкино, и во всей квартире остался только я один. Каждый день, как уже будущий студент, я ходил со Сретенки в Долгоруковский переулок обедать в студенческую столовую. За обед здесь брали 28 копеек. Кормили скупо и скверно, и когда я возвращался домой пешком, то хотелось пообедать снова.
В одно из таких возвращений, когда я переходил через Большую Дмитровку, меня вдруг кто-то окликнул:
— Эй, Миша, куда идешь?
Это был В.А. Гиляровский. Он ехал на извозчике куда-то по своему репортерскому делу. Я подбежал к нему и сказал, что иду домой.
— Садись, я тебя подвезу.
Я обрадовался и сел.
Но, отъехав немного, Гиляровский вдруг вспомнил, что ему нужно в «Эрмитаж» к Лентовскому, и, вместо того чтобы попасть к себе на Сретенку, я вдруг оказался на Самотеке, в опереточном театре. Летние спектакли тогда начинались в пять часов вечера, а шел уже именно шестой, и мы как раз попали к началу.
— Посиди здесь, — сказал мне Гиляровский, введя в театр, — я сейчас приду.
Поднялся занавес, пропел что-то непонятное хор, а Гиляровского все нет и нет. Я глядел оперетку и волновался, так как ходить по «Эрмитажам» гимназистам не полагалось. Вдруг ко мне подошел капельдинер и потребовал билет. Конечно, у меня его не оказалось, и капельдинер взял меня за рукав и, как зайца, повел к выходу. Но, на мое счастье, точно из-под земли вырос Гиляровский.
— В чем дело? Что такое?
— Да вот спрашивают с меня билет... — залепетал я.
— Билет? — обратился Гиляровский к капельдинеру. — Вот тебе, миленький, билет!
И, оторвав от газеты клочок, он протянул ею вместо билета капельдинеру. Тот ухмыльнулся и пропустил нас обоих на место.
Но Гиляровскому не сиделось.
— Пойдем, мне пора.
И мы вышли с ним из «Эрмитажа».
— Я, кажется, хотел подвезти тебя домой... — вспомнил Гиляровский. — Где же наш извозчик?
Он стал оглядываться по сторонам. Наш извозчик оказался далеко на углу, так как его отогнал от подъезда городовой. В ожидании нас он мирно дремал у себя на козлах, свесив голову на грудь.
Гиляровский подошел к нему и с такой силой тряхнул за козлы, что извозчик покачнулся всем телом и чуть не свалился на землю.
— Дурак, черт! Слюни распустил! Еще успеешь выспаться!
Извозчик очухался, и мы поехали.
Нужно было уже сворачивать с Садовой ко мне на Сретенку, когда Гиляровский вдруг вспомнил опять, что ему необходимо ехать зачем-то на Рязанский вокзал, и повез меня насильно туда. Мы приехали, он рассчитался с извозчиком и ввел меня в вокзал. Встретившись и поговорив на ходу с десятками знакомых, он отправился прямо к отходившему поезду, и, бросив меня, вдруг вскочил на площадку вагона в самый момент отхода поезда и стал медленно отъезжать от станции.
— Прощай, Мишенька! — крикнул он мне.
Я побежал рядом с вагоном.
— Дай ручку на прощанье!
Я протянул ему руку.
Он схватился за нее так крепко, что на ходу поезда я повис в воздухе и затем вдруг неожиданно очутился на площадке вагона.
Поезд уже шел полным ходом, и на нем вместе с Гиляровским уезжал куда-то и я. Силач увозил меня с собой, а у меня не было в кармане ни копейки, и это сильно меня беспокоило.
Мы вошли с площадки внутрь вагона и сели на места. Гиляровский вытащил из кармана пук газет и стал читать. Я постарался казаться обиженным.
— Владимир Алексеевич, куда вы меня везете? — спросил я его наконец.
— А тебе не все равно? — ответил он, не отрывая глаз от газеты.
Вошли кондуктора и стали осматривать у пассажиров билеты. Я почувствовал себя так, точно у меня приготовились делать обыск. У меня не было ни билета, ни денег, и я уже предчувствовал скандал, неприятности, штраф в двойном размере.
— Ваши билеты!
Не поднимая глаз от газеты, Гиляровский, как и тогда в театре, оторвал от нее два клочка и протянул их обер-кондуктору вместо билетов. Тот почтительно пробил их щипцами и, возвратив обратно Гиляровскому, проследовал далее. У меня отлегло от сердца. Стало даже казаться забавным.
