Июнь—сентябрь 1902 года
В компании Саввы Морозова и двух не говорящих по-русски немцев, прихватив с собой, несмотря на жару, новое пальто и шведскую стеганую куртку, Антон повторил маршрут своего прошлогоднего медового месяца. Впрочем, на этот раз он проплыл мимо пристани Пьяный Бор в темноте и по Каме направился к Перми, в края, где развернулось действие пьесы «Три сестры». Поезда и пароходы неторопко доставили Антона со спутниками к предгорьям Урала, где находилось имение Морозова и принадлежащий ему спиртовой завод. Морозова, возможно, и следовало бы считать российским Рокфеллером за покровительство искусствам и помощь революционерам, однако рабочие его погрязли в нищете и болезнях, а помощи им ждать было неоткуда — к их услугам был лишь пьяный фельдшер да разворованная им аптека. Ознакомившись с условиями труда на заводе, Антон выразил Морозову бурный протест, на что тот отреагировал вполне впечатляющим жестом, сократив рабочий день с двенадцати до восьми часов. Затем Морозов оставил Чехова и отправился объезжать свои владения. Антон бродил по парку, мучаясь от жары. «Его томило безлюдье, безделье и кашель», — отметил в своих воспоминаниях работавший на фабрике студент-практикант1. Немировичу-Данченко Антон писал: «Жизнь здесь около Перми серая, неинтересная, и если изображать ее в пьесе, то слишком тяжелая». Двадцать седьмого июня Чехов принял участие в открытии новой школы, получившей его имя, и на следующий день незамедлительно выехал в Москву.
Отправляясь в эту поездку, Чехов ставил себе цель не столько раздвинуть писательские горизонты, сколько отвлечься от дежурства у постели больной жены. При этом они с Ольгой ежедневно обменивались письмами и телеграммами. «О тебе не беспокоюсь, так как знаю, уверен, что моя собака здорова, иначе и быть не может», — писал Ольге Антон в первый день своего путешествия. Теперь он называл ее не только «собакой», но и «палочкой». Ольга ему подыгрывала, сообщая, что находится под бдительным врачебным присмотром. Другим же она жаловалась на тошноту, тоску и приступы отчаяния. Врачи позволили ей лишь читать и раскладывать пасьянсы, а брать уроки гитары запретили. «Как все гадко, серо и скучно», — плакалась Ольга в письме к Маше. От болезни у нее стали выпадать волосы; врачи прописали ей регулярные клизмы с оливковым маслом. Беспокоило ее и то, что она стала «равнодушна ко всему или болезненно раздражительна». Свекрови она писала: «Сижу печальною вдовицей, все больше лежу <...> придет Вишневский, и мы молча сидим и читаем. <...> Совсем калека <...> Мне все кажется, что я никогда не поправлюсь. А куда я годна без здоровья!»2
Антон вернулся в Москву 2 июля, и снова воссияло солнце. Станиславские, уезжая во Франценсбад, пригласили Чеховых отдохнуть у них на даче в Любимовке. Имение это находилось на реке Клязьме, неподалеку от Москвы, и со всех сторон было окружено лесами и лугами. За Чеховыми здесь ухаживала прислуга Станиславских — Дуняша и Егор. Ольга поначалу все больше лежала, потом стала плавать и кататься на лодке. Антон удил рыбу и отдавал улов Егору — тот относил его на кухню. Гостям в Любимовку дорога была заказана, а в местной церкви даже запретили громко благовестить. В барском доме Ольга обосновалась на первом этаже, Антон с Вишневским — наверху, и все спали подолгу, «как архиереи». Доктор Штраух заезжал проведать свою пациентку. Соседи, Смирновы, проявили к дачникам деликатность. Их дочери-подростки заботливо опекали Антона, а с ними вместе — их английская гувернантка Лили Глассби, изъяснявшаяся на ломаном русском. Видя, как она угощает Антона мороженым, обращается к нему на «ты» и пишет нежные записочки («Брат Антон! <...> Христос с тобой. Люблю тебе»3), Ольга от удивления даже не смогла пресечь ее ухаживания.
Антон в Любимовке почти не писал писем и совсем не работал над пьесой, которую ждал от него театр: он накапливал материал. Немирович-Данченко и Станиславский свои надежды на будущий театральный сезон связывали с пьесой Горького «На дне». Чехов, прочтя ее в рукописи, написал автору, что «чуть не подпрыгивал от удовольствия». Убедившись в том, что МХТ есть чем заполнить репертуар, Антон смог позволить себе не спеша продумать новую пьесу. Любимовский дом и пригородные поезда станут подходящей декорацией будущего «Вишневого сада». Антон поощрял тягу к знаниям прислуживавшего им Егора и даже предлагал ему брата Ваню в качестве репетитора. Старательный, но на редкость нескладный слуга со своим причудливым лексиконом воплотился в образе конторщика Епиходова, а несколько комичный пафос Лили Глассби послужит основой образа гувернантки Шарлотты. Горничная Дуняша подарит свое имя вымышленному двойнику.
В Любимовке Антон наслаждался свежей речной рыбой, грибами и парным молоком. Маше он писал, что «в сравнении с Ялтой здесь раздолье». Снова стали появляться мысли о подмосковной даче. К августу здоровье Ольги было уже вне опасности. Штраух сказал, что через две недели она может приступить к репетициям. Впрочем, даже в этих райских кущах Антон долго усидеть не смог. У него дважды шла горлом кровь, что пришлось скрывать от Ольги, и, дабы избежать расспросов, он решил в одиночку отправиться в Ялту. К тому же ему было известно, что ни врачи, ни коллеги не позволят Ольге в ее состоянии пуститься в дальний путь по железной дороге. Ольга расстроилась оттого, что Антон покидает ее, хотя сразу после его отъезда в Любимовку возвратились Станиславские. Чехов уверял ее, что скоро они снова будут вместе. Сдержав при расставании свои эмоции, Ольга еще долго продолжала сердиться на Антона.
Не чувствовала себя счастливой и Маша, оставленная в Ялте спасать от засухи сад. В ее письмах к Ольге звучат намеки на неблагополучный роман с Буниным, который, оставив первую жену и еще не подыскав новой, завел вереницу подруг как в России, так и за границей. Маша писала ему: «Дорогой Букишон, мне было очень грустно, когда Вы уехали <...> Конечно, приятно быть одной из десяти, но еще было бы приятнее соединить в себе Якутку, Темирку, Сингалезку и пр.»4 Приезд Антона вполне мог бы поднять ей настроение, не совпади он по времени с письмом от Ольги — настолько оскорбительным, что Маша его уничтожила; впрочем, Антон ненароком успел его прочесть. Ольга писала о том, что подозревает Машу и Евгению Яковлевну в тайном намерении разлучить ее с Антоном, пока она слаба и прикована к постели. Маша с горечью отвечала ей: «Первый раз в жизни нас с матерью называют жестокими, так как, ты говоришь, ожидали все время Антона. И это все за то, что мы так нежно и с любовью относились к тебе во время твоей болезни в Ялте и страдали, когда ты была больна в Москве!! Что нам делать — не сотрешь же себя с лица земли! <...> Я тебе скажу откровенно, что мне теперь совершенно было бы достаточно только слышать про брата, что он счастлив и здоров и изредка видеть его»5.
Ольга не вынесла того, что Антон встал на сторону сестры, и поспешила написать Маше: «Зачем Антона впутывать в наши отношения? <...> Знаю, что высказала, как мне было больно слышать от многих, что Антона ждут в Ялте. <...> Мне было больно оттого, что этим упорным ожиданием как бы выражалось нежелание того, что Антон в Москве, в пыли, что он, конечно, волнуется около меня, больной. <...> Если бы ты относилась ко мне с прежним доверием и хоть чуточку захотела бы понять меня — ты никогда бы не показала этого письма Антону. <...> Ты меня всеми силами вытравливаешь из своей души <...> Этого [письма] ты во всяком случае не покажешь, я очень прошу тебя»6.
