В самом дешевом номерке меблированных комнат «Лиссабон» из угла в угол ходил студент-медик 3-го курса, Степан Клочков, и усердно зубрил свою медицину. От неустанной, напряженной зубрячки у него пересохло во рту и выступил на лбу пот.
У окна, подернутого у краев ледяными узорами, сидела на табурете его жилица, Анюта, маленькая, худенькая брюнетка лет 25-ти, очень бледная, с кроткими серыми глазами. Согнувши спину, она вышивала красными нитками по воротнику мужской сорочки. Работа была спешная... Коридорные часы сипло пробили два пополудни, а в номерке еще не было убрано. Скомканное одеяло, разбросанные подушки, книги, платье, большой грязный таз, наполненный мыльными помоями, в которых плавали окурки, сор на полу — всё, казалось, было свалено в одну кучу, нарочно перемешано, скомкано...
— Правое легкое состоит из трех долей... — зубрил Клочков. — Границы! Верхняя доля на передней стенке груди достигает до 4—5 ребер, на боковой поверхности до 4-го ребра... назади до spina scapulae1...
Клочков, силясь представить себе только что прочитанное, поднял глаза к потолку. Не получив ясного представления, он стал прощупывать у себя сквозь жилетку верхние ребра.
— Эти ребра похожи на рояльные клавиши, — сказал он. — Чтобы не спутаться в счете, к ним непременно нужно привыкнуть. Придется поштудировать на скелете и на живом человеке... А ну-ка, Анюта, дай-ка я ориентируюсь!
Анюта оставила вышиванье, сняла кофточку и выпрямилась. Клочков сел против нее, нахмурился и стал считать ее ребра.
— Гм... Первое ребро не прощупывается... Оно за ключицей... Вот это будет второе ребро... Так-с... Это вот третье... Это вот четвертое... Гм... Так-с... Что ты жмешься?
— У вас пальцы холодные!
— Ну, ну... не умрешь, не вертись... Стало быть, это третье ребро, а это четвертое... Тощая ты такая на вид, а ребра едва прощупываются. Это второе... это третье... Нет, этак спутаешься и не представишь себе ясно... Придется нарисовать. Где мой уголек?
Клочков взял уголек и начертил им на груди у Анюты несколько параллельных линий, соответствующих ребрам.
— Превосходно. Всё, как на ладони... Ну-с, а теперь и постучать можно. Встань-ка!
Анюта встала и подняла подбородок. Клочков занялся выстукиванием и так погрузился в это занятие, что не заметил, как губы, нос и пальцы у Анюты посинели от холода. Анюта дрожала и боялась, что медик, заметив ее дрожь, перестанет чертить углем и стучать, и потом, пожалуй, дурно сдаст экзамен.
— Теперь всё ясно, — сказал Клочков, перестав стучать. — Ты сиди так и не стирай угля, а я пока подзубрю еще немножко.
И медик опять стал ходить и зубрить. Анюта, точно татуированная, с черными полосами на груди, съежившись от холода, сидела и думала. Она говорила вообще очень мало, всегда молчала и всё думала, думала...
За все шесть-семь лет ее шатания по меблированным комнатам, таких, как Клочков, знала она человек пять. Теперь все они уже покончали курсы, вышли в люди и, конечно, как порядочные люди, давно уже забыли ее. Один из них живет в Париже, два докторами, четвертый художник, а пятый даже, говорят, уже профессор. Клочков — шестой... Скоро и этот кончит курс, выйдет в люди. Несомненно, будущее прекрасно, и из Клочкова, вероятно, выйдет большой человек, но настоящее совсем плохо: у Клочкова нет табаку, нет чаю, и сахару осталось четыре кусочка. Нужно как можно скорее оканчивать вышиванье, нести к заказчице и потом купить на полученный четвертак и чаю и табаку.
— Можно войти? — послышалось за дверью.
Анюта быстро накинула себе на плечи шерстяной платок. Вошел художник Фетисов.
— А я к вам с просьбой, — начал он, обращаясь к Клочкову и зверски глядя из-под нависших на лоб волос. — Сделайте одолжение, одолжите мне вашу прекрасную девицу часика на два! Пишу, видите ли, картину, а без натурщицы никак нельзя!
— Ах, с удовольствием! — согласился Клочков. — Ступай, Анюта.
— Чего я там не видела! — тихо проговорила Анюта.
— Ну, полно! Человек для искусства просит, а не для пустяков каких-нибудь. Отчего не помочь, если можешь?
Анюта стала одеваться.
— А что вы пишете? — спросил Клочков.
— Психею. Хороший сюжет, да всё как-то не выходит; приходится всё с разных натурщиц писать. Вчера писал одну с синими ногами. Почему, спрашиваю, у тебя синие ноги? Это, говорит, чулки линяют. А вы всё зубрите! Счастливый человек, терпение есть.
— Медицина такая штука, что никак нельзя без зубрячки.
— Гм... Извините, Клочков, но вы ужасно по-свински живете! Чёрт знает как живете!
— То есть как? Иначе нельзя жить... От батьки я получаю только двенадцать в месяц, а на эти деньги мудрено жить порядочно.
— Так-то так... — сказал художник и брезгливо поморщился, — но можно все-таки лучше жить... Развитой человек обязательно должен быть эстетиком. Не правда ли? А у вас тут чёрт знает что! Постель не прибрана, помои, сор... вчерашняя каша на тарелке... тьфу!
— Это правда, — сказал медик и сконфузился, — но Анюте некогда было сегодня убрать. Всё время занята.
Когда художник и Анюта вышли, Клочков лег на диван и стал зубрить лежа, потом нечаянно уснул и, проснувшись через час, подпер голову кулаками и мрачно задумался. Ему вспомнились слова художника о том, что развитой человек обязательно должен быть эстетиком, и его обстановка в самом деле казалась ему теперь противной, отталкивающей. Он точно бы провидел умственным оком то свое будущее, когда он будет принимать своих больных в кабинете, пить чай в просторной столовой, в обществе жены, порядочной женщины, — и теперь этот таз с помоями, в котором плавали окурки, имел вид до невероятия гадкий. Анюта тоже представлялась некрасивой, неряшливой, жалкой... И он решил расстаться с ней, немедля, во что бы то ни стало.
Когда она, вернувшись от художника, снимала шубу, он поднялся и сказал ей серьезно:
— Вот что, моя милая... Садись и выслушай. Нам нужно расстаться! Одним словом, жить с тобою я больше не желаю.
Анюта вернулась от художника такая утомленная, изнеможенная. Лицо у нее от долгого стояния на натуре осунулось, похудело, и подбородок стал острей. В ответ на слова медика она ничего не сказала, и только губы у нее задрожали.
— Согласись, что рано или поздно нам всё равно пришлось бы расстаться, — сказал медик. — Ты хорошая, добрая, и ты не глупая, ты поймешь...
Анюта опять надела шубу, молча завернула свое вышиванье в бумагу, собрала нитки, иголки; сверток с четырьмя кусочками сахару нашла на окне и положила на столе возле книг.
— Это ваше... сахар... — тихо сказала она и отвернулась, чтобы скрыть слезы.
— Ну, что же ты плачешь? — спросил Клочков.
Он прошелся по комнате в смущении и сказал:
— Странная ты, право... Сама ведь знаешь, что нам необходимо расстаться. Не век же нам быть вместе.
Она уже забрала все свои узелки и уже повернулась к нему, чтобы проститься, и ему стало жаль ее.
«Разве пусть еще одну неделю поживет здесь? — подумал он. — В самом деле, пусть еще поживет, а через неделю я велю ей уйти».
И, досадуя на свою бесхарактерность, он крикнул ей сурово:
— Ну, что же стоишь? Уходить, так уходить, а не хочешь, так снимай шубу и оставайся! Оставайся!
Анюта сняла шубу, молча, потихоньку, потом высморкалась, тоже потихоньку, вздохнула и бесшумно направилась к своей постоянной позиции — к табурету у окна.
Студент потянул к себе учебник и опять заходил из угла в угол.
— Правое легкое состоит из трех долей... — зубрил он. — Верхняя доля на передней стенке груди достигает до 4—5 ребер...
А в коридоре кто-то кричал во всё горло;
— Грригорий, самовар!
Примечания
Впервые — «Осколки», 1886, № 8, 22 февраля (ценз. разр. 21 февраля), стр. 4. Подпись: А. Чехонте.
Включено в первое издание сборника «Пестрые рассказы» (СПб., 1886).
Вошло в издание А.Ф. Маркса.
Печатается по тексту: Чехов, т. II, стр. 149—154.
Рассказ был отослан в «Осколки» 3 февраля 1886 г. Чехов писал Н.А. Лейкину: «Шлю рассказ... В нем тронуты студиозы, но нелиберального ничего нет. Да и пора бросить церемониться».
Рассказ, однако, был задержан цензором. Лейкин сообщил Чехову 6—7 февраля: «Ваш рассказ, назначенный в № 6, не пропущен. «Ашота» оставлена цензором до комитета, но это равносильно уже, что рассказ погиб для «Осколков». Пуританство какое-то, непременно хотят, чтобы в рассказах не были люди, состоящие в внебрачном сожительстве, что ли? Чёрт знает что! Ужасно взбешен <...> Корректуру «Анюты» пока не прилагаю. Завтра днем поеду к цензору и переговорю с ним» (ГБЛ).
Цензурный комитет пропустил «Анюту» с целым рядом купюр, о которых Лейкин сообщил Чехову 13—14 февраля 1886 г.: «Сейчас получил из цензурного комитета пакет с Вашим рассказом «Анюта». Комитет пропустил его, но с помарками. Помарки заключаются в том, что затуманено внебрачное сожитие с Анютой студента, затуманено, что и раньше она жила с другими студентами. На мой взгляд, рассказ не очень испорчен и все-таки остался хорош <...> Корректурку рассказа «Анюта» в неиспорченном виде при сем прилагаю» (ГБЛ).
Получив корректуру, Чехов писал 16 февраля: «Помарки в «Анюте» действительно неважны. Благодарю, что выручили этот мой рассказ, — все-таки ведь движимое имущество!».
Гранки, посланные Чехову Лейкиным, не сохранились; однако набор для «Пестрых рассказов» производился с неиспорченного цензурой текста. Об этом 4 апреля 1886 г. Лейкин писал Чехову: «Дабы не прерывать работы, хочу давать набирать из «Осколков» 1886 г. <...> но «Анюту» не в испорченном цензором виде, а по первой корректуре, как статья была прислана в «Осколки»» (ГБЛ).
Для собрания сочинений Чехов переработал текст, сделал ряд сокращений и замен и провел сплошную стилистическую правку. Существенно изменен образ Ашоты: в ее речах и портрете опущены подробности, подчеркивавшие бесхарактерность и забитость («живой манекен безропотно последовал за хрипевшим Флюсовым», «Я... я буду слушаться»); устранен один из персонажей — юрист Кликушин, его монолог переработан и передан художнику Фетисову (в первоначальном варианте — Флюсов); опущены натуралистические подробности в описании номера и вульгаризмы в речах персонажей. Финал рассказа написан заново.
Как видно из письма к Ю.О. Грюнбергу, рассказ был отправлен из Мелихова в Петербург 21 мая 1899 г. В письмах к А.Ф. Марксу от 25 сентября и к Грюнбергу от 21 октября 1899 г. Чехов просил поместить «Анюту» после рассказа «Белолобый». Эта просьба не была выполнена: «Анюта» напечатана в середине тома II, а «Белолобый» в томе III.
В рецензии на «Пестрые рассказы», опубликованной в журнале «Наблюдатель» без подписи, в целом недоброжелательной и поверхностной, «Анюта» отнесена к «десятку действительно замечательных очерков» («Наблюдатель», 1886, № 12, стр. 38).
«За этот рассказ, — писал В.В. Билибин Чехову 16 февраля 1886 г., — я приношу Вам самые глубокие похвалы: прекрасно!»
Позднее А.И. Богданович относил «Анюту», вместе с рассказом «Переполох», к числу тех, где «вся низость человеческой Души выступает с особенной наглядностью» («Мир божий», 1900, № 11, стр. 93).
При жизни Чехова рассказ был переведен на болгарский, немецкий, сербскохорватский и чешский языки.
1. До ости лопатки (лат.).