Мы вылезли из вагона, кажется, в Люберцах или в Малаховке и крупным, густым лесом отправились пешком куда-то в сторону. Я не был за городом еще с прошлого года, и так приятно было дышать запахом сосен и свеженьких березок. Было уже темновато, и ноги утопали в песке. Мы прошли версты с две, и я увидел перед собою поселок. Светились в окошках огни. По-деревенски лаяли собаки. Подойдя к одному из домиков с палисадником, Гиляровский постучал в окно. Вышла дама с ребенком на руках.
— Маня, я к тебе гостя привел, — обратился к ней Гиляровский.
Мы вошли в домик. По стенам, как в деревенской избе, тянулись лавки, стоял большой стол; другой мебели не было никакой, и было так чисто, что казалось, будто перед нашим приходом все было вымыто.
— Ну, здравствуй, Маня! Здравствуй, Алешка!
Гиляровский поцеловал их и представил даме меня.
Это были его жена Мария Ивановна и сынишка Алешка, мальчик по второму году.
— Он у меня уже гири поднимает! — похвастался им Гиляровский.
И, поставив ребенка на ножки на стол, он подал ему две гири, с которыми делают гимнастику. Мальчишка надул щеки и поднял одну из них со стола. Я пришел в ужас. Что, если он выпустит гирю из рук и расшибет себе ею ноги?
— Вот! — воскликнул с восторгом отец. — Молодчина!
Таким образом, я нежданно-негаданно оказался на даче у Гиляровского в Краскове.
Я переночевал у него, и Мария Ивановна не отпустила меня в Москву и весь следующий день. Мне так понравилось у них, что я стал приезжать к ним между каждыми двумя экзаменами. В один из дней, когда я гостил в Краскове, Гиляровский вдруг приехал из Москвы с громадной вороной лошадью. Оказалось, что она была бракованная, и он купил ее в одном из полков за 25 рублей. Вскоре выяснилось, что она сильно кусалась и сбрасывала с себя седока. Гиляровский нисколько не смутился этим и решил ее «выправить» по-своему, понадеявшись на свою физическую силу.
— Вот погоди, — сказал он мне, — ты скоро увидишь, как я буду на ней ездить верхом в Москву и обратно.
Лошадь поместили в сарайчике, и с той поры только и было слышно, как она стучала копытами об стены и ревела, да как кричал на нее Гиляровский, стараясь отучить ее от пороков. Когда он входил к ней и запирал за собой дверь, мне казалось, что она его там убьет; беспокоилась и Мария Ивановна. Гиляровский же и лошадь поднимали в сарайчике такой шум, что можно было подумать, будто они дерутся там на кулачки; и действительно, всякий раз он выходил от своего Буцефала весь потный, с окровавленными руками. Но он не хотел сознаться, что это искусывала его лошадь, и небрежно говорил:
— Так здорово бил ее, сволочь, по зубам, что даже раскровянил себе руки.
В конце концов пришел какой-то крестьянин и увел лошадь на живодерку. Гиляровский потерял надежду покататься на ней верхом и отдал ее даром.
Он не прерывал добрых отношений с моим братом Антоном до самой его смерти и нежно относился ко всем нам. Бывал он у нас и в Мелихове в девяностых годах. Всякий раз, как он приезжал туда, он так проявлял свою гигантскую силу, что мы приходили и изумление. Один раз он всех нас усадил в тачку и прокатил по всей усадьбе. Вот что писал брат Антон А.С. Суворину об одном из таких его посещений Мелихова: «Был у меня Гиляровский. Что он выделывал! Боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил на деревья, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна» (8 апреля 1892 года).
Я не помню Гиляровского, чтобы когда-нибудь он не был молод, как мальчик. Однажды он чуть не навлек на нас неприятное подозрение. Дело было так. Жил-был в Москве, в Зарядье, портной Белоусов. У него был сын, Иван Алексеевич, впоследствии известный поэт и переводчик и член Общества любителей российской словесности. Тогда он тоже был портным и между делом робко пописывал стишки. Задумал отец женить этого милейшего Ивана Алексеевича. Сняли дом у какого-то кухмистера, «под Канавою» в Замоскворечье, позвали оркестр, пригласили знакомых и незнакомых — и стали справлять свадьбу. Думаю, что гостей было человек более ста. Тогда мой брат Иван Павлович служил в Мещанском училище, в котором Белоусов обшивал кое-кого из учителей. Обшивал он, спасибо ему, тогда и меня. И вот он пригласил к себе на свадьбу всех нас, братьев Чеховых, но отправились мы трое: Антон, Иван и я. Вместе с нами пошел туда и Гиляровский.
