Сентябрь—ноябрь 1899 года
Двадцать седьмого августа Чехов впервые ночевал в своем новом доме. Пока что обитаем был один лишь флигель: Антон устроился там в окружении сундуков и чемоданов, которые то и дело подвозил на извозчике Мустафа. Воду на чай — из собственного колодца — он кипятил на керосинке, а писал при свечах. Обедать ходил в женскую гимназию. Забот хватало: проверять прибывающий из Москвы багаж, подбирать для комнат обои, поторапливать рабочих, которые едва успевали с устройством ватерклозета. Ольга Книппер подарила Антону кактус, и, дав ему название «зеленый гад», он высадил его под деревьями. В Ялте Антон купил пай в «Обществе потребителей», имевшем винный и бакалейный магазины, и добился двадцатипроцентной скидки на морские ванны для литераторов и ученых. Машу он попросил привезти три фунта семян травы, а кузену Георгию заказал две сотни цветочных горшков для рассады. Деньги, полученные от Маркса, разлетелись — до декабря никаких новых поступлений не предвиделось. Не спешил расплатиться за Мелихово и Коншин. Антон взял в долг пять тысяч рублей у Ефима Коновицера, помогавшего в оформлении многочисленных юридических бумаг. В «Русской мысли» в качестве аванса он подучил еще три тысячи. «Мы ведь все Чеховы, — сказал Миша в письме к Маше, — плохие сберегальщики».
Надя Терновская, самая хорошенькая «антоновка», показаться Чехову на глаза пока не решалась. Ее отец поссорился с начальницей гимназии Варварой Харкеевич, и Антон из солидарности стал избегать и дочери, и отца. Чувство гражданского долга оказалось для Чехова палкой о двух концах. Стоило ему пристроить в Ялте на лечение чахоточного учителя, как газета «Новости дня» откликнулась заметкой «Колония А.П. Чехова»: «Промелькнуло известие, что А.П. Чехов в новом именьице своем, на южном берегу Крыма, устраивает колонию для народных учителей Серпуховского уезда <...> нечто вроде дешевой гостиницы для интеллигентных тружеников». Антона завалили просьбами хворые учителя, а после того как в доме был установлен телефон, его спокойная жизнь закончилась. Впредь прибывающие на его имя телеграммы стали зачитывать по телефону, порой в предрассветные часы, когда в Москве заканчивались актерские пирушки, и, отвечая на звонок, он босиком стоял у аппарата на холодном полу и кашлял.
В первых числах сентября Антон встречал на пристани прибывших из Севастополя Евгению Яковлевну, Машу, Марьюшку и доктора Куркина — все они намучились в дороге от морской качки, а Евгения Яковлевна прибыла в уверенности, что пароход лишь чудом не пошел ко дну. Мустафа поднялся на палубу первого класса забрать багаж. Помощник капитана, увидев татарина там, где не следовало, ударил его по лицу. Мустафа крикнул, указав на побледневшего от ярости Чехова: «Ты думаешь, ты меня ударил? Ты — вот кого ударил!» Инцидент этот попал на страницы «Крымского курьера». Спустя какое-то время Мустафа Чеховых оставил — возможно, из-за случившегося или из-за того, что Евгения Яковлевна не захотела иметь в доме мусульманина, — и они наняли Арсения Щербакова, прежде служившего в Никитском ботаническом саду и на досуге читавшего жития святых. Вместе с Арсением в доме появилась и первая домашняя живность — два ручных журавля, которые с танцами повсюду сопровождали садовника и к которым всей душой привязалась Марьюшка.
Дом и в самом деле оказался малопригодным для обитания. До октября комнаты стояли без дверей — проемы пришлось закрывать газетной бумагой. Однако к Чеховым сразу стали наведываться гости: старый сосед по Мелихову, князь Шаховской, потерпев крушение в семейной жизни, искал у Антона утешения и совета. Ваня предупредил, чтобы его ждали на Рождество. Елена Шаврова, вне себя от горя после смерти первенца, прислала на суд Антону перевод пьесы Стриндберга «Отец», а затем и сама приехала в Ялту1. Из Москвы писал Ежов, настаивая на том, что писатель Епифанов должен встретить свой конец в Ялте и что Антону следует оплатить ему дорогу.
Маша, которой начальница гимназии позволила задержаться в Ялте, засучила рукава и принялась обустраивать дом. Двенадцатого сентября она писала Ольге Книппер: «Дача прелесть, виды удивительные, но увы, окончена она будет еще не скоро. Моя комната не готова, ватерпруф, конечно, тоже не готов, везде пыль, стружки, мухи и масса рабочих стучат непрерывно. Зато телефон уже действует. Ялтинские дамы приглашают моего брата кушать, но он неумолим и предпочитает обедать дома. К вечеру собирается народ, и на нашей улице гуськом, как у театра, стоят извозчики. Поим гостей чаем с вареньем и только. Исполняю роль горничной недурно. В 7 часов утра хожу с матерью на базар за провизией. Не устаю совершенно, погода очаровательна, воздух упоителен, кавалеры мои восхитительны. Вчера князь [Шаховской] прислал мне огромную корзину фруктов вперемешку с розами».
Провожая Шаховского в Москву, Антон передал с ним для Ольги Книппер запонки в форме птичек — грустной и веселой. Князь повез с собой и казуаровое одеяло, из которого нещадно лез пух, — вернуть его через родственника Чеховых в магазин «Мюр и Мерилиз».
В то время как Станиславский, сидя у себя в поместье, разрабатывал мизансцены к новой постановке «Дяди Вани», Немирович-Данченко постигал тонкости чеховского текста (в частном кругу он высказал относительно пьесы те же сомнения, что предъявил Чехову Театрально-литературный комитет). Немирович-Данченко дни напролет проходил с Книппер роль Елены Андреевны, и Ольга все не могла решить, какова эта женщина — распутна по натуре или же просто тяготится бездельем. Немирович-Данченко, ничуть не страшась критиканов из «Нового времени», намеревался показать пьесу и в Петербурге, «на территории противника», и Антон позаботился о том, чтобы отозвать разрешение на постановку пьесы в столице.
Немирович-Данченко пожелал получить монополию на пьесы Антона Чехова, а Ольга Книппер захотела стать его единственной женщиной. Постепенно она перезнакомилась со всеми его подругами. С Ликой они встретились на следующий день после отъезда Антона в Крым. Повстречав Кундасову, она поняла, что опасности та не представляет, и это становится ясным из письма Ольги Антону от 21 сентября: «Была у меня Кундасова <...> стояла в нашем стеклянном фонаре, в гостиной, говорит, что нашел столбняк и что она забыла, где она; потом отошла; мы болтали, пили чай с лимоном, ели черную кашу. Она была такая элегантная, просто прелесть. А знаете, больно на нее смотреть — такая она истерзанная жизнью, так ей нужен был покой, ласка»2.
Новый сезон Московского Художественного театра был открыт 29 сентября спектаклями «Дядя Ваня», «Смерть Иоанна Грозного» А.К. Толстого и «Одинокие» Гауптмана. Антон послал актерам всей труппы телеграмму: «Будем работать сознательно, бодро, неутомимо, единодушно...» Театр назначил его «инспектором актрис». Между тем над Немировичем-Данченко и Станиславским стали собираться тучи — покровитель МХТ Савва Морозов был обвинен в мошенничестве. «Смерть Иоанна Грозного» публика приняла противоречиво. Ольга Книппер писала Антону: «От постановки все в восторге, от игры Грозного — никто. Вы были правы, помните, когда с недоверием отнеслись к тому, что Иоанна играет Алексеев. <...> Какую ночь проведет сегодня бедный Алексеев! Ошибка в том, что его публика не любит как актера...» Чехов и Гауптман («Одинокие» были самой «чеховской» из всех его пьес) стали для театра его последней надеждой. Немирович-Данченко и Ольга в два голоса уговаривали Антона написать для МХТ еще одну пьесу.
Однако вместо пьесы Антон послал Ольге шкатулку «для хранения золотых и бриллиантовых вещей». Мысли его были заняты планировкой сада, а не мизансцен, к тому же почти все силы уходили на редактуру ранних рассказов для Марксова издания. Еще никогда он не был столь увлечен садоводством и столь равнодушен к литературному труду. От сада он отвлекся лишь однажды — показать Евгении Яковлевне дачу в Кучук-Кое. Крутой спуск привел ее в неописуемый ужас, и Антон стал задумываться о продаже участка. Между тем дом в Аутке становился все более похожим на жилье; Антону в кабинете настелили паркет и поставили письменный стол. За восемь рублей в месяц Чеховы наняли горничную, Марфу Моцную. Маша докладывала о текущих делах в письме Мише: «Теперь каждый в своей комнате, устанавливаемся, мебели очень мало. У Антоши в кабинете и в спальне вышло не дурно, есть уже пианино. Чистки еще пропасть — везде известка, которую никак не отмоешь, все в пыли. <...> Квартиру московскую надо бросить, искать себе маленькую подешевле, конечно, — такой приказ. Переезжать совсем в Ялту, пока не получу место в Ялтинской гимназии, Антон находит для меня неудобным».
Маше приходили в голову и бунтарские мысли: «Я все мечтаю когда-нибудь получить деньги и зажить по возможности самостоятельно, ни от кого не завися». Однако Коншин, купивший Мелихово, и не думал расплачиваться за имение.
Осень в Ялте выдалась на редкость дождливой, что не замедлило сказаться на здоровье Антона. Он снова заговорил об операции по поводу геморроя, мучителен был и «кишечный катар», от которого Антон быстро терял с трудом набранный вес. Тяжело переносил одиночество; в письме к доктору Россолимо пожаловался: «без писем можно повеситься, научиться пить плохое крымское вино, сойтись с некрасивой и глупой женщиной». Слухи о женитьбе Антона, которыми уже столько лет питались Москва и Петербург, зациркулировали с новой силой, однако на сей раз они были не столь злоехидны. Первым об этом Антона спросил Александр в письме от 11 октября: «Господин Чехов! Петербург женит Вас упорно и одновременно на двух артистках. <...> Ничего не имея против Вашего двоеженства, я все-таки прошу Ваших инструкций — что мне отвечать вопрошающим». (Кроме Книппер, за Антона прочили еще одну актрису и к тому же редкой красоты женщину — Марию Андрееву.) Докатились эти разговоры и до Нижнего Новгорода, откуда Антону написал Горький, пока еще наслаждавшийся семейным счастьем: «Да, говорят, что Вы женитесь на какой-то женщине-артистке с иностранной фамилией. Не верю. Но если правда — то я рад».
Премьера пьесы «Дядя Ваня» состоялась 26 октября, после четырех генеральных репетиций и через два года после появления в печати. Маша не успела к этому времени возвратиться из Ялты и потому не стала свидетельницей чеховского триумфа. Из всей труппы лишь Немирович-Данченко и Ольга Книппер поначалу были не вполне довольны постановкой. Немирович снял сорок из пятидесяти задуманных чеховских пауз; Ольга обвиняла Станиславского в том, что он заставил ее сыграть роль Елены Андреевны чрезмерно чувственно. Сам же Станиславский, игравший Астрова, прошел роль под бдительным оком Немировича «буквально как ученик школы». (Увидев его в роли Тригорина, Антон отказывался верить, что тот будет способен сыграть охочего до женщин Астрова: «Впрыснуть спермину, что ли», — советовал он Немировичу.) Второе представление пьесы состоялось 29 октября — на этот раз Маша, как полномочный представитель брата, разделила его блистательный театральный успех. Счастливое будущее и нового театра, и славы Чехова-драматурга было обеспечено. В открывшемся сезоне пьеса «Дядя Ваня» выдержала на сцене двадцать пять представлений, «Чайку» же театр давал каждые две недели. Спектакли шли при полных сборах, так что Антон заработал на своих пьесах три тысячи рублей. Теперь Московский Художественный театр, по слову Немировича-Данченко, держался на трех китах: А.К. Толстом, Чехове и Гауптмане.
Между тем дружеские связи между семействами Чеховых и Книппер продолжали крепнуть. Маша писала Антону 5 ноября: «С Книппер видаемся очень часто, я обедала у нее несколько раз и хорошо познакомилась с мамашей, т. е. твоей тещей, и с тетенькой, которая любит выпить». Ольга сблизилась с Машей, несомненно увидев в ней один из подступов к сердцу Антона. Маша нахваливала ее: «А какой она прекрасный человек, в этом я убеждаюсь каждый день. Большая труженица и, по-моему, весьма талантлива». Ольга нередко оставалась у Маши с ночевкой — та жила неподалеку от театра, — хотя и без нее в квартире был дым коромыслом: из-за карантина в гимназии Маша поселила у себя двух учениц, а горничная произвела на свет девочку. Однако Маша довольно весело писала о своей жизни Антону: «У меня теперь такой гам, что просто беда. С девицами прислуга, француженка, часто заходит немка, классные дамы все навещают, начальница, Маша с ребенком, который пищит, и смех Ольги Леонардовны — представь себе!..»
Однако по мере сближения Чеховых и Книппер не только брата, но и сестру стало беспокоить одно обстоятельство: отношения Ольги и Немировича-Данченко не ограничивались делами театральными. Талантливый педагог, он уже давно держал ее в плену своего обаяния, несмотря на недовольство Ольгиной матери. В российских театрах ведущая актриса часто становилась любовницей режиссера, и роман Книппер с Немировичем не прервется даже тогда, когда Ольга с Антоном станут вести себя как будущие муж и жена (кстати, по этому поводу Немирович ревности не выказывал)3. В свою очередь Антон был дружен с женой Немировича, Катишь, которую недолюбливала Ольга. Маша предлагала Антону свою помощь: «Немирович <...> был у меня, сидел долго, много болтали, и у меня явилась мысль отбить его у Книппер».
Впрочем, у Антона, в отличие от Ольги, в то время других сердечных увлечений не было. Лика Мизинова уже вернулась в Москву и томилась в одиночестве, однако он не жаловал ее письмами, а Маша не одобряла ее попыток влиться в богемную театральную компанию. Все мысли Антона были об Ольге Книппер, и 11 ноября он с грустью писал Маше: «Завидую ему [Немировичу-Данченко], так как для меня теперь несомненно, что он имеет успех у одной особы». По его признанию, он чувствовал себя, как стоящее в его доме пианино: «на нас тут некому играть». В саду он высадил кипарисы, а татарское кладбище отделил от своего участка колючей проволокой. В Крыму тем временем началось бабье лето, и Антон приободрился не только духом, но и телом. В конце концов он решил продать Кучук-Кой, а вместо него купить в Гурзуфе домик с участком пляжа. Немирович-Данченко стал поговаривать о том, чтобы привезти в Ялту МХТ и показать Антону «Дядю Ваню».
Марксу Антон отослал все отобранные им ранние рассказы и теперь ожидал наплыва корректуры. Той осенью к нему вернулось вдохновение. Для «Русской мысли» он написал классический рассказ из жизни ялтинских отдыхающих, «Дама с собачкой». Его герой, циник и курортный ловелас Гуров, заводит роман с молодой и несчастливой в браке Анной; в результате он настолько увлекается ею, что приезжает вслед за ней в ее родной провинциальный городишко, и мимолетное увлечение обращается в сильное, неотвязное чувство. Рассказ в некотором смысле оправдывает супружескую неверность и, таким образом, отрицает толстовский роман «Анна Каренина»: из всего, что было написано Чеховым, эта история доставила Толстому самое большое огорчение. Гуров, однако, не есть некий одномерный герой: это Дон Жуан, которого посетила большая любовь. В начале рассказа он подразделяет всех женщин на хищниц и жертв и, как ницшеанец, видит в них лишь низшую расу. Что же происходит с ним в конце: он влюбляется или его просто беспокоит первая седина? Единственное, что не вызывает сомнения, — это горы и море, против которых ничтожно и преходяще все, «что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия». Тема прелюбодеяния, затронутая Чеховым в рассказе, воскресила интерес к нему читающей публики; в «Даме с собачкой» он дал ей понять, что, несмотря на слухи о безнадежной болезни, он еще далеко не исчерпал себя как писатель.
В письме от 24 ноября Антон окончательно подтвердил Немировичу-Данченко, что обдумывает новую пьесу: «У меня есть сюжет «Три сестры»», — писал он, но взяться за нее собирался только после завершения начатых рассказов. До наступления зимы он посадил выписанные из Сухума лимон, олеандры и камелии. Приблудному щенку, который приходил к Чеховым спать под маслиной, позволили остаться и дали кличку Каштан. «А кошек будем стрелять», — вынес безжалостный приговор Антон, и это при том, что его брат в Петербурге теперь работал редактором в «Вестнике Общества покровительства животным». Вскоре подули холодные ноябрьские ветры, оборвали с магнолий листья и заперли Антона в четырех стенах. В доме неподалеку случился пожар, и Антон с беспокойством следил за тем, в какую сторону летят искры: свое жилище он не успел застраховать. Чехов трудился над новой повестью и делал наброски к пьесе «Три сестры», которая станет самой тонкой и сложной из всех до сих пор написанных им пьес. Письма писал нечасто. Братья были им недовольны. Миша снова жаловался Маше: «Мать где-то на краю света, там внизу, за горами, я — на дальнем севере, ты — ни там, ни тут. <...> Антон загордел <...> В этом же году он уделил мне только одну минуту — в вагоне скорого поезда. <...> Куда за один только этот год прожиты: 25 тысяч от Маркса, 5 тысяч от Коншина, 3 тысячи от «Чайки» и от «Дяди Вани»? Ведь если дом и имение стоят 25 тысяч, то и тогда (по моим вычислениям) восьми тысяч некуда девать». В ялтинском отделении «Общества взаимного кредита» у Чехова на счете лежало девять тысяч рублей.
Двадцатого ноября Антон побывал в Ялте и еще больше испортил себе настроение. Епифанов, его давнишний собрат по перу, доживал свои последние дни в городском приюте. Он захотел перед смертью яблочной пастилы и, когда Антон выполнил его просьбу, оживился и срывающимся голосом сказал: «Вот это самая! Она!» Через два дня его не стало. Горькому Антон пожаловался: «Одолевают чахоточные бедняки <...> они смущают мое сытое и теплое спокойствие. <...> Мы решили строить санаторию». Антон сочинил воззвание и начал сбор средств для помощи нуждающимся и неизлечимо больным интеллигентам, которые в последней надежде съезжались в Ялту. Пример, показанный Чеховым, имел не менее притягательную силу, чем врачующий климат крымского побережья.
Примечания
1. См.: ОР. 331 63 43. Письма Е.М. Шавровой-Юст А.П. Чехову. 1899. Антон оставил без ответа ее письмо от 13 декабря, в котором она писала: «Подумайте, что есть на свете человек, который имеет некоторые точки соприкосновения с Вашей душой <...> любит Вас безнадежно, издалека, ничего не хочет».
2. ОР. 331 76 1. Письма О.Л. Книппер А.П. Чехову. Июнь — сентябрь 1899.
3. Даже сорок лет спустя Ольга Книппер, уже весьма почтенная дама, говорила Немировичу-Данченко нежным и проникновенным голосом: «Володя, вы помните, как вы называли меня своей лошадкой?»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |