Февраль—март 1893 года
В последний приезд Антону так понравился Петербург, что он стал подумывать, не снять ли там на зиму квартиру. После занесенного снегом поместья его вновь потянуло в легкомысленную городскую круговерть. Тем временем в Мелихове, принимая у коровы роды, Павел Егорович, упал в обморок и решил, что умирает. Из Москвы Антон привез Машу — с высокой температурой и симптомами брюшного тифа. Ей становилось все хуже, и ухаживать за ней приехала из Москвы графиня Мамуна. Лика, которая была плохой помощницей в трудные минуты, предпочла устраниться. Антон и сам заболел. В письме Александру от 6 февраля он представил мрачный отчет:
«1) Болен отец. У него сильная боль в позвонке и онемение пальцев. Все это не постоянно, а припадками, на манер грудной жабы. Явления, очевидно, старческие. Нужно лечиться, но «господа кушают» свирепо, отвергая умеренность; днем блины, а за ужином горячее хлебово и всякую закусочную чепуху. Говорит про себя «я параличом разбит», но не слушается. 2) Больна Маша. Неделю лежала в постели с высокой температурой. Думали, что тиф. Теперь легче. 3) Я болен инфлуэнцей. Бездействую и раздражен. 4) Породистая телушка отморозила себе уши. 5) Гуси отъели петуху гребешок. 6) Часто ездят гости и остаются ночевать. 7) Земская управа требует от меня медицинский отчет. 8) Дом местами осел, и некоторые двери не закрываются. 9) Морозы продолжаются. 10) Воробьи уже совокупляются».
Теперь Антону понадобилась помощь старшего брата. Находясь в Петербурге, он обнаружил, что не имеет права жить там, а поселившись в Мелихове, утратил прописку и в Москве. Для восстановления постоянного паспорта Чехову было необходимо получить статус дворянина. Суворин подсказал решение проблемы, и Александр взялся хлопотать за брата. В медицинском департаменте Александр добивался для Антона ранга младшего сверхштатного чиновника (от жалованья Антон отказался). Однако, будучи сотрудником столичного департамента, Антон получал вид на жительство лишь в Петербурге, а для того чтобы жить в Москве, ему нужно было либо взять отпуск, либо уйти в отставку. В результате первая половина 1893 года ушла на получение должности в департаменте, а вторая — на оформление отставки. С новым паспортом Антон мог жить где угодно и ездить куда угодно. (Родители же по-прежнему пользовались годовым паспортом, выдаваемым таганрогской полицией.) В награду за труды Александр со старшими сыновьями был приглашен в Мелихово — Наталью обошли и на этот раз. Впрочем, теперь, когда Мише исполнилось два года, она целиком посвятила себя сыну, а заботу о пасынках переложила на Александра. Антон был не слишком щедр на благодарность и еще менее — на сочувствие брату. Александр прислал фотографии, сделанные им в Мелихове в прошлый приезд, и отпечатанные сахалинские негативы, а в ответ получил лишь ворчливое замечание, что они и так уже заполонили весь дом и что фотография, как и выпиливание (хобби младшего брата), — самые бесполезные на свете занятия.
Вновь дала о себе знать Лика. В конце февраля, когда мелиховские больные стали поправляться, она приезжала на выходные. В марте провела у Чеховых целых десять дней, отметила там именины и уехала лишь под Пасху. Пыталась выманить Антона в Москву, но тот от поездки уклонялся. Первого апреля она писала ему: «Приготовила вам духов, если долго не приедете, то подарю кому-нибудь их числа 4-го. <...> Все мущины подлецы! Приезжайте». Павел Егорович уехал в Москву проведать Ваню и помолиться под Пасху в московских церквах. В отсутствие отца Маша с Антоном продолжили его дневник в таком же меланхоличном ключе: «18 марта. — 1°. Идет снег. Слава Богу, все уехали и остались только двое, я и Mme Чехова. 19 марта. Приехали Маша и Мизинова. 20 марта. Мамаше снилась коза на горшке. 21 марта. Воскресенье. Приехал Семашко. Ели жареное вымя. 22 марта. Слыхали жаворонка. Вечером пролетел журавль. Уехал Семашко. 23 марта. Мамаше снился гусь в камилавке. Это к добру. Больна животом Машка. Зарезали свинью. Делали колбасы».
