Июнь—декабрь 1890 года
В Николаевск Антон плыл в одной каюте с китайцем Сун-Ло-Ли, который развлекал его разговорами о смертной казни и в письме Антона к домашним изобразил иероглифами китайское приветствие. Амур повернул на северо-восток, и взору Чехова предстал безрадостный пейзаж — преддверие штрафной сахалинской колонии. В Николаевске остановиться было негде, и Антон перебрался на ночлег на другой пароход. Неделю спустя пароход «Байкал», взяв на борт солдат и заключенных, устремился по мелководным проливам к острову Сахалин. Не дойдя до берега, «Байкал» остановился — песчаные отмели делали плавание опасным, и Антона довезли на лодке до мыса Джаоре. Там, отбиваясь от комаров, он провел в ожидании еще два дня — приют нашел в семье морского офицера, живущего в одиноко стоящем на берегу домишке. Наконец, в 5 часов утра 11 июля, проведя в пути 81 день, Чехов прибыл в Александровск, где находилась тюремная администрация Центрального Сахалина, разместившаяся в деревянных избушках. За обедом Чехова представили тюремному врачу Б. Перлину, который как две капли воды был похож на драматурга Ибсена. Позже он взял Антона к себе на постой.
Сведения о Сахалине, почерпнутые Антоном из книг и журналов, оказались малопригодными. Этот остров он теперь открывал для себя заново. Протянувшийся в длину на 900 верст, Сахалин представлял собой холмистый осколок арктической тундры, поросший чахлым хвойным редколесьем. Полгода температура на острове не поднималась выше нуля; в остальное время дожди чередовались с промозглыми туманами. Несколько тысяч гиляков и айно, коренного населения Сахалина, питались лишь ягодой, рыбой и дикими растениями. Местные залежи угля использовались только для заправки проходящих судов. Российские власти нашли Сахалину лишь одно применение — в качестве колонии ссыльнокаторжных, которая наводила страх даже на закоренелых преступников. Ни один печатный источник не давал реального представления обо всех сахалинских «прелестях» — непроходимых болотах, туманах, дождях, холодах и несметных полчищах комаров.
Местное начальство сделало вид, что о приезде Антона ничего не знало (несмотря на сообщение в газетах и полученные телеграммы). Здесь, на краю земли, жизнь текла по иным законам. Губернатор острова, генерал В. Кононович, обещал оказать Антону содействие1 лишь по окончании визита на Сахалин барона А. Корфа, генерал-губернатора и начальника Приамурского края. Неделю спустя Антон был удостоен чести обедать с Корфом и Кононовичем. Оба губернатора слыли либералами и выступали против телесного наказания, смертной казни, пожизненного заключения и ссылки. Барон не был на Сахалине пять лет и остался доволен, квалифицировав увиденное как «значительный прогресс». Кононович же, казалось, и не ведал о ежедневной порке заключенных, хищениях продуктов и лекарств, проституции, истреблении коренного населения — обо всем этом варварстве, с которым столкнулся Антон с первых же дней появления на острове.
Кононовича вскоре отправили в отставку — для своего поста он был слишком гуманен, даже при том, что закрывал глаза на злодеяния подчиненных. Доктор Перлин, доносчик по натуре, оказался незаменимым источником информации. Однако ужиться с ним было непросто, и через месяц Антон перебрался к молодому чиновнику Даниилу Булгаревичу. (Его брат был сослан в Сибирь за политическую деятельность.) Сам Даниил был человек порядочный и склонный к меланхолии. В его доме Чехов устроил себе рабочий штаб. Как и многие другие чиновники и заключенные, Булгаревич повернулся к Антону своей лучшей стороной. Медицинская выучка помогла Антону воспринимать увиденное без отвращения и находить общий язык и с надзирателями, и с заключенными. Антон был единственным русским человеком на острове, не имевшим никакого отношения к тюремному миру. Ссыльные, тронутые его вниманием, плакали и делали ему подарки. Его сострадание зашло так далеко, что из своих скудных средств он купил одному из ссыльных теленка. Все отзывались на его сочувствие — и психопаты-убийцы, и садисты-тюремщики. Последние, как оказалось, были даже способны на человеческие поступки, во что отказывались верить — уже после выхода чеховской книги о Сахалине — их собратья по профессии.