Там мы познакомились с приятелем жениха, Николаем Дмитриевичем Телешовым, молодым, красивым человеком, который был шафером и танцевал, ни на одну минуту не расставаясь с шапокляком, в течение всей ночи. Это был известный потом писатель. Когда мы возвращались уже под утро домой, — братья Антон, Иван и я, Телешов и Гиляровский, — нам очень захотелось пить. Уже светало. Кое-где попадались ночные типы, кое-где отпирались лавчонки и извозчичьи трактиры. Когда мы проходили мимо одного из таких трактиров, брат Антон вдруг предложил:
— Господа, давайте зайдем в этот трактир и выпьем чаю!
Мы вошли. Все пятеро, во фраках, мы уселись за неопрятный стол. Трактир только что еще просыпался. Одни извозчики, умывшись, молились богу, другие пили чай, а третьи кольцом окружили нас и стали нас разглядывать. Гиляровский острил и отпускал словечки. Брат Антон Павлович и Телешов говорили о литературе.
Вдруг один из извозчиков сказал:
— Господа, а безобразят...
Конечно, он был прав, но Гиляровскому захотелось подурачиться, он вскочил с места и пристально вгляделся в лицо извозчика.
— Постой, постой! — сказал он в шутку. — Это, кажется, мы вместе с тобой бежали с каторги?
Что тут произошло! Все извозчики повскакали, всполошились, не знали, что им делать, — хватать ли Гиляровского и вести его в участок, доносить ли на своего же брата-извозчика или постараться замять всю эту историю. Но дело вскоре уладилось само собой: Гиляровский сказал какую-то шуточку, угостил извозчиков нюхательным табачком, моралист-извозчик постарался куда-то скрыться, стали подниматься и мы. Помнит ли об этом Телешов? Впрочем, он так был увлечен разговором с Антоном Павловичем, что, вероятно, не обратил на всю эту сцену никакого внимания.
Одновременно с «Будильником» Антон Павлович сотрудничал в 1882 году и у И.И. Кланга. Кланг был литографом. Вероятно, литография приносила очень мало дохода, потому что он рисовал посредственные карикатуры, которые помещал во второстепенных журналах. Впрочем, все тогдашние московские иллюстрированные журналы были второстепенными. Я так полагаю, что для того, чтобы усилить свои средства и дать постоянную работу своей литографии, И.И. Кланг затеял в 1882 году издание большого иллюстрированного художественного журнала «Москва», в котором все иллюстрации должны были изготовляться в красках. Это была по тогдашнему времени довольно смелая и оригинальная затея. Были приглашены в качестве художников мой брат Николай, Н. Богатов, И. Левитан и другие, а к участию в литературном отделе — мой брат Антон. На первых номерах журнала И.И. Кланг постарался. Они, действительно, для не особенно требовательного подписчика могли казаться художественными. Некоторые рисунки в красках были положительно хороши. Брат Николай поместил там, между прочим, репродукцию со своей громадной картины «Гулянье в Сокольниках» и, кроме того, презабавную иллюстрацию «Он выпил», в которой позировал ему наш старший брат, Александр, действительно страдавший тогда влечением к алкоголю, но отнюдь не Антон, как это некоторые утверждают в печати. Брат Антон выступил в «Москве» почему-то не с рассказом, а с рецензией, но затем смилостивился и дал туда целую повесть «Зеленая коса», которую отлично иллюстрировал брат Николай. Но недостаток средств для хорошей рекламы и равнодушие публики не дали «Москве» окрепнуть, и она скоро увяла. По каким-то соображениям И.И. Кланг переименовал ее в «Волну», но не помогло и это. Дело прекратилось. Я долго ходил в редакцию получать для Антона причитавшийся ему гонорар, но это не всегда удавалось, так как издатель, по словам служившего у него в конторе мальчика Вани Бабакина, тотчас же через задний ход уходил из дому.
Вообще мне часто приходилось получать за брата Антона гонорар. Он вечно был занят, ему не хватало времени, и я был его постоянным адвокатом. Он даже выдал мне для этого шуточную доверенность следующего содержания:
«Медицинское свидетельство
Дано сие Студенту Императорского Московского Университета Михаилу Павловичу Чехову, 20 лет, православного исповедания, в удостоверение, что он состоит с 1865 года моим родным братом и уполномочен мною брать в редакциях, в коих я работаю, денег, сколько ему потребно, что подписом и приложением печати удостоверяю.
Врач А. Чехов.
Москва, 1886 г.
Января 15-го дня».
С этим «медицинским свидетельством» я ходил получать для брата Антона гонорар в «Новости дня». Ах, что это были за дни тяжкого для меня испытания!.. Бывало, придешь в редакцию, ждешь-ждешь, когда газетчики принесут выручку.
— Чего вы ждете? — спросит, наконец, издатель.
— Да вот получить три рубля.
— У меня их нет. Может быть, вы билет в театр хотите или новые брюки? Тогда сходите к портному Аронтрихеру и возьмите у него брюки за мой счет.
«Новости дня», или, как их называл брат Антон, «Пакости дня», издавал Абрам Яковлевич Липскеров. Еще до издания газеты он был одним из лучших, если не единственным стенографом и записывал в окружном суде судебные процессы. Знаменитый адвокат Ф.Н. Плевако, который составлял тогда себе репутацию своими защитительными речами, брал его с собою на провинциальные процессы, где А.Я. Липскеров записывал речи Плевако слово в слово, и затем они появлялись в печати в столичных газетах.
Про Плевако и Липскерова рассказывали следующее. Однажды в одном из провинциальных городов был назначен к слушанию какой-то знаменитый процесс. Ф.Н. Плевако должен был выступить на нем не то в качестве защитника, не то как гражданский истец. Он захватил с собой А.Я. Липскерова, и они поехали туда как раз накануне судебного разбирательства. Поезд в этот город приходил только один раз в день, и то к вечеру, так что волей-неволей приходилось в нем ночевать. Приехали зимой, в метель, в шесть часов вечера и остановились в паршивой провинциальной гостинице. Привыкшие к шуму и гаму столицы, они сразу же почувствовали тоску и не могли приложить ума, как им скоротать этот только что еще начавшийся вечер. А снег так и носился тучами вдоль улиц.
Они позвонили. Явился коридорный.
— А что, голубчик, нет ли у вас здесь хорошего театра или ресторана?
— Так точно-с! У нас есть городской театр на такой-то улице-с! В нем каждый день, кроме суббот, происходят представления-с!
Плевако и Липскеров надели шубы и отправились в театр. Увязая в снегу, потому что извозчиков не было, они с трудом добрались до храма Мельпомены.
И вдруг — о, ужас! — на кассе театра объявление: «По случаю ненастной погоды спектакль отменяется».
В кассе светится огонек. Сидит кассирша на всякий случай, если кто-нибудь все-таки соблазнится и, несмотря на плохую погоду, забредет в театр и, быть может, купит билет.
Ф.Н. Плевако просунул голову в окошко кассы.
— Не может ли сегодня состояться спектакль? — спросил он.
— Это никак невозможно, — ответила кассирша. — Только сейчас приходили актеры, чтобы играть, но по случаю ненастной погоды я не продала еще ни одного билета.
— А каков у вас полный сбор?
— 458 рублей 50 копеек.
Плевако полез в толстый бумажник, достал всю эту сумму и протянул деньги кассирше.
— Я плачу за весь сбор, — сказал он. — Потрудитесь собрать всех артистов и начать спектакль.
Аллах керим! Никогда еще такого счастья не бывало. Сразу полный сбор, да еще в такую погоду, когда потеряна уже всякая надежда хоть на малейший заработок! Кассирша засуетилась. Послала одного сторожа к антрепренеру, другого — собирать труппу, благо живут недалеко и все в одной и той же захудалой гостинице.
Потянулось время. «Знатные иностранцы» куда-то исчезли.
Появился ламповщик, зажег огни у рампы, и мертвая зала ожила. Затем пришел, весь заиндевевший, капельмейстер, за ним потянулись один за другим музыканты и стали настраивать свои инструменты.
Трень-трень-трень... Брень-брень-брень... Пи-пи-пи... Ту-ту-ту...
Послышались по ту сторону занавеса шаги, голоса, ожили уборные. Кое-кто из любопытных актеров силился посмотреть в дырочку в занавесе на сумасшедших приезжих. Но их в зрительном зале не оказалось. Наверное, в ожидании спектакля они сидели в фойе.
Но вот оркестр сыграл марш, затем какую-то увертюру, — и занавес поднялся. Начался спектакль. Все первое действие прошло при совершенно пустом зрительном зале. Второе тоже. Актеры стали приходить в недоумение, и им невесело было играть для пустого пространства. Приезжих гостей не было нигде, ни в ложах, ни в партере.
Как вдруг, к их удивлению, с самой последней лавочки галерки послышались аплодисменты и крики «браво».
Это аплодировали им Плевако и Липскеров.
Широкие москвичи, купив сразу весь театр, предпочли для шутки занять места на галерке.
Я плохо припоминаю, где помещалась редакция «Новостей дня» в то время, когда я приходил туда получать по три рубля в неделю, — кажется, где-то на Тверской, недалеко от Газетного переулка. Она состояла всего только из одной комнаты, где принималась подписка, шумели сотрудники и где стоял рояль, и под этот шум племянница или свояченица Липскерова разыгрывала гаммы. Около нее стояла ее учительница музыки и, стараясь перекричать сотрудников, отбивала ногою такт и отсчитывала:
— Раз-два-три-четыре... Раз-два-три-четыре...
Бывало, сидишь-сидишь в этой обстановке, дожидаясь трех рублей, и так вдруг захочется обратно домой!
Дело «Новостей дня», впрочем, скоро поправилось. Как ходили слухи, эта газета стала довольно безошибочно сообщать, какие именно лошади на предстоящих скачках должны были выиграть. Тотализатор сделал свое дело, и прежние недостатки сменились полным благополучием: у «Новостей дня» появился у Красных ворот целый дворец, а сам издатель стал разъезжать по городу на породистых лошадях.
Большой роман «Драма на охоте» был у Антона Чехова не первый. Еще раньше, в «Будильнике», печатался его роман «Ненужная победа», происхождение которого было совершенно случайно. Брат Антон поспорил с редактором «Будильника» А.Д. Курепиным о том, что напишет роман из иностранной жизни не хуже появлявшихся тогда за границей и переводившихся на русский язык. Курепин это отрицал. Порешили на том, что брат Антон приступит к писанию такого романа, а Курепин оставляет за собою право перестать печатать его в любой момент. Но роман оказался настолько интересным и публика так заинтересовалась им, что он благополучно был доведен до конца. В редакцию, сколько я припоминаю, поступали письма с запросами, не Мавра ли Иокая этот роман или не Фридриха ли Шпильгагена?
Были еще журналы в Москве, в которых сотрудничали мои братья Николай и Антон, — это «Свет и тени» и «Мирской толк». Издавал их Н.Л. Пушкарев. Это был высокоинтеллигентный и всесторонне образованный человек и весьма популярный в свое время поэт-сатирик во вкусе Некрасова. Его обличительные стихи вроде «Гадко, мерзко, неприлично», «Ну, так это ничего» и «Три няньки трех наций — все разной закваски» говорились с любой эстрады; его стихотворения не сходили с уст, но едва ли кто знал их автора. Не было актера по всему лицу земли родной, который не декламировал бы его произведений со сцены. Кроме того, он был и драматургом; его пьеса «Ксения и Лжедимитрий» шла в театрах.
Это был человек чрезвычайно предприимчивый и изобретательный. У него на Бригадирской улице в Москве был свой собственный дом, в котором помещались его типография, литография, редакция и довольно обширная квартира. Сперва он издавал журнал «Московское обозрение», который выпускал еженедельно книжками и в котором печатался уголовный роман Шкляревского «Утро после бала, или убийство в Китайских банях», написанный на сюжет волновавшего тогда московские умы сенсационного процесса. Затем, основав юмористический журнал «Свет и тени», Пушкарев переименовал «Московское обозрение» в «Мирской толк» и стал выпускать его совместно со «Светом и тенями». Это был очень чуткий журнал, отзывавшийся на все события в общественной и политической жизни, почему и понес на себе две кары: один раз он был приостановлен на целые полгода, а в другой — ему надолго была воспрещена розничная продажа. Конечно, это сильно подорвало материальные средства журнала, хотя общественное мнение целиком было на стороне Пушкарева и в особенности за рисунок, помещенный после 1 марта 1881 года и изображавший виселицу, над которой была надпись: «Наше оружие для решения насущных вопросов».
Но Пушкарев не унывал: он основал еще толстый журнал «Европейская библиотека», который выходил еженедельно книжками в 12—15 печатных листов; каждая из этих книжек содержала в себе вполне законченный роман какого-нибудь иностранного писателя в русском переводе. К чести этой «Европейской библиотеки» нужно сказать, что она первая познакомила русскую публику с произведениями таких писателей, как Гектор Мало, Карл-Эмиль Францоз, А. Доде, А. Терье, Э. Золя и Пьер Лоти. Нужно было удивляться, как Пушкарев мог выпустить за один год такое громадное количество книг, напечатанных на таком количестве бумаги, да еще при тогдашних средствах. «Европейская библиотека» просуществовала, кажется, года полтора и затем прекратилась: подписчикам некогда было читать такое громадное количество книг; достаточно было бы и двенадцати в год, а их издавалось целые пятьдесят. «Мирской толк» оставил по себе хорошую память изданием «Песен старого моряка» Кольриджа с превосходными рисунками Густава Доре.
В «Мирском толке» брат Антон поместил повесть «Цветы запоздалые», а Николай целый ряд рисунков и карикатур в «Свете и тенях». Помещал там под фирмой брата Николая свои рисунки и я, а мои ребусы печатались там на премию. В «Европейской библиотеке» должен был появиться мой перевод Морица Гартмана, но «по не зависящим от редакции причинам» рукопись вернулась из цензуры без одобрения. Я и не думал, что, будучи гимназистом, мог переводить с немецкого такие зловредные вещи. Воображаю, как бы переполошилось мое гимназическое начальство! Вообще я в те времена подавал большие надежды на писательство. Так, я скомпоновал целый роман и отнес его в «Газету А. Гатцука», и он появился бы в печати в этой нетребовательной газете, если бы ее не прикрыли. Я тогда много читал социальной литературы, за журнальную работу мне кое-что перепадало, и я даже приобрел себе часы. Иметь тогда карманные часы, да еще гимназисту, и читать такие предосудительные книги, как сочинения Прудона, казалось верхом свободомыслия и вольнодумства. И брат Антон не оставлял меня ни на минуту в покое и все время вышучивал:
— С Гатцуком знаком, с Прудоном не согласен и при часах ходит.
А надо заметить, что карманных часов тогда не было даже и у Антона.
Пушкарев был очень отзывчив на все новое в науке, искусстве и литературе. Так, когда приехал в Москву известный тогда гипнотизер Герман и ему было запрещено показывать свои сеансы публично, Пушкарев предложил ему свой дом и пригласил московских представителей печати и профессоров. Было условлено так, что мои братья от имени Пушкарева пригласят на этот вечер известного профессора Остроумова.
Герман делал поразительные вещи, приводившие в недоумение профессоров. Так, он не только усыплял гипнотизируемого, но приостанавливал во всем его теле кровообращение. Загипнотизированному прокалывали вены, делали надрезы на теле — и кровь не текла, сердце переставало биться, деятельность мозга прекращалась. Но что было страннее всего и что приводило в волнение даже профессора Остроумова, так это то, что Герман устроил один раз так, что у его клиента при полном прекращении во всем теле кровообращения и при полной остановке деятельности сердца все-таки не прекращалась деятельность головного мозга и объект мог видеть, обонять, слышать и даже отвечать на задаваемые ему вопросы. Таким образом, тут же возник неразрешимый вопрос: как мог правильно функционировать в человеке головной мозг при полном параличе сердца и легких?
— Вот тут-то и загвоздка! — громко воскликнул Остроумов.
Было страшно смотреть, когда Герман вверг своею клиента в состояние тетануса, а когда человек весь одеревенел, сделался, как камень или бревно, его положили затылком на один стул, а пятками на другой, и три взрослых человека сели на него, как на скамью. И он сам этого не почувствовал и очень удивился, когда его потом разбудили и рассказали ему обо всем. Тогда все это было внове, считалось необъяснимым, и даже сами профессора становились в тупик и искренне восклицали: «Загвоздка!»
По-видимому, Н.Л. Пушкареву, как натуре, всесторонне одаренной, все очень скоро надоедало, или же природа его была настолько широка, что он не мог остановиться на чем-нибудь одном. Страстный рыболов, он изобретал какие-то самодействующие подсекатели, которые продаются в магазинах и теперь, и никто не знает, что их изобрел именно он; открыл фотографию на Лубянке; затем весь отдался изобретенной им «пушкаревской свече», которою потом за бесценок воспользовались иностранцы и которая приобрела себе право гражданства на всем земном шаре в виде обычных бензиновых и спиртовых горелок, которыми пользуется каждая хозяйка при варке кофе и при завивке волос. Но все эти затеи и неудачи с журналами скоро разорили Н.Л. Пушкарева вконец, и он умер, как говорили, в глубокой нищете.
Из журналов, в которых сотрудничал Антон Павлович, мне хочется еще остановиться на «Сверчке». Этот французистый юмористический журнальчик издавали два брата Вернеры, Евгений и Михаил. Это были бодрые, полные сил молодые люди, долгое время прожившие за границей, окунувшиеся в коммерческие дела и приехавшие в Россию, чтобы делать дело «по-настоящему». Они основали журнал «Вокруг света» и благодаря ему познакомили публику с произведениями Луи Буссенара, Стивенсона, Райдера Хаггардта и других. Это был очень занимательный тогда журнал, который выписывал каждый гимназист. Дела их пошли отлично. Они приобрели от А. Каринской громадную типографию на Арбате и стали расширять дело еще больше. Кроме «Вокруг света», они стали издавать еще два журнала: юмористический «Сверчок» и детский «Друг детей». Но тут-то они и нажглись.
Если в журнале «Вокруг света» они ухватили вкус и требования читателя, как говорится, за хвост, то в издании юмористического и детского журналов они оказались слабоваты. Правда, внешне «Сверчок» был очень оригинален. Он представлял собою копию одного из парижских журналов, причем братья Вернеры, надо отдать им честь, первые ввели в России раскрашивание рисунков не литографически, а акварелью, посредством трафаретов. Но по содержанию «Сверчок» был бледноват, а «Друг детей» (в нем сотрудничал и я) был и вовсе неинтересен. Детям он положительно не нравился и не мог конкурировать даже с таким плохо издававшимся журналом, как «Детский отдых» Истомина. Но тому, кто хоть раз побывал в типографии братьев Вернер, могло показаться, что он попал нечаянно за границу. Дело кипело, машины гремели, газовый двигатель вспыхивал и пыхтел, и сами Вернеры не сидели барами, сложа руки и дожидаясь прибылей, а оба, по-рабочему одетые в синие блузы, работали тут же не покладая рук.
Пустились они и в издательство беллетристики. Между прочим, они издали книгу рассказов брата Антона Павловича «Невинные речи», для которой обложку рисовал наш брат Николай. Все издания их отличались оригинальностью и изяществом, и при более счастливых обстоятельствах Вернеры могли бы сделать многое. Главное — то, что они сами по уши уходили в самую черную работу. Но когда они освобождались от своих дел, то, как истые европейцы, они появлялись в обществе в самых изысканных модных костюмах, и Антон Павлович подтрунивал над ними в своих «Осколках московской жизни», которые он помещал в лейкинском журнале «Осколки». Он писал про них так: «Вы думаете, что легко издавать журналы? Это вам не то, что носить жилетки с лошадками». Братья Вернеры не знали, что это писал именно он, и жаловались ему же «на чьи-то выходки по их адресу».
Братья Вернеры тоже потом разорились; их «Вокруг света» перешел к И.Д. Сытину, а «Сверчок» и «Друг детей» прекратили свое существование. Кажется, оба брата тогда же уехали за границу.
Примечания
...нахожу неуместным. — А.Ф. Маркс купил у А.П. Чехова все его сочинения за 75 тысяч рублей и уже вскоре получил на издании их огромные прибыли. Посредником в этой сделке между Марксом и А.П. Чеховым был П.А. Сергеенко. Общественность с негодованием отнеслась к этой сделке. А.М. Горький в письме от 27/VI 1901 г. советовал А.П. расторгнуть договор, уплатив неустойку деньгами, которые предлагало для этого издательство «Знание». А.П. Чехов тогда отказался нарушить подписанный, хотя и кабальный, договор. Позже, в мае 1903 г., он приезжал в Петербург для переговоров с Марксом об изменении условий договора. Маркс не согласился и предложил А.П. 5 тысяч рублей «на лечение». По словам М.П. Чехова, А. П. был оскорблен этим предложением и от денег отказался.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |