Собираясь идти на экзамен греческого языка, Ваня Оттепелей перецеловал все иконы. В животе у него перекатывало, под сердцем веяло холодом, само сердце стучало и замирало от страха перед неизвестностью. Что-то ему будет сегодня? Тройка или двойка? Раз шесть подходил он к мамаше под благословение, а уходя, просил тетю помолиться за него. Идя в гимназию, он подал нищему две копейки, в расчете, что эти две копейки окупят его незнания и что ему, бог даст, не попадутся числительные с этими тессараконта и октокайдека.
Воротился он из гимназии поздно, в пятом часу. Пришел и бесшумно лег. Тощее лицо его было бледно. Около покрасневших глаз темнели круги.
— Ну, что? Как? Сколько получил? — спросила мамаша, подойдя к кровати.
Ваня замигал глазами, скривил в сторону рот и заплакал. Мамаша побледнела, разинула рот и всплеснула руками. Штанишки, которые она починяла, выпали у нее из рук.
— Чего же ты плачешь? Не выдержал, стало быть? — спросила она.
— По... порезался... Двойку получил...
— Так и знала! И предчувствие мое такое было! — заговорила мамаша. — Ох, господи! Как же ты это не выдержал? Отчего? По какому предмету?
— По греческому... Я, мамочка... Спросили меня, как будет будущее от «феро», а я... я вместо того, чтоб сказать «ойсомай», сказал «опсомай». Потом... потом... облеченное ударение не ставится, если последний слог долгий, а я... я оробел... забыл, что альфа тут долгая... взял да и поставил облеченное. Потом Артаксерксов велел перечислить энклитические частицы... Я перечислял и нечаянно местоимение впутал... Ошибся... Он и поставил двойку... Несчастный... я человек... Всю ночь занимался... Всю эту неделю в четыре часа вставал...
— Нет, не ты, а я у тебя несчастная, подлый мальчишка! Я у тебя несчастная! Щепку ты из меня сделал, ирод, мучитель, злое мое произволение! Плачу за тебя, за дрянь этакую непутящую, спину гну, мучаюсь и, можно сказать, страдаю, а какое от тебя внимание? Как ты учишься?
— Я... я занимаюсь. Всю ночь... Сами видели...
— Молила бога, чтоб смерть мне послал, не посылает, грешнице... Мучитель ты мой! У других дети, как дети, а у меня один-единственный — и никакой точки от него, никакого пути. Бить тебя? Била бы, да где же мне сил взять? Где же, божья матерь, сил взять?
Мамаша закрыла лицо полой кофточки и зарыдала. Ваяя завертелся от тоски и прижал свой лоб к стене. Вошла тетя.
— Ну, вот... Предчувствие мое... — заговорила она, сразу догадавшись, в чем дело, бледнея и всплескивая руками. — Всё утро тоска... Ну-у, думаю, быть беде... Оно вот так и вышло...
— Разбойник мой, мучитель! — проговорила мамаша.
— Чего же ты его ругаешь? — набросилась на нее тетя, нервно стаскивая со своей головки платочек кофейного цвета. — Нешто он виноват? Ты виноватая! Ты! Ну, с какой стати ты его в эту гимназию отдала? Что ты за дворянка такая? В дворяне лезете? А-а-а-а... Как же, беспременно, так вот вас и сделают дворянами! А было бы вот, как я говорила, по торговой бы части... в контору-то, как мой Кузя... Кузя-то, вот, пятьсот в год получает. Пятьсот — шутка ли? И себя ты замучила, и мальчишку замучила ученостью этой, чтоб ей пусто было. Худенький, кашляет... погляди: тринадцать лет ему, а вид у него, точно у десятилетнего.
— Нет, Настенька, нет, милая! Мало я его била, мучителя моего! Бить бы нужно, вот что! У-у-у... иезуит, магомет, мучитель мой! — замахнулась она на сына. — Пороть бы тебя, да силы у меня нет. Говорили мне прежде, когда он еще мал был: «Бей, бей»... Не послушала, грешница. Вот и мучаюсь теперь. Постой же! Я тебя выдеру! Постой...
Мамаша погрозила мокрым кулаком и, плача, пошла в комнату жильца. Ее жилец, Евтихий Кузьмич Купоросов, сидел у себя за столом и читал «Самоучитель танцев». Евтихий Кузьмич — человек умный и образованный. Он говорит в нос, умывается с мылом, от которого пахнет чем-то таким, от чего чихают все в доме, кушает он в постные дни скоромное и ищет образованную невесту, а потому считается самым умным жильцом. Поет он тенором.
— Батюшка! — обратилась к нему мамаша, заливаясь слезами. — Будьте столь благородны, посеките моего... Сделайте милость! Не выдержал, горе мое! Верите ли, не выдержал! Не могу я наказывать, по слабости моего нездоровья... Посеките его заместо меня, будьте столь благородны и деликатны, Евтихий Кузьмич! Уважьте больную женщину!
Купоросов нахмурился и выпустил сквозь ноздри глубочайший вздох. Он подумал, постучал пальцами по столу и, еще раз вздохнув, пошел к Бане.
— Вас, так сказать, учат! — начал он. — Образовывают, ход дают, возмутительный молодой человек! Вы почему?
Он долго говорил, сказал целую речь. Упомянул о науке, о свете и тьме.
— Н-да-с, молодой человек!
Кончив речь, он снял с себя ремень и потянул Ваню за руку.
— С вами иначе нельзя! — сказал он.
Ваня покорно нагнулся и сунул свою голову в его колени. Розовые, торчащие уши его задвигались по новым триковым брюкам с коричневыми лампасами...
Ваня не издал ни одного звука. Вечером, на семейном совете, решено было отдать его по торговой части.
Примечания
Впервые — «Осколки», 1883, № 19, 7 мая (ценз. разр. 6 мая), стр. 3—4. Заглавие: Ваня, мамаша, тетя и секретарь. Подпись: А. Чехонте.
Вошло в издание А.Ф. Маркса.
Печатается по тексту: Чехов, т. I, стр. 32—35.
Как видно из ответа Чехова на письмо Н.А. Лейкина от 16 апреля 1883 г., рассказ был отправлен в «Осколки» 17 апреля, в «1-й день Пасхи».
Готовя текст для собрания сочинений, Чехов несколько сократил его, устранив, в частности, упоминание о службе Купоросова секретарем «Губернских ведомостей», его похвалы редактору, и соответственно изменил некоторые детали его характеристики (было, например: «...читал «Ниву» 1875 года»; исправлено: «...читал «Самоучитель танцев»»).
Слово «классик» в заглавии рассказа — кличка гимназистов, учащихся классических гимназий.
В рассказе отразились гимназические впечатления Чехова (из-за греческого языка он оставался на второй год). Слова «злое мое произволение» (в речи мамаши) также восходят к таганрогскому материалу (см. письмо Чехова от 20 июня 1878 г.).
В рецензии на I том изд. А.Ф. Маркса А. Басаргин (А.И. Введенский) отмечал, что в рассказах «Случай с классиком» и «Злой мальчик» «тонко подмечены и ярко выставлены аномалии нашего «воспитания», наши бесконечные недосмотры и ошибки, результатом которых сплошь и рядом бывает физическое и нравственное уродование наших детей, сдаваемых на чужие руки, помещаемых в учебные заведения без всякого предварительного соображения с их способностями и силами, как бы на мучительство и т. д.» (А. Басаргин. Безобидный юмор. — «Московские ведомости», 1900, № 36, 5 февраля).
Л.Е. Оболенский, рассматривая особенности творчества раннего Чехова, отмечал как главную черту «соединение комической формы с трагичностью содержания». К числу наиболее показательных в этом смысле произведений критик относил рассказ «Случай с классиком» (Л.Е. Оболенский. А.П. Чехов в его первых произведениях. — «Одесский листок», 1900, № 173, 6 июля).
При жизни Чехова рассказ был переведен на болгарский, польский, сербскохорватский, чешский и шведский языки.
Тессараконта и октокайдека — сорок и восемнадцать (греч.).