Все население острова — 10 000 острожников, 10 000 охранников с семьями, несколько тысяч отпущенных на волю и ссыльных, пытавшихся что-то вырастить на топких сахалинских землях, несколько тысяч гиляков и айно (тех, кого еще не выкосили занесенные из Японии и России болезни и пощадили беглые каторжники и безжалостные тюремщики) — жило как в аду. До 1888 года ссылка на Сахалин была пожизненной; но и два года спустя ссыльным разрешали переселяться не дальше Восточной Сибири. Не менее печальной была участь тюремных охранников — они так же страдали от болезней и нередко становились жертвами насилия.
В конце июля по распоряжению Кононовича для Чехова в местной типографии отпечатали 10 000 анкет для опроса ссыльных и каторжных. Весь август Антон занимался переписью населения на западном побережье острова в районе Александровска и в долине реки Тым, берущей начало в центре Сахалина и впадающей в Охотское море. В середине сентября он перебрался на пароходе в южную часть острова, на Корсаковский пост. Там ему оказала гостеприимство семья полицейского С. Фельдмана. Известные среди сахалинцев своей жестокостью, Чехова они тем не менее приняли хорошо. Публика в этих краях была пестрая: Антона пригласили на пикник к японскому консулу, где он общался с американскими китобоями, потерпевшими крушение у сахалинских берегов.
Анкета, которую Антон распространял среди ссыльных и каторжных, включала следующие вопросы: адрес, имя, возраст, вероисповедание, место рождения, год прибытия на Сахалин, занятие, образование, семейное положение, средства к существованию, болезни. Таких статистических данных о Сахалине российские власти до сих пор не имели. За короткое арктическое лето Антон опросил 10 000 человек на территории свыше пятидесяти тысяч квадратных километров, причем перемещался по острову он большей частью пешком и по опасным дорогам, да и чувствовал себя в то время неважно. Лето 1890 года выдалось на Сахалине на редкость солнечным и теплым, но Антон не давал себе ни минуты отдыха. Помимо заполнения анкет он записывал разговоры с мужчинами, женщинами и детьми всех социальных статусов и национальностей (хотя с коренным населением встреч у него было мало). Он посещал крестьянские хутора, угольные рудники, лечебницы; присутствовал при наказании плетьми; по возможности пользовал больных. Не смог увидеть лишь смертной казни (в России смертный приговор для убийц был отменен, но на Сахалине их отправляли на виселицу).
Особое негодование у Чехова вызвала безысходная участь сахалинских детей. Летом школы были закрыты, но осенью, когда начались занятия, Антон убедился в том, что это такая же фикция, как и больницы, в которых не было ни инструментов, ни лекарств, а отпускаемые на них средства доктора тратили на коньяк. Чехову удалось склонить на свою сторону Кононовича, и тот заставил чиновников заказать у Суворина школьные учебники, а Ваню попросил прислать учебные программы и книги для чтения.
Антон отправил несколько телеграмм родным, постепенно приучая Евгению Яковлевну к мысли, что вернется домой позже, чем обещал. В конце своего пребывания на Сахалине он получил от родительницы письмо: «Голубчик Антоша, береги здоровье и не рискуй ехать ночью на лошадях, на лодке тоже опасно. <...> Извини, Антоша, что прошу тебя, привези, пожалуйста, если можно, Маше воротник, кажется, он называется песцовый, не знаю, там скажут, какие в моде, а мне 4 соболя, если недороги»2.
