Таганроге я был близок с семейством Чеховых. Иван Павлович (младший, впоследствии учитель) был моим одноклассником. Мы с ним сидели на одной парте. Антон Павлович был на год или на два старше. Самый старший из братьев, Александр Павлович (впоследствии писатель А. Седой), был моим репетитором.
Александр Павлович жил в квартире директора Рейтлингера. Он был домашним репетитором его сына. Директор преподавал латинский язык, и мы часто прибегали к содействию Александра Павловича, чтобы разведать заранее экзаменационную тему или в случае грозных экстемпоралий (Экстемпоралий — письменные упражнения по греческому или латинскому языку, сделанные без подготовки. Во времена министра Д.А. Толстого так назывались переводы с русского на латинский и греческий, которые устраивались два-три раза в месяц и служили главной формой контроля знаний гимназистов) выкрасть с его помощью из директорского кабинета классную работу, подменив ее написанной дома.
Среди гимназических преподавателей особенной свирепостью отличался чех Урбан, преподаватель греческого языка. Поступив к нам в гимназию, он стал переводить обратно в низшие классы. Экстернов'совсем не допускал к экзаменам. Однажды, когда я осмелился завести с ним на перемене разговор о бесполезности греческого языка, он отправил меня на три дня в карцер. Несколько смельчаков решили его «взорвать». Случайно его не было дома, когда произошел взрыв, а то он мог бы серьезно поплатиться. В этом опасном предприятии все мы принимали посильное участие. У меня после этого даже делали обыск. Но в конце, концов историю как-то замяли.
Был еще словесник Караман, преподававший одновременно и в женской гимназии. Мы лазили к нему в пальто и доставали оттуда стишки, которые подсовывали ему гимназистки, вроде следующих:
Караман, караман,
Посажу тебя в карман. Тут же следовала остроумная реплика самого педагога, уже в прозе: «Тогда в кармане у вас будет больше ума, чем в голове».
Чудаческие черты таганрогских учителей нашли себе применение в произведениях Антона Павловича. Позднее, играя Кулыгина в «Трех сестрах», я как-то спросил Антона Павловича, зачем это нужно, чтобы Кулыгин в последнем акте являлся с бритыми усами.
— Послюшьте, — отвечал Антон Павлович, — вы же помните Виноградова!
Тогда я сразу сообразил, в чем тут дело. Виноградов Василий Ксенофонтович преподавал, как и Кулыгин, латинский и русский языки. Он носил бородку и усы. И вдруг приходит в класс со сбритыми усами. Это вызвало среди учеников большой переполох. На перемене оживленно толковали об этом происшествии, высказывали различные предположения. Явился к нам Антон Павлович и весело сообщил:
— Сейчас артист Соловцов увез жену нашего гимназического учителя Старова, а Виноградов назначен инспектором и получил Станислава. Послюшьте же (у него тогда уже была эта манера говорить), по-л слюшьте, ведь есть же приказ.
Действительно, так оно и оказалось. Антон Павлович умел и тогда отмечать комические черточки обывательщины.
Помню тогдашний внешний облик Чехова: не сходившийся по бортам гимназический мундир и какого-нибудь неожиданного цвета брюки. От начальства ему постоянно влетало за несоблюдение формы, но он упорствовал в своих вольностях.
Чехов, будете в карцере! — пригрозил ему как-то директор, увидев его в клетчатых панталонах.
— Да у меня ж брюки украли, — убедительно оправдывался Чехов.
Я потом спросил у него, вправду ли у него украли брюки.
— Да ну его! — отвечал он. — Конечно, выдумал, чтоб только отстал.
Другой раз директор потребовал, чтобы Чехов носил ранец как полагается, на спине, а не под мышкой.
— Я от него удеру в Австралию, — говорил мне по этому поводу Чехов.
Все Чеховы увлекались театром — и особенно Антон Павлович. Бывало, он перед спектаклем собирал нас и растолковывал содержание пьесы, которую нам предстояло смотреть. А на другой день происходили дебаты в товарищеском кружке по поводу виденного.
Меня и тогда поражало тонкое артистическое чутье Антона Павловича.
Таганрогские театралы разделялись на две партий — беллатистов и зингеристов, по имени двух певиц итальянской оперы: Беллати и Зингери. Поклонники обеих примадонн носили внешние знаки отличий в виде галстуков разных цветов: голубого и красного. Чехов был беллатист и носил красный галстук. В этом его уличил один из помощников классных наставников, Вуков. Обнаружив у Антона Павловича под мундиром галстук (ношение галстуков вообще было запрещено, а красный цвет был, помимо этого, уликой недозволенных посещений театра), старый педагог зарычал и стал сдирать галстук.
— Послюшьте, ведь она же прекрасно поет, — убеждал Чехов, защищая руками свой галстук.
Вообще посещение театров приходилось отстаивать всякими увертками. Инспектор Виноградов — тот самый, который сбрил усы по случаю получения инспекторского места, — стоит, бывало, в антракте между рядами кресел и, обернувшись спиной к сцене, выискивает наши физиономии на галерке. А мы, конечно, в штатском.
На другой день в гимназии Виноградов подзывает Чехова и заявляет, что видел его в театре переодетым в штатское. Чехов отрицает, уверяет, что тот ошибся. Инспектор настаивает, говорит, что узнал его.
— Наверное, это был мой двойник, — уверяет Чехов.
Доставалось нам еще за наши театральные увлечения от учителя географии и естественной истории Крамсакова Ивана Федоровича. Это был любитель охоты и, кроме того, страшный пьяница. Однажды — должно быть, в пьяном виде — он подстрелил вместо дичи своего племянника, который пошел за нуждою в кусты. Этот случай долгое время был предметом шуток для гимназистов. Крамсаков ничего не признавал, кроме своей географии, и постоянно выговаривал нам:
— Зачем ты ходишь в театр? Сиди дома, учи уроки! Вот про этого Крамсакова и писал мне впоследствии Антон Павлович по поводу успеха «Чайки» в Художественном театре: «Думал ли Крамсаков, что я буду писать пьесы, что вы будете их играть!»
Много у нас оказалось общих воспоминаний, гимназических и театральных, потом, когда мы снова сошлись с Антоном Павловичем в Художественном театре.
После «Чайки» он подарил мне вместе с экземпляром своих пьес и свою фотографию с загадочной для всех, кроме нас двоих, надписью: «Другу детства, милому человеку, великолепному Дорну (моя роль в «Чайке»), земляку и однокашнику, современнику Петрарки и Жоржа, ныне талантливому и уважаемому артисту, Александру Леонидовичу Вишневскому, на добрую память от автора и ученика таганрогской гимназии, А. Чехова». Никто, кроме меня, не мог бы расшифровать значение имен Петрарки и Жоржа. А дело объяснялось просто. Петрарки был наш приятель, машинист городского театра в Таганроге, когда-то устраивавший нас (меня, Антона Павловича и П.А. Сергеенко) бесплатно в раек (так называлась у нас галерея). А Жорж — это театральный афи-шер, которого мы с нетерпением ожидали на большой перемене в гимназии, чтобы узнать репертуар на ближайшие дни. Когда он появлялся, мы от восторга принимались его качать.
Антон Павлович до конца жизни помнил Таганрог и часто говорил мне в шутку:
— Послюшьте, ведь Таганрог это же первый город. Все талантливые люди из Таганрога...
Примечания
Александр Леонидович Вишневский (1861—1943). Настоящая фамилия Вишневецкий. Один из создателей Московского Художественного театра, Герой Труда, Заслуженный деятель искусств РСФСР. Соученик А.П. Чехова по таганрогской мужской гимназии, одноклассник И.П. Чехова. С 1883 г. участвовал в спектаклях Таганрогского музыкально-драматического общества. Служил в театрах Харькова, Екатеринослава, Одессы, Саратова. С 1898 года — актёр Московского Художественного театра. Исполнитель ролей в пьесах А.П. Чехова.
Александр Леонидович Вишневский
Вишневский в роли Войницкого в пьесе «Дядя Ваня»