Антону Ольга на следующий день писала: «Отчего ты мне сразу не сказал, что уезжаешь совсем? Отчего откровенно не сказал, что уезжаешь из-за кровохарканья? <...> Как мне это больно, что ты относишься ко мне как к чужой или как к кукле, которую нельзя тревожить. <...> Ты возненавидишь мои письма. А я не могу молчать. Так, не подготовившись — предстоит большая разлука с тобой, потому что осенью тебе никак нельзя приехать в Москву. Я бы поняла — провести сентябрь в Любимовке. Вообще получается чепуха из нашей жизни. Боже мой, если бы я знала, что я тебе нужна <...> Если бы ты мог мне дать эту уверенность! <...> Мне казалось, что нужна я тебе только как приятная женщина, а я сама, как человек, живу чуждая тебе и одинокая. <...> Как это ужасно, Антон, если все, что я пишу, вызовет улыбку у тебя и больше ничего, или, может, покажешь это письмо Маше, как и она сделала?»7
Ольга продолжала упрекать Антона в том, что он обманул ее, пообещав вернуться в Любимовку. Его ответы, по обыкновению, обескураживали: обиженный тон в них сменялся спокойным и ласковым, и делались попытки любыми средствами достичь примирения: «Ты сердита на меня, а за что — никак не пойму. За то, что я уехал от тебя? <...> Но ведь я <...> и не уехал бы, если бы не дела и не кровохарканье. <...> Пьесу писать в этом году не буду, душа не лежит <...> Письма твоего Маша не давала мне, я нашел его в комнате матери <...> и понял тогда, почему Маша была так не в духе. Письмо ужасно грубое, а главное, несправедливое; я, конечно, понял твое настроение, когда ты писала, и понимаю. <...> Нельзя, нельзя так, дуся, несправедливости надо бояться. <...> Ты же не говори Маше, что я читал твое письмо к ней. Или, впрочем, как знаешь. От твоих писем веет холодком <...> Не расходись со мной так рано, не поживши как следует, не родивши мне мальчишку или девчонку. А когда родишь, тогда можешь поступать как тебе угодно».
Лишь в сентябре Ольга, Антон и Маша заключили перемирие. Антону пришлось предъявить эксцентричные доказательства своей любви к супруге: «Беру за хвост мою собаку, взмахиваю несколько раз, потом глажу и ласкаю. <...> Делаю salto mortale на твоей кровати, становлюсь вверх ногами и, подхватив тебя, перевертываюсь несколько раз и, подбросив тебя до потолка, подхватываю и целую».
Станиславские возвратились в Россию, на чем свет стоит ругая Европу. Любимовка ожила. Они повсюду возили за собой Ольгу — покупать мед, ловить рыбу и — готовясь к работе над горьковской пьесой «На дне» — обследовать московские ночлежки.
В Москве Ольга Книппер воспрянула духом. Отделанное Францем Шехтелем в стиле модерн, новое здание МХТ было оснащено прекрасными актерскими уборными и электрическим освещением. Врачи позволили Ольге посещать бани. Она с удовольствием провела вечер в кругу семьи: «У мамы богема в полном разгаре <...> Я все-таки люблю дух нашего дома. Не нытики, хотя вспыльчивы и кипятливы, но все искренне любят друг друга». После очередного визита к безнадежно больной сестре из Ниццы вернулся Немирович-Данченко; Ольга проводила с ним время в долгих разговорах. По совету доктора Штрауха Ольга занялась поисками новой квартиры. К сентябрю она полностью восстановила душевное равновесие и в ответ на предлагаемую ей Антоном свободу возразила ему: «Сына тебе хорошего подарю к будущему году. Ты пишешь, что если у нас будет дитё, то тогда я смогу поступать как хочу. <...> Что это ты нарек?» Пыталась она оправдать и свою размолвку с Машей: «Я не зверь, а Маша далеко не такой человек, который даст себя в обиду. Она сильнее меня. А я кажусь такой, потому что говорю громко и кипячусь». Как полагал Антон, его откровенный разговор с Машей избавил их с Ольгой от «заноз», однако отношения между женщинами оставались прохладными. Антон в который раз запамятовал день рождения жены, хотя еще недавно загодя уточнял его дату. Ольга настойчиво просила его не отмахиваться от обращающихся к нему с вопросами переводчиков. Обмен корреспонденцией между мужем и женой изобиловал медицинскими подробностями: она писала ему о клизмах, он ей — о креозоте.
В Ялте состояние Антона настолько ухудшилось, что он не позволил доктору Альтшуллеру обследовать его. Четвертого сентября Маша отправилась в Москву: пришла пора поселиться под одной крышей с невесткой и приступить к занятиям в гимназии. Мучаясь от непрерывного кашля и с трудом переваривая стряпню новой кухарки Поли, Антон было приуныл, однако едва за Машей закрылась дверь, как на пороге появились гости: актер Орленев привез к нему Суворина. Тот кратко пометил в дневнике: «Провел там два дня почти все время с Чеховым, у него в его доме». Антон об этой встрече тоже отозвался немногословно: «Суворин <...> рассказывал разные разности, много нового и интересного».
У Чехова постепенно пробудился интерес к тому, что происходит в мире. Он (правда, с некоторым опозданием) отказался от звания академика из солидарности с Горьким8. Приобрел наконец свой пай в Московском Художественном театре. Он сокрушался о таинственной смерти (или убийстве) Золя, якобы отравившегося угарным газом от комнатной печи. Его уже тянуло в дорогу. Вдохновленный Сувориным и пренебрегший предупреждениями Альтшуллера, он собрался выехать в Москву по наступлении первых морозов, которые подсушивают воздух, а на зиму отправиться в Италию. Ольгу Антон предупредил, что Альтшуллер позволяет ему остановиться в Москве лишь на очень краткий срок — и в этом предвидел еще одну неудачу в попытке зачать ребенка. Маша, впрочем, посылала брату обнадеживающие реляции: «Оля совсем поправилась, пополнела и розовая стала <...> Совершенно здорова и очень бодрая, может входить на третий этаж». В Крым приехал доктор Штраух и явился к Антону в дом «одетый франтиком». Он подтвердил, что Ольга здорова. Чехов спрашивал жену: «А позволил ли Штраух тебе иметь детей? Теперь же или после? Ах, дуся моя, время уходит! Когда нашему ребенку будет полтора года, то я, по всей вероятности, буду уже лыс, сед, беззуб». В письмах его все громче звучали нежные признания: «Чем дольше жил бы с тобой вместе, тем моя любовь становилась бы глубже и шире». Он поинтересовался, где теперь жена Немировича-Данченко, и пришел в смятение, прочитав в ответном письме, что именно Ольга, а не жена ухаживает за больным режиссером, которого замучил нарыв в ухе.
Полностью переделав комическую сценку-монолог «О вреде табака» и отослав ее Адольфу Марксу, Чехов написал Станиславскому, что на все остальное у него «не хватает пороху». Тем временем в Москву раньше Антона отправились Евгения Яковлевна с кухаркой Полей. Мать чеховского семейства курьерских поездов боялась и предпочитала почтовые, идущие с частыми остановками. В Москве она пробыла четыре дня, а затем выехала в Петербург в вагоне третьего класса, чтобы не разлучаться с прислугой, которой первым классом ездить не дозволялось. В столице встречи с ней ждали четверо внуков.
В Ялте же Антон радовался на сытых и веселых журавлей и собак, а сам на еду смотрел с отвращением: и в супе, и в кофе, которые готовила ему старая Марьюшка, попадались мухи. В Москву он слал инструкции Ольге: к его приезду закупить касторки, креозота и пива самых лучших сортов. Она обещала приехать на вокзал с шубой и заверяла мужа: «И пиво будет тебе, и баня, и теплая постель, и еще кое-что». Четырнадцатого октября Антон прибыл в Москву и отправился в «женский монастырь» — на квартиру, где проживали Ольга, Маша и их постоялица, преподавательница музыки. С собой Антон привез наброски прощального рассказа под названием «Невеста».
Примечания
1. См.: Серебров-Тихонов А. О Чехове // Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 583—596.
2. ОР. 331 77 10. Письма О.Л. Книппер Е.Я. Чеховой. 1900—1902. Письмо от 24.06.1902.
3. См.: Pitcher H. Lily: An Anglo-Russian Romance. Cromer, 1987. См. также: ОР. 331 59 2. Письма Л. Глассби А.П. Чехову. 1902.
4. Письма М.П. Чеховой И.А. Бунину, 1901—1903. Письмо от 5.08.1902.
5. ОР. 331 105 4. Письма М.П. Чеховой О.Л. Книппер. 1902. Письмо от 17.08.1902.
6. ОР. 331 77 16. Письма О.Л. Книппер М.П. Чеховой. 1902. Письмо от 24.08.1902.
7. См.: Переписка А.П. Чехова. 1996. Т. 3. С. 271—272.
8. Лишь Чехов, Короленко и математик А. Марков сложили с себя звания академиков, выразив свою поддержку Горькому.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |