Он собрал нас к себе в кабинет и голосом, дрожащим от слез, трогательным, нежным, приятельским, но не допускающим возражений, сказал нам речь.
— Я знаю всё, — сказал он. — Всё! Да! Насквозь вижу. Я давно уже заметил этот, так сказать, э... э... э... дух, атмосферу... дуновение. Ты, Цицюльский, читаешь Щедрина, ты, Спичкин, читаешь тоже что-то такое... Всё знаю. Ты, Тупоносов, сочиняешь... тово... статьи, там, всякие... и вольно держишь себя. Господа! Прошу вас! Прошу вас не как начальник, а как человек... В наше время нельзя так. Либерализм этот должен исчезнуть.
Говорил он в таком роде очень долго. Пронял всех нас, пронял теперешнее направление, похвалил науки и искусства, с оговоркой о пределе и рамках, из коих наукам выходить нельзя, и упомянул о любви матерей... Мы бледнели, краснели и слушали. Душа наша мылась в его словах. Нам хотелось умереть от раскаяния. Нам хотелось облобызать его, пасть ниц... зарыдать... Я глядел в спину архивариуса, и мне казалось, что эта спина не плачет только потому, что боится нарушить общественную тишину.
— Идите! — кончил он. — Я всё забыл! Я не злопамятен... Я... я... Господа! История говорит нам... Мне не верите, верьте истории... История говорит нам...
Но увы! Мы не узнали, что говорит нам история. Голос его задрожал, на глазах сверкнули слезы, вспотели очки. В тот же самый момент послышались всхлипывания: то рыдал Цицюльский. Спичкин покраснел, как вареный рак. Мы полезли в карманы за платками. Он замигал глазками и тоже полез за платком.
— Идите! — залепетал он плачущим голосом. — Оставьте меня! Оставь... те... Ммда...
Но увы! Выньте вы из часов маленький винтик или бросьте вы в них ничтожную песчинку — и остановятся часы. Впечатление, произведенное речью, исчезло, как дым, у самых дверей своего апогея. Апофеоз не удался... и благодаря чему же? Ничтожеству!
Он полез в задний карман и вместе с платком вытащил оттуда какой-то ремешок. Нечаянно, разумеется. Ремешок, маленький, грязненький, закорузлый, поболтался в воздухе змейкой и упал к ногам архивариуса. Архивариус поднял его обеими руками и с почтительным содроганием во всех членах положил на стол.
— Ремешок-с, — прошептал он.
Цицюльский улыбнулся. Заметив его улыбку, я, и сам того не желая, прыснул в кулак... как дурак, как мальчишка! За мной прыснул Спичкин, за ним Трехкапитанский — и всё погибло! Рухнуло здание.
— Ты чего же это смеешься? — услышал я громовой голос.
Батюшки-светы! Гляжу: его глаза глядят на меня, только на меня... в упор!
— Где ты находишься? А? Ты в портерной? А? Забываешься? Подавай в отставку! Мне либералов не надо.
Примечания
Впервые: «Осколки», 1884, № 47, 24 ноября (ценз. разр. 23 ноября), стр. 5. Подпись: А. Чехонте.
Сохранилась вырезка из журнала, с пометой: ««Осколки». NB. В полное собрание не войдет. А. Чехов» (ЦГАЛИ).
Печатается по журнальному тексту.
Из письма Н.А. Лейкина к Чехову от 14 ноября 1882 г. (см. примечания к рассказу «Нарвался») явствует, что рассказ «Речь и ремешок» был написан до ноября 1882 г.
О судьбе рассказа Лейкин сообщил Чехову 3 декабря 1882 г.: «Ваша прекрасная статейка «Речь и ремешок» не дозволена цензурой к напечатанию. Цензор по моей просьбе представлял ее в заседание цензурного комитета, но и там она не прошла» (ЦГАЛИ). 4 декабря 1882 г. в «Почтовом ящике» № 49 «Осколков» было напечатано по этому поводу: «А.П. Ч.—ву. Головин пер. — Ваша прекрасная статейка — увы и ах!»
В 1884 г. Лейкин предпринял новую попытку провести рассказ через цензуру:
«Заметив, что в последнее время цензура стала как будто послабее, я послал в цензуру корректуру Вашего старого непропущенного рассказа «Речь и ремешок» и, о диво! Корректурка прислана обратно с дозволением печатать. Но я боюсь, не поместили ли Вы «Речь и ремешок» где-нибудь, кроме «Осколков». Корректурочка лежала у меня с 1882 года» (ГБЛ).
А.П. Чехов ответил: «Сей рассказ напечатан нигде не был. Суть его я припоминаю, исполнение забыто... Прочту с удовольствием, как нечто не мое...» (16 ноября 1884 г.).