Из редко доходивших до Сахалина посланий Антон уже знал, что квартиры для семьи в Москве пока нет, что Ваня потерял работу, что Ежов овдовел, что Иваненко переписывается с Ликой и что Ольга Кундасова снова куда-то исчезла. За два с половиной месяца, проведенные на острове, он отправил лишь одно обстоятельное письмо в Россию. Оно было адресовано Суворину и не содержало рискованных пассажей: «Не знаю, что у меня выйдет, но сделано мною немало. Хватило бы на три диссертации. Я вставал каждый день в пять часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано, а теперь, когда уже я покончил с каторгою, у меня такое чувство, как будто я видел все, но слона-то и не приметил. <...> Был у всех знаменитостей. Присутствовал при наказании плетьми, после чего ночи три-четыре мне снились палач и отвратительная кобыла. Беседовал с прикованными к тачкам. Когда однажды в руднике я пил чай, бывший петербургский купец Бородавкин, присланный сюда за поджог, вынул из кармана чайную ложку и подал ее мне, а в итоге я расстроил себе нервы и дал себе слово больше на Сахалин не ездить».
Двенадцатого октября Чеховы получили телеграмму с борта корабля, принадлежащего Добровольному флоту: «Доброволец «Петербург», выгрузив каторжных, 10 вышел Корсаковский, заберет Антона Павловича, отправится в Одессу 13»3. Во Владивостоке Антон получил в полицейском управлении заграничный паспорт и послал в Петербург Александру — единственному из своей родни, кто имел надежный адрес, — короткую телеграмму: «Плыву Сингапур. Чехов».
Всем членам чеховской семьи досталось переживаний, хотя тем было невдомек, какие испытания выпали на долю Антона. В его отсутствие они искали покровительства у Суворина. По пути в Крым издатель остановился в Москве и навестил Машу. И ей, и Ване он предложил работу. Мишу, который также благодаря ему получил место податного инспектора, он пригласил к себе в Феодосию. Всех чеховских отпрысков взял Суворин под свое крыло. Лишь Евгения Яковлевна чувствовала себя покинутой. Весь июль она жаловалась Павлу Егоровичу в письмах из Луки: «Ради Бога попроси Ваню, чтобы он нашел нам квартиру, второго числа [сентября] мы выедем отсюда, я замучилась от забот, что некуда приехать. <...> Нам деньги очень нужны, тебе не пишем, чтобы тебя не огорчить. Как получили от Саши, на другой день Маша послала ему письмо и до сих пор денег не шлет»4.
В сентябре Чеховы-старшие нашли наконец квартиру. Вскоре туда приехала Ольга Кундасова и прожила с ними несколько недель. Дважды у них побывал Суворин. Павел Егорович, ненадолго присмирев, описывал в письме Ване шумные споры между консервативным издателем и радикальной феминисткой — Суворин обозвал ее психопаткой. Затем Чеховым опять пришлось сменить квартиру, однако новое жилье оказалось дорогим и тесным. Восьмого октября Евгения Яковлевна писала Ване: «Мы 4 октября переехали на новую квартиру, Малая Дмитровка, дом Фирганг, особняк два этажа, 800 рублей. Наверху Антоша, Маша, а внизу две комнаты, папа и я, и столовая, милости просим к нам, накормят. Трудно тебе и скучаю, очень жаль, Миша 10 октября уехал в Ефремов, там поживет две недели, а оттуда его переведут в Алексин, там где-то за Серпуховом, от Антоши никаких известий нет, не знаем, где он, хотели Суворину послать телеграмму спросить, тоже не знаем, где Суворин, мы все очень перемучились, когда перевозились. <...> Машу жаль, ей скучнее всех. Я если и скучаю, то за вами, причитаю, разлетелись мои ясные соколы. Лика Мизинова в деревне вот уже две недели. <...> Феодосья Яковлевна чуть жива, у нее уж из рук все падает»5.
В этой новой московской квартире Чеховы так и не обжились. При переезде грузчики сломали швейную машинку Евгении Яковлевны и повредили Машин гардероб. Александр из Петербурга урезонивал Машу: «Милейшая сестрица, что вы, точно переезжие свахи, перебираетесь чуть не ежедневно с одной квартиры на другую? <...> Еде теперь обретается Антон, не известно никому. Вероятно, он не пишет и Суворину, иначе мы все давно знали бы <...> Что вас с матерью привязывает к Москве? В сущности, кроме долголетней привычки к месту — ничего. Переезжайте жить ко мне в Питер. Я уже говорил фатеру в Питере, но у него на этот счет существуют какие-то веские соображения»6.
Наталья сделала приписку: «Дорогая Марья Павловна, я искренне жалею Вас, ведь Вы совершенно одни, но Бог даст, скоро приедет Антон Павлович и тогда начнется для Вас праздник». Получив из Владивостока телеграмму о том, что Антон возвращается, Маша воспряла духом. Мише она писала: «Квартирой мы очень довольны, устроились отлично, приезжай посмотреть. Третьего дня и вчера был у нас Суворин. Приехал он специально, чтобы предложить мне должность в его книжном магазине <...> в виде приказчицы <...> Я обрадовалась, конечно, но вспомнила, что Антон, быть может, будет не особенно доволен <...> Попросила подождать Суворина до приезда Антона»7.
Литературная братия в отсутствие Чехова чувствовала себя спокойнее. За все это время под его именем было напечатано лишь несколько путевых очерков о Сибири. Драматург и редактор В. Тихонов записал в своем дневнике: «Какая могучая, чисто стихийная сила — Антон Чехов. <...> А сколько завистников у него между литераторами завелось <...> Но кто мне всех противнее в этом отношении, так это И.Л. Леонтьев (Щеглов): ведь в самой преданной дружбе перед Чеховым рассыпался, а теперь шипеть из-за угла начал. Бесстыдник!»8
«Петербург», крепкий трехсотфутовый пароход, построенный двадцатью годами раньше в Шотландии, Антону понравился. Груза и людей он вез немного — для ссыльнокаторжных обратной дороги с Сахалина не было. Покидая 19 октября Владивосток, пароход имел на борту 364 человека — в это число входила команда, а также солдаты и охранники, отслужившие срок на Дальнем Востоке. Американские китобои собирались сойти в Гонконге. Пассажиров в каютах было наперечет. Одним из них был иеромонах Ираклий, бурят по национальности, которого российские власти вызвали в Москву для доклада о его миссионерской деятельности среди гиляков и айно. Капитан появился на людях лишь однажды, во время сильного шторма в Южно-Китайском море, и велел пассажирам, имевшим револьверы, держать их заряженными, поскольку умереть от пули предпочтительнее, чем утонуть. Антон познакомился с мичманом Глинкой, сыном той самой баронессы Икскуль, которая обещала Антону составить на Сахалине протекцию и не сдержала слова.
В то время как Сахалин стал для Чехова воплощением колониального зла, Гонконг произвел на него совсем иное впечатление. Пароход простоял в порту около четырех суток. Антон писал об этом Суворину по возвращении: «Бухта чудная, движение на море такое, какого я никогда не видел даже на картинках; прекрасные дороги, конки, железная дорога на гору, музеи, ботанические сады; куда ни взгляни, всюду видишь самую нежную заботливость англичан о своих служащих, есть даже клуб для матросов. <...> Возмущался, слушая, как мои спутники россияне бранят англичан за эксплуатацию инородцев. Я думал: да, англичанин эксплуатирует китайцев, сипаев, индусов, но зато дает им дороги, водопроводы, музеи, христианство, вы тоже эксплуатируете, но что вы даете?»
Когда пароход пересек Южно-Китайское море, шторм утих. В первый день плавания на пароходе от пневмонии умер солдат, и его тело, завернутое в парусину, было брошено в море; 29 октября, когда они покидали Гонконг, такая же участь постигла еще одного солдата. Антон захандрил и потому мало что увидел в Сингапуре. «Я чуть не плакал», — признался он Суворину (что, впрочем, не помешало ему заказать в подарок своему патрону яванского пони).
Похороны в открытом море послужили толчком к созданию рассказа «Гусев» — первой вещи, написанной Чеховым за истекший год и повествующей о холодном безразличии природы к человеческой смерти. Этот рассказ объединил угрюмую философию «Скучной истории» с чутким восприятием природы в повести «Степь» и положил начало чеховской прозе послесахалинского периода. Рассказ подписан Коломбо — по месту, где был задуман. Проведя двое с половиной суток на Цейлоне, «где был рай», Антон воспрянул духом. Он ездил на поезде в Канди, где наблюдал процессию Армии спасения: «Девицы в индусских платьях и в очках, барабан, гармоники, гитары, знамя, толпа черных голожопых мальчишек, сзади негр в красной куртке... Девственницы поют что-то дикое, а барабан — бу! бу! И все это в потемках, на берегу озера». Другие вещи пришлись ему более по вкусу: «Я <...> по самое горло насытился пальмовыми лесами и бронзовыми женщинами. Когда у меня будут дети, то я им скажу не без гордости: «Вы сукины сыны, в свое время я имел сношение с черноглазой индуской... где? В кокосовой плантации в лунную ночь»». Этими достижениями Антон хвастался перед петербургскими друзьями. «Что прелесть, так это — цветные женщины!» — сказал он Ежову9.
В Коломбо состоялась любопытная сделка. Антон и мичман Глинка наведались к торговцу животными, и каждый из них купил по ручному мангусту. Затем Антон побывал у него еще раз и вернулся с каким-то диким существом, которое, как его заверили, было самкой мангуста. С этими зверьками они вернулись на борт. Двенадцатого ноября корабль покинул Коломбо и тринадцать суток безостановочно шел по Индийскому океану. Мичман Глинка с Антоном прогуливали мангустов по палубе. В конце ноября пароход проходил Суэцкий канал, и по сему случаю Павел Егорович писал Антону: «Поклон Святой Палестине, в которой жил спаситель мира. Ты будешь ехать мимо Иерусалима». Дядя Митрофан так разволновался, что, по словам Георгия, «письмо [от Антона] <...> положил на комод и прикрыл шапкой, а сам ушел в церковь». Павел Егорович следил за перемещением Антона по карте. Накануне его прибытия в Одессу он писал Ване: «Антоша уже в Средиземном море. <...> Одно только думаю об Антоше, чтоб он благополучно возвратился. Такая разлука невыносима. Приезжай его встретить. Миша тоже приедет»10. Антон видел издали гору Синай и проплывал мимо острова Сантурини, который снабжал таганрожцев их любимым вином. Второго декабря пароход пришвартовался в Одессе. Проведя три дня в карантине, пассажиры сошли на берег. Антон, мичман Глинка, иеромонах Ираклий и мангусты сели в московский экспресс. Седьмого декабря Евгения Яковлевна с Мишей перехватили путешественников в Туле. Миша вспоминал: «Антон обедал на вокзале в обществе мичмана Глинки <...> и какого-то странного с виду человека, инородца, с плоским широким лицом и с узенькими косыми глазками. Это был главный священник острова Сахалина, иеромонах Ираклий бурят, <...> бывший в штатском костюме нелепого сахалинского покроя. Антон Павлович и Глинка привезли с собою <...> по комнатному зверьку мангусту <...> и, когда они обедали, то эти мангусты становились на задние лапки и заглядывали к ним в тарелки. Эти сахалинский иеромонах с плоской, как доска, физиономией и без малейшей растительности на лице и мангусты казались настолько экзотичными, что вокруг обедавших собралась целая толпа и смотрела на них разинув рты. «Это индеец?» — слышались вопросы. «А это обезьяны?» После трогательного свидания с писателем я и мать сели в один и тот же вагон и все пятеро покатили в Москву. Оказалось, что кроме мангуста Антон Павлович вез с собой в клетке еще и мангуста-самку, очень дикое и злобное существо, превратившееся вскоре в пальмовую кошку»11.
Всю дорогу до Москвы Миша с Антоном угощались вином и играли с животными. Иеромонах Ираклий и мичман Глинка с мангустом остановились на время у Чеховых. Новый чеховский дом переполнился людьми. Павел Егорович теперь ежедневно бывал дома (вскоре он навсегда покинет гавриловский амбар). Мангустов, выворачивавших из цветочных горшков землю и теребивших его за бороду, он терпел, а вот пальмовая кошка была несносна. По ночам она выбиралась из укрытия и хватала за ноги спящих в столовой гостей. (Павел Егорович считал поведение Антоновых мангустов ярким образчиком звериного хулиганства.) Мангуста-самца окрестили Сволочью, и только он и Суворин были на уме у Антона в первые дни после возвращения в Москву. Страдая от перемены климата и жалуясь друзьям на простуду, запор, геморрой и даже на импотенцию, Антон безвылазно сидел дома и писал письма. Лейкина он уверял, что перед мангустами, которые есть «помесь крысы с кроликом, тигром и обезьяной», пасуют даже таксы. Поделился он своей радостью и со Щегловым: «Ах, ангел мой, если бы Вы знали, каких милых зверей привез я с собою из Индии! Это — мангусты, величиной со средних лет котенка, очень веселые и шустрые звери. Качества их: отвага, любопытство и привязанность к человеку. Они выходят на бой с гремучей змеей и всегда побеждают, никого и ничего не боятся; что же касается любопытства, то в комнате нет ни одного узелка и свертка, которого бы они не развернули: встречаясь с кем-нибудь, они прежде всего лезут посмотреть в карманы: что там? Когда остаются одни в комнате, начинают плакать».
Суворину о мангустах Антон пока не писал, зато признался в том, что разочаровался в человечестве — после Сахалина его недовольство российской интеллигенцией распространилось и на ближайших суворинских сотрудников: «Мне страстно хочется поговорить с Вами. Душа у меня кипит. Никого не хочу, кроме Вас, ибо с Вами только и можно говорить. Плещеева к черту. Актеров тоже к черту. <...> Когда я увижу Вас и Анну Ивановну? <...> Насте и Боре поклон: в доказательство, что я был на каторге, я, когда приеду к вам, брошусь на них с ножом и закричу диким голосом. Анне Ивановне я подожгу ее комнату <...> Крепко обнимаю Вас и весь Ваш дом, за исключением Жителя [Дьякова] и Буренина <...> которых давно бы уж пора сослать на Сахалин».
Целый месяц Антон был настолько болен, что не выходил из дома, — о поездке в Петербург не могло быть и речи. Рождество и Новый год он провел в семейном кругу.
Примечания
1. В списке учеников таганрогской гимназии 1850-х годов значится П. Кононович. Если генерал В. Кононович приходился ему родственником, то его обходительность с Антоном становится понятной.
2. ОР. 331 33 126. Письма Е.Я. Чеховой А.П. Чехову. 1875—1904.
3. См.: Плаванье А.П. Чехова // Лит. наследство. Т. 87. М., 1977. С. 294—300.
4. ОР. 331 33 125. Письма Е.Я. Чеховой П.Е. Чехову. 1875—1890.
5. РГАЛИ. 2540 1 160. Письма Е.Я. Чеховой И.П. Чехову. 1888—1905.
6. ОР. 331 311. Письмо Ал.П. Чехова М.П. Чеховой вложено в его письма родителям.
7. РГАЛИ. 2540 1 483. Письма М.П. Чеховой М.П. Чехову. 1884—1904. Письмо от 15.10.1890. Через год Суворин должность в своем московском книжном магазине предложил Ване (см.: РГАЛИ. 2540 1 143).
8. См.: Из дневника В.А. Тихонова // Лит. наследство. Т. 68: Чехов. М., 1960. С. 496.
9. См.: Ежов Н.М. А.П. Чехов // Ист. вестник. 1909. С. 595—607.
10. РГАЛИ. 2540 1 158. Письма П.Е. Чехова И.П. Чехову. 1879—1898. Письмо от 29.11.1890.
11. См.: Вокруг Чехова. С. 278—280; ОР. 331 83 25. Чехов М.П. Чехов и мангусты.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |