Октябрь—декабрь 1893 года
В Москву Чехов смог выбраться лишь в конце октября. До этого он совершал однодневные поездки в Серпухов на заседания санитарного совета или для встречи с Ольгой Кундасовой. После визита Потапенко настроение у него поднялось, даже при том, что урожай в Мелихове пострадал от непогоды. В усадьбе выкопали новый колодец, в новом пруду умножалась рыба, а в огороде зрели дыни. «Русская мысль» начала печатать «Остров Сахалин» (отдельной книгой он будет опубликован позже). Несмотря на сдержанные отзывы о ее литературных достоинствах, книга принесла Чехову славу; теперь он, как и Лев Толстой, был признан совестью нации.
Большого желания посетить Петербург Антон не испытывал — в следующий раз он появится там чуть ли не через два года. Суворин был за границей и проводил время с Золя и Доде — писателями, чьи книги он издавал в России. Александр, возможно в наказание за откровенность, отошел на задний план. После сближения с Потапенко Антону захотелось обновить круг друзей. Известие из Парижа о смерти Плещеева не вызвало у него сильного душевного волнения. Иные из чеховских подруг заметили в Антоне перемену и предпочли отойти в сторону. Ольга Кундасова писала Антону: «Мне думается, что Вам не мешает побыть в одиночестве» (25 сентября); «И хочется, и не хочется ехать к Вам. Живешь больше иллюзиями и чувствуешь себя еще хуже, когда они улетучиваются. Сохранится ли моя иллюзия при посещении Мелихова? Будьте живы-здоровы. Преданная Вам душой Кундасова» (17 ноября). И Кундасова, и Суворин понимали, что их сближает не только любовь к Антону, но и неотвязная душевная болезнь — маниакальная депрессия. Однако в то время как Кундасова искала новых способов лечения, Суворин уповал на то, что ему помогут развлечения. Несмотря на противоположность взглядов, они сохранили между собой и уважение, и дружескую привязанность и в последующие десять лет не раз помогали друг другу. Суворинская помощь Кундасовой была в основном денежная, что сильно ее смущало; ее отнюдь не влекли «перспективы дарового довольства на чужой счет»1.
И еще одна женщина оставила наконец в покое Антона; 16 октября он получил письмо от Александры Похлебиной: «Я чувствую, что напишу Вам сегодня много разных глупостей, а потому — прощайте! Гораздо больше чем уважающая Вас А. Похлебина».
С наступлением осени Лика появлялась в Мелихове реже. В Москве ее держали не только занятия в гимназии, но и всевозможные развлечения. Оставались в тени и преданные ученики — Билибин, Щеглов и Грузинский чувствовали, что Чехову сейчас не до них. Прочитав неодобрительные отзывы о своей новой книге, Ежов, похоже, помрачился рассудком: «Но когда Дорошевичи и Амфитеатровы из подворотни кусать за штаны начинают — пожалеешь, что нет подходящего газетного урыльника. <...> Однако я, прости Господи, совсем в скота обратился и пишу Вам, как пьяный мужик»2. Двери многих редакций закрылись перед ним, после того как он предложил журналу «Развлечение» сценку «Грустный мальчик»3.
Мрачная весть пришла из Петербурга. Двадцать пятого октября умер Чайковский — предположительно, от холеры. Суворин, который был жаден до сплетен, записал в дневнике, что композитор жил «как муж с женой» с поэтом Апухтиным, однако слухи о самоубийстве и его причинах, судя по всему, до него не дошли. Вся Россия оплакивала композитора; Суворин обвинял в его смерти врачей, дядю и племянника Бертенсонов, выбравших неверную тактику лечения. Антон и эту смерть воспринял спокойно. В тот же день в письме от Александра он узнал, что и сам стоит одной ногой в могиле: «Ты, друг мой, опасно болен чахоткой и скоро помрешь. Царство тебе небесное! Сегодня приезжал к нам в редакцию с этою грустною вестью Лейкин. Я его не видел, но все collegi рассказывают, будто он проливал в речах горькие слезы и уверял, будто бы ты ему единственному в мире доверил печальную повесть о своем столь раннем угасании от неизлечимого недуга». Брат предупредил Антона, что если тот останется в живых, то разочарует публику и будет обвинен в намерении привлечь к себе внимание.
Словно желая опровергнуть молву и насладиться жизнью, Антон вдруг оживился. Двадцать седьмого октября он вырвался в Москву и пробыл там до 7 ноября. С 25 ноября он снова был в Москве, где провел четыре недели под предлогом работы с корректурой «Острова Сахалин». Там же он приобрел новое прозвище — Счастливый Авелан. Осенью девяносто третьего года по случаю заключения франко-русского союза в Тулоне состоялось пышное чествование адмирала Ф. Авелана и его эскадры. Антон, уподобленный прославленному моряку, вкушал удовольствие от славы, вина и красивых женщин. Уверенность Лики в том, что она — единственная женщина в его жизни, развеялась в прах.
«Эскадра» Антона-Авелана включала, среди прочих, Потапенко, Сергеенко, Гиляровского и страдавшего одышкой редактора журнала «Артист» Ф. Куманина (чья жизнь, похоже, укоротилась в ее бурных экспедициях). Искатели приключений кружили по московским гостиницам — «Лоскутной», «Лувру» и «Мадриду» и весело проводили время в компании Лики Мизиновой и ее подруги, будущей оперной певицы Вари Эберле. Вскоре к ним присоединились две киевлянки.
Одной из них была Татьяна Щепкина-Куперник. В жилах этой девятнадцатилетней невелички (росту в ней было от силы метр пятьдесят), дочери адвоката (и бонвивана) Л. Куперника, текла кровь великого русского актера М. Щепкина. Она с успехом переводила французские и английские пьесы, героинями которых были сильные женские личности: «Сафо», «Укрощение строптивой», «Принцесса Греза». В стихах она воспевала лесбийскую любовь. С Татьяной уже был знаком Миша; теперь наступила очередь Антона. Мужчины тоже находили ее очаровательной, а Чехов высоко оценил и ее писательский талант. Друзья прозвали Татьяну Кувырком.
Татьяна жила в гостинице «Мадрид», которая соединялась с соседними номерами «Лувр» длинными коридорами (их окрестили «Пиренеи»). В «Лувре» остановилась ее возлюбленная, двадцатитрехлетняя актриса Лидия Яворская. Их роман начался громко — Татьяну обвинили в клевете на Лидию, и она пришла к ней объясняться, — и не менее эффектен был его конец, отмеченный истериками и скандалами. Но пока сердце Лидии принадлежало Татьяне, хотя много чего доставалось и другим — ее антрепренеру Коршу, ее любовнику из таможенного департамента, Антону Чехову и, возможно, Игнатию Потапенко. Как и Татьяна, Лидия владела несколькими иностранными языками, была бойка и жизнерадостна. Ее происхождение было несколько сомнительным. Отец Лидии Б. Гюббенет, потомок гугенотов, служил киевским обер-полицмейстером. Дочь характером пошла в отца и отличалась большим самомнением, яркой сексуальностью, была мстительна и вместе с тем щедра душой. Гюббенет помог дочери едва ли не силой водвориться на киевской сцене. Недостаток актерского таланта она восполняла демонстрацией чувственности. Пустив в ход очарование, в Москве она добилась у Корша заглавной роли в «Даме с камелиями». Лидия Яворская бурей промчалась по жизни Чехова, вызывая в нем одновременно желание и отвращение. «Луврские сирены» находили время повеселиться и с Левитаном, который, к большому неудовольствию Антона, называл их «девочками».
Экспедиции Авелановой эскадры в театры и рестораны, а также приятное времяпрепровождение в гостиничных номерах подогревались страстью между Лидией и Татьяной. Яворская уничтожила все письма Татьяны, последняя же сохранила всё до последней бумажки. Записки и открытки на русском и французском в прозе и стихах донесли до нас сердечный ответ Яворской на нежные чувства поэтессы: «Едем <...> Жду Вас. Целую так же крепко, как и люблю. Лидия. <...> Cette nuit d'Athènes était belle. Le beau est inoubliable. Cher poète, si vous saviez quel mal de tête... <...> J'attends le vice suprême et je vous envoie votre dot. Ma petit Sappho. Venez immédiatement, urgent...»4
В письме Суворину от 11 ноября Антон с упоением рассказывал о московской поездке: «Я <...> прожил две недели в каком-то чаду. Оттого, что жизнь моя в Москве состояла из сплошного ряда пиршеств и новых знакомств, меня продразнили Авеланом. Никогда раньше я не чувствовал себя таким свободным. Во-первых, квартиры нет — могу жить где угодно, во-вторых, паспорта все еще нет и... девицы, девицы, девицы... <...> В последнее время мною овладело легкомыслие, и рядом с этим меня тянет к людям, как никогда, и литература стала моей Ависагой5, и я до такой степени привязался к ней, что стал презирать медицину».
В том же самом письме Антон утверждал, что все мыслители к сорока годам становятся импотентами, а половая способность есть удел дикарей, хотя надеялся, что и в старости, по выражению Апулея, будет способен «натянуть свой лук».
Татьяна и Лидия всячески старались ублажить Антона. Не успел он уехать из Москвы, как ему вслед полетело стихотворное послание (вчерне записанное на любовной записке Лидии):
Все, все мечты об Авелане,
Все нам твердит о нем одном,
И словно в розовом тумане
Он нам является тайком!6
Когда Антон был в Москве, Татьяна писала ему от своего имени, но по поручению Яворской: «Может быть, Вы почтите своим присутствием скромный № 8. И говорить не буду, как будет счастлива его хозяйка. Татьяна К.». Положив на Антона глаз, Яворская привела в смятение Лику. Поначалу веселая кутерьма ей нравилась, и она даже добавляла фразу-другую в послания Антону, однако вскоре происходящее стало ее смущать и даже шокировать. Почувствовав себя униженной, Лика решила выйти из игры. Еще летом Антон жаловался ей, что слишком стар и не годится в любовники; теперь же она увидела, что он дал связать себя по рукам и ногам «луврским сиренам». Второго ноября она сделала предупредительный выстрел: «За что так сознательно мучить человека? <...> Знаю я также и Ваше отношение — или снисходительная жалость — или полное игнорированье. <...> Умоляю Вас, помогите мне — не зовите меня к себе, — не видайтесь со мной! — для Вас это не так важно, а мне, может быть, поможет Вас забыть. Я не могу уехать раньше декабря или января — я бы уехала сейчас!»
Спустя два дня, когда Антон вернулся в Мелихово, она опять писала ему: «Вчера опять провела невозможный вечер — мы с Варей легли спать в восемь часов утра. M-me Яворская была тоже с нами, она говорила, что Чехов прелесть и что она непременно хочет выйти за него замуж, просила меня содействия, и я обещала все возможное для Вашего общего счастья. Вы так милы и послушны, что, я думаю, мне не будет трудно Вас уговорить на это».
Яворская встречалась с Антоном на Машиной квартире, когда та уезжала в Мелихово. Весной 1894 года она вспомнила о разговоре, который произошел между ними в один из подобных ноябрьских вечеров: «Вы помните, как я спасалась в ноябре от преследовавшего меня человека и прибегала к Вашему гостеприимству. <...> Вы не раз спрашивали меня: «чего я добивалась?» Когда во мне боролось отвращение к этому человеку и жалость, Вы, художник, как психолог, как человек говорили мне о праве человека располагать своим чувством, любить или не любить, свободно подчиняясь внутреннему чувству»7. Тогда же Антон пообещал Яворской написать для ее бенефиса одноактную пьесу.
Увлекшись «сиренами», Антон совершенно забыл о Суворине. Собираясь в Петербург, он 28 ноября писал ему: «По причинам таинственным и важным в Петербурге я должен буду остановиться не у Вас, а на Мойке в гостинице «Россия»». Суворин огорчился чуть ли не до слез. Сохранился черновой набросок его ответа на письмо Антона: «Семь часов утра. Да, семь часов утра. Беда, голубчик, совсем не сплю и не знаю, чем и когда это кончится. <...> Когда же Вас можно вызвать в Петербург? Да, если Вы остановитесь в гостинице «Россия», у черта на куличках, не все ли это равно, что Вы будете в Москве, для меня, по крайней мере. Оно, конечно, для Вас вольготнее, хотя мы, кажется, Вас не тревожили особенно, но мне это решительно ненавистно, и я еще думаю, что Вы раздумаете авось»8.
Следующее письмо Антона Суворину было настоящим плевком в душу. Познакомившись в Москве с издателем Сытиным, он пришел в восхищение от того, как поставлено у него дело: «Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика покупателя не толкают в шею». С Сытиным Антон подписал контракт, продав ему за 2300 рублей права на свои рассказы. Теперь Антон печатался в московских, а не в петербургских журналах. Новая издательница «Северного вестника» Любовь Гуревич уже и не надеялась дождаться от Антона обещанной повести. Потеряв терпение, она потребовала срочно возвратить четырехсотрублевый аванс (Антон не преминул вспомнить о ее национальности). Пришлось обращаться с просьбой к Суворину, который безропотно расплатился за Антона. Отрабатывать авансы Антон не торопился. Щеглов в дневнике заметил: «Четыре короля авансов: Потапенко, Чехов и Сергеенко»9.
Девятнадцатого декабря, будучи в Москве, Антон заболел. Он отменил свидание с Ликой и уехал в Мелихово. Туда собиралась вся семья — вскоре приехал и Ваня с Соней. Лика была звана на рождественские праздники. Принимая приглашение, она в ответ писала 23 декабря: «Дорогой [вычеркнуто: Игна] Антон Павлович! Я все еду, еду и никак не доеду до Мелихова. Морозы так страшны, что я решаюсь умолять Вас (конечно, если это письмо дойдет), чтобы Вы прислали чего-нибудь теплого для меня и Потапенко, который по Вашей просьбе и из дружбы к Вам будет меня сопровождать. Бедный он! <...> В Эрмитаже половые спрашивают, отчего Вас давно не видно. Я отвечала, что Вы заняты — пишете для Яворской драму к ее бенефису».
Потапенко добавил постскриптум, закрепляя за собой право привезти Лику в Мелихово10. Под Рождество пришло письмо от Иваненко с предупреждением Антону: «Поспешите скорее в Москву и спасите ее от гибели, не меня, а ее. Они ждут Вас как Бога. Лидия Стахиевна любит очень пиво белое и черное и еще кое-что, что составляет ее секрет, который откроет Вам по приезде»11.
Антон ничего не сделал, чтобы спасти Лику, и она поняла, что ее передают из рук в руки. Двадцать седьмого декабря в Мелихово из Таганрога приехал кузен Георгий. Павел Егорович отправился в Москву помолиться Богу в первопрестольных церквах. Антон писал редактору «Русской мысли» Виктору Гольцеву: «Сейчас приехали Потапенко и Лика. Потапенко уже поет». Письмо кончалось фразой: «И Лика запела».
Примечания
1. РГАЛИ. 459 1 2161. Письма О.П. Кундасовой А.С. Суворину. 1891—1908.
2. ОР. 331 43 Пг. Письма Н.М. Ежова А.П. Чехову. Письмо от 16.04.1893.
3. «По улице шли две барыни с филантропическими душами и чувствительными сердцами. Навстречу им попался уличный мальчуган лет десяти. «Ах, — сказала одна дама, — посмотри, Катя, какой бедный мальчик! Он босой, плохо одет, а на улице так холодно». — «Да, в самом деле! И какой у него грустный вид... Мальчик, где ты живешь, мой друг?» Мальчик что-то пробормотал под нос. «Где?»— «В пизде!» — отвечал грустный мальчик и пошел дальше».
4. «Эта афинская ночь была прекрасна. Прекрасное не забывается. Дорогая поэтесса, если бы Вы знали, как болит голова <...> Я ожидаю наивысшего порока и посылаю Вам Ваше приданое. Моя маленькая Сафо. Немедленно, срочно придите» (фр.). См.: РГАЛИ. Письма Л.Б. Яворской Т.Л. Щепкиной-Куперник. 1893.
5. Ависага — прекрасная и юная сунамитянка, согревавшая своим телом одряхлевшего царя Давида.
6. ОР. 331 64 2. Письма Т.Л. Щепкиной-Куперник А.П. Чехову. 1893—1900.
7. ОР. 331 64 34. Письма Л.Б. Яворской А.П. Чехову. 1893—1896.
8. Цит. по: ПССП. Письма. Т. 5. С. 506; РГАЛИ. 459312.
9. Четвертым королем, надо полагать, Щеглов считал себя. См.: Из дневника И.Л. Щеглова (Леонтьева) // Лит. наследство. Т. 68: Чехов. М., 1960. С. 484.
10. ОР. 331 56 36а. Письма И.Н. Потапенко А.П. Чехову. См. также: Переписка А.П. Чехова. 1984. Т. 2. С. 62—76.
11. ОР. 331 46 16. Письма А.И. Иваненко А.П. Чехову. 1892—1894.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |