В роскошном, затейливо убранном будуаре одной из известнейших московских бонвиванок сидел доктор. Был полдень. Она, хорошенькая хозяйка, только что поднялась со своего ложа и, развалясь на мягкой кушетке, лениво потягивалась и вопросительно заглядывала в глаза доктора. Доктор, молодой человек лет двадцати шести, сидел vis-à-vis ее в задумчивой позе и хмурился. Полуденное солнце играло на его массивных брелоках, жгло его большой белый лоб, заставляло щуриться его глаза, но он не замечал этого.
Не до физических ощущений было ему, когда другие, более жгучие и более чувствительные болячки не давали ему покоя: у него болела душа.
Он бранил себя, презирал, ненавидел... Он готов был растерзать свою особу.
Дело в том, что она ждала от него слова... А что он ей скажет?
«Негодяй я! — размышлял он, искоса поглядывая на личико сидевшей против него хорошенькой женщины. — Тысячу раз негодяй! Две недели я бегал за ней, надоедал ей, вертелся перед ней, как самый последний фат, рисовался, как дурак какой-нибудь... И что же? Я добился того, что она полюбила меня... Не проходит дня, чтобы она раза четыре не присылала за мной... Я заставил ее полюбить себя, но... разве я способен платить ей тем же? Несчастная! А как жалобно она смотрит! С каким нетерпением она ожидает решительного объяснения!»
Действительно, глаза, покоившиеся на докторском лице, были полны самой нежной любви, самой горячей, трескучей, бешеной страсти!
«И для чего я добивался ее любви? — продолжал размышлять доктор. — Так... фатовства ради... Хотелось самолюбие свое пощекотать. Фаты и дураки любят побеждать женщин. Для чего им эти победы, они не спрашивают себя... Ну что я, например, буду делать с этой куклой? Бедная!»
— И правую руку ломит! — перебила дамочка докторские размышления. — Всю ночь ломило. И голова болела ночью...
— Гм... Так-с... А спали хорошо?
— Плохо... Шум в голове какой-то...
— Сердцебиение? — спросил от нечего делать доктор.
— Да, и сердцебиение, — соврала дамочка. — Вообще нервы ужасно расстроены. Не знаю, что и делать... Каждый день вас беспокою, и т. д.
Прошло полчаса в подобных расспросах и ответах. Наконец противно стало.
Доктор поднялся и взялся за шляпу.
— Движения нужно побольше, — сказал он. — Волнений избегайте... Летом за границу, пожалуй, на Кавказ... Завтра заеду.
Дамочка тоже поднялась и молча сунула в протянутую руку конверт. Он взял, не глядя на нее... Но он нечаянно взглянул в зеркало и увидел там... что маленькое, хорошенькое, капризное личико собиралось заплакать. Глазки, бедные голубые глазки, усиленно мигали и подергивались влагой. Губки сжимались от злости и досады.
«Несчастная!» — подумал доктор, вздохнул и сжалился над нею...
— Впрочем, вот что... — пробормотал он. — Попробуйте-ка принять эти пилюли... Сейчас я пропишу... Попробуйте...
Доктор сел, вырезал из белого листа бумажку для рецепта и, после рецептурного значка (Rp.), написал:
«Быть сегодня в восемь часов вечера на углу Кузнецкого и Неглинной, около Дациаро. Буду ждать».
Доктор надел перчатку, поклонился и вышел.
В восемь часов вечера... Впрочем, поставлю точку. Одну точку я всегда предпочитал многоточию, предпочту и теперь.
Примечания
Впервые — «Зритель», 1883, № 19, 14 марта (ценз. разр. 14 марта), стр. 3—4. Подпись: Человек без селезенки.
Печатается по журнальному тексту.
Дациаро — художественный магазин в Москве; находился на углу Кузнецкого моста и Неглинной, под магазином В. Белкина и рядом с магазинами Ускова и Трамбле.