Антону вновь пришлось скрываться от Александры Похлебиной. Она потеряла учеников, а вместе с ними, похоже, и рассудок. Еще в феврале она прислала ему огромное письмо, жалуясь, что одна из поклонниц Антона, «сумасшедшая и развратная морфинистка», наняла четверых молодых людей, чтобы из мести «поколотить» ее. В марте от нее снова пришло послание: «Одна мысль, что Вам нет никакого дела до моих страданий, сводит меня с ума, я чувствую, что не выдержу. Если Вам в самом деле безразлично, что со мной, то хоть притворитесь, сделайте вид, что я Вам не антипатична, — обман для меня последний исход, последняя поддержка». Жизнь несчастной Вермишелевой (а заодно Антоново спокойствие) была спасена тем, что по соседству с имением ее родителей в Новочеркасске началось строительство металлургического завода, что сулило немалый доход и отвлекало от сердечных страданий. К тому же Антон посодействовал, чтобы редакция журнала «Артист» напечатала ее пособие «Новый способ приобретения фортепьянной техники».
Тем временем между двумя враждующими лагерями, в которых Чехов разбил себе палатки, — «Новым временем» и «Русской мыслью», — разгорелась война. «Русская мысль» обвинила Сувориных в том, что они нагрели себе руки на скандале вокруг Панамского канала1. Приехав 1 марта в Москву с Ликой, Антон вполне мирно отобедал у Лаврова и выпил пять рюмок водки, а также «мадеры, белого, красного, игристого, коньяку и ликеру» под тосты о литературе и его собственном здоровье. Спустя еще два дня, 5 марта, в редакцию «Русской мысли» заявился Дофин, дал Лаврову пощечину и вернулся в Петербург вечерним поездом. Суворин был огорчен и теми страданиями, которые выпали на долю любимого Лели, и тем, что общественное презрение к его клану заметно возросло. Через две недели Суворин и Григорович в сопровождении жен выехали в Вену. Практически весь девяносто третий год Суворин проведет в разъездах по Европе.
Антон разлучился с другом, при этом прервалась и столь важная для него переписка с ним. Из массы писем, написанных им Суворину весной и летом, до адресата дошло лишь несколько — Суворины-братья перехватывали отцову почту. По мере того как «Новое время» переходило в руки Дофина, оно становилось все более злонамеренным. Александр трепетал, боясь потерять работу, — Алексей Суворин-младший не только не печатал его, но даже не разговаривал с ним. Редакция «Нового времени» считала, что сношением с «Русской мыслью» Антон платил черной неблагодарностью Суворину-старшему, своему отцу-благодетелю. Дофин даже утверждал, что Чехов писал отцу оскорбительные письма. Услышав о происшествии в редакции «Русской мысли», Антон сказал 11 марта сестре: «Значит, с Сувориным [А.А.] у меня все уже кончено, хотя он и пишет мне хныкающие письма. Сукин сын, который бранится ежедневно и знаменит этим, ударил человека за то, что его побранили».
Обнадежить Александра было нечем: «Старое здание затрещало и должно рухнуть. Старика мне жалко, он написал мне покаянное письмо; с ним, вероятно, не придется рвать окончательно; что же касается редакции и дофинов, то какие бы то ни было отношения с ними мне совсем не улыбаются».
Для «Нового времени» Чехов был навсегда потерян. Вскоре погрязшую в шовинизме газету покинут уважающие себя журналисты и начнется редакторская чехарда: один подаст в отставку, другой сойдет с ума, третий займется анонимными доносами. Суворин-старший оказался не в состоянии удержать «Новое время» от отвратительных антисемитских выпадов, и это внесло разлад в его отношения с Чеховым. Антон в конце концов решил не ездить в Чикаго, чтобы не оказаться в одной компании с Дофином2.
Ольга Кундасова, вернувшаяся из Новочеркасска, куда ее занесло для каких-то научных штудий, была настроена к Суворину более сочувственно. В письме от 10 марта она пыталась урезонить Антона: «Антон Павлович, Суворин собирался ехать в Феодосию 10-го марта, т. е. сегодня, но отложил. Между прочим, я передала ему письмо на Ваше имя, в котором пишу, что необходимо не оставлять его одного при том нервном состоянии, в котором он находится. Даже просила Вас сопутствовать Алексею Сергеевичу в Феодосию. Будьте друг, сделайте это и рассейте его хоть немного. <...> Алексей Сергеевич думал пробыть в Москве дня два, но теперь хочет вызвать Вас на станцию Лопасня. Так что будьте готовы. Об одном только прошу Вас: об этом письме ему ни слова, а то, которое получите из его рук, разорвите».
В ответ Антон ей сам пожаловался на расстроенные нервы, и, обеспокоенная, она написала об этом Суворину, который в то время уже путешествовал по Италии в компании Григоровича, развлекавшего его рассказами о своих любовных похождениях. В середине апреля чета Григоровичей и Анна Ивановна вернулись в Россию. Суворин купил на 1650 франков антикварной мебели и продолжил в одиночку свой заграничный вояж.
В отличие от Антона его младшие братья всерьез подумывали о женитьбе. Невеста Вани, Александра Лёсова, перестала появляться в Мелихове еще с прошлого ноября, а к Пасхе 1893 года Ваня уже был обручен с преподавательницей Басманного училища Софьей Андреевой («костромская дворяночка, очень милая девица с длинным носиком, — язвил Антон в письме Лейкину). Год спустя Лёсова объяснила в письме Антону: «Иван Павлович просил меня никогда не встречаться с ним, потому что ненависть его слишком велика». Графиня Мамуна продолжала наведываться в Мелихово, где Миша, к неудовольствию Антона, прожил весь год, получив место податного инспектора в соседнем Серпухове. Миша о свадьбе пока не объявлял, хотя то и дело ездил в Москву проведывать, как шутил Антон, свою «казенную палату — брюнетку в красной кофточке». Двадцать шестого апреля Антон по секрету рассказал Суворину о неожиданном повороте событий: «Под Пасху графиня пишет, что она уезжает в Кострому к тетке. До последних дней писем от нее не было. Томящийся Миша, прослышав, что она в Москве, едет к ней и — о, чудеса! — видит, что на окнах и воротах виснет народ. Что такое? Оказывается, что в доме свадьба, графиня выходит за какого-то золотопромышленника. Каково? Миша возвращается в отчаянии и тычет мне под нос нежные, полные любви письма графини, прося, чтобы я разрешил сию психологическую задачу. Сам черт ее решит!»
Для себя же Антон, как и Киплинг, решивший, что «баба — только баба, с сигарой не сравнить», нашел занятие, вполне заменяющее женскую компанию. Об этом он писал в марте Шехтелю: «Дорогой Франц Осипович, можете себе представить, я курю сигары. <...> Нахожу, что это гораздо вкуснее, здоровее и чистоплотнее, хотя и дороже. Вы специалист по сигарной части, а я еще неуч и дилетант. Будьте ласковы, научите меня: какие сигары купить мне и где в Москве я могу покупать их? Теперь я курю сигары петербургского Тен-Кате, называемые «El Armado, Londres», внутреннего приготовления из выписанных гаванских Табаков, крепкие; о длине их можете судить...»3
Шехтель, к тому времени ставший модным и преуспевающим архитектором, прислал в ответ сто гаванских сигар. Благодарный Антон, заглянув к нему 1 мая, оставил в подарок гербовую сигару, по поводу которой написал в письме инструкцию: «Ее следует курить не только стоя и без шляпы — этого мало; нужно еще, чтоб музыка играла «Боже, царя храни» и чтобы вокруг Вас гарцевали жандармы». Однако наслаждение даже самой лучшей в мире сигарой длится не более часа. То, что составляло предмет истинных вожделений Антона, было обещано ему Лейкиным. По этому поводу велись долгие переговоры и делались многочисленные распоряжения, и 5 апреля, о чем свидетельствует запись в лейкинском дневнике, томительным ожиданиям пришел конец: «Люди Худекова повезут завтра худековских птиц с птичьей выставки в деревню в Рязанскую губернию и кстати доставят по дороге и такс Чехову в Москву».
Примечания
1. Тот же самый журналист, М. Протопопов, выступил с нападками и на Чехова («писатель без опоры и цели»), вместе с тем выразив надежду, что Чехов «подойдет поближе к страданиям человеческим, сознает долю своей ответственности за них». На этот раз Антон не принял критику «Русской мысли» за оскорбление.
2. В результате туда не поехали и Суворины и не пожалели об этом: русская делегация была представлена кучкой чинуш, которые стали предметом насмешек американского президента.
3. Шехтель вымарал изображение мужского полового члена.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |