Впрочем, переезд и первоначальное обустройство в комнатах, как нижних так и верхних, заняли неделю, всякие же последующие мелочи, доделки, наведение глянца и того больше — месяца два-три, а то и вовсе полгода. Но Чеховы старались, трудились без понукания, с усердием, дружно, приученные все делать своими руками, ни на кого не надеяться, ни от кого не зависеть: не господа, чтобы слуг нанимать. Да и, по правде сказать, нанимать-то не на что — хоть того же маляра. Поистратились изрядно за последнее время, с деньгами стало туговато, каждая копейка на счету — не то что рубль, а в долг не напросишься...
Вот и приходится все взваливать на себя. Засучив рукава, как говорится...
Грузчики внесли мебель, а уж расставляли сами. Передвинут, посмотрят, снова передвинут: «А ну-ка чуть правее... а ну-ка левее... вот так в самую пору». Стучали молотком, забравшись на стремянку, вбивали гвозди для картин и фотографий. Клеили обои и красили (запах краски долго не выветривался, хотя держали открытыми окна). Вешали оконные занавески (на шторы не хватило денег), но уж это как водится. Главное, что через неделю можно было слегка передохнуть, оглядеться, перевести дух. Антон Павлович получил столь желанную (вожделенную!) возможность наконец сесть за стол, взять ручку и черкнуть пару строк хотя бы тому же Лейкину, редактору, кредитору и другу: «Пишу Вам не тотчас по приезде, как писал в последнем письме, а неделю спустя. Переездная сутолока, возня с убранством комнат, угар новой квартиры и сплошное безденежье совсем сбили меня с панталыку».
Письмо, как донесение с поля битвы. Угар новой квартиры еще не остыл: за спиной Чехова так и слышатся заполошные возгласы, метание, шараханье из стороны в сторону, вверх и вниз по ступенькам — словом, новоселье. Неделя, считай, потеряна, ни странички не написано: шум, грохот, топанье ног, как у кухмистера на Маросейке. Придется потом ночами не спать, наверстывать, чтобы не опоздать к сроку...
Но постепенно все утряслось, улеглось, образовалось, вещи заняли свои прочные места, и дом приобрел вид, достойный его главного обитателя, писателя Чехова. Доктора Чехова, принимающего больных в назначенное время (оставалось только заказать табличку и снаружи прибить к дверям). Все были довольны, и Евгения Яковлевна, и особенно неутомимая Ма-Па, исхудавшая, осунувшаяся, с заострившимися чертами лица, но счастливая, сияющая от сознания того, что их двухэтажный особняк — хоромы, да и только. Особенно нравилась лестница, ведущая на второй этаж: ступени устилала красная ковровая дорожка, укрепленная начищенными медными прутьями, перила же были обтянуты красным бархатом — Манчестером, прибитым медными гвоздиками.
Медные гвоздики с узорными шляпками — признак обретенного наконец благополучия...
Дорожка красная, бархат красный и цвет дома такой же красный, либеральный, как шутил Чехов. (Этот цвет еще себя покажет в русской истории, красный, но уже не либеральный, а пролетарский, революционный, большевистский, кровавый. Можно сказать, подвальный цвет, если вспомнить, что в подвалах тогда расстреливали. Тогда, в двадцатые и тридцатые, до которых Чехов не доживет...)
Слева от прихожей (если стоять лицом к лестнице) — кабинет Антона Павловича, просторный, с двумя окнами, выходящими во двор, но все-таки темноватый. Солнечный свет едва просачивается сквозь густую, пышно разросшуюся зелень палисадника, да и письменный стол стоит не рядом с окном, а поодаль, в глубине комнаты. Поэтому зимой, когда рано темнело, Чехов работал за маленьким столиком в спальне, слева от двери: там и окно побольше (окно-фонарь с видом на Садовую), и обои светлее. И если к тому же день выдавался погожий, особенно солнечный, безоблачный, с бирюзовым, сияющим небом, то всю комнату пронизывали столпы света, в которых роились золотистые пылинки, и рама окна отбрасывала косую, ломающуюся на спинках стульев тень.
На столике — нехитрое убранство, все самое необходимое для работы: письменный прибор необычной, причудливой формы, в виде башни с колокольчиком, старинные подсвечники, облепленные застывшим свечным воском, керосиновая лапа под жестяным абажуром, стопка книг. Справа от двери — железная кровать, всегда аккуратно убранная, заправленная, покрытая коричневым шерстяным одеялом, с двумя подушками.
В кабинете же — полки с книгами, картины и фотографии на стенах, оклеенных темно-оливковыми обоями, высокая кафельная печь, к которой так приятно приложить озябшие ладони зимними морозными вечерами. Возле овального, покрытого плюшевой скатертью стола расставлена мягкая мебель в светлых чехлах. У стены — большой письменный стол, на нем керосиновая лампа с круглым абажуром.
Свет падает так, что лица Чехова, склонившегося над столом, почти не разглядеть, зато видна рука, сжимающая перо, и выводимые им строки: «Вдруг рванул ветер и с такой силой, что едва не выхватил у Егорушки узелок и рогожу; встрепенувшись, рогожа рванулась во все стороны и захлопала по тюку и по лицу Егорушки. Ветер со свистом понесся по степи, беспорядочно закружился и поднял с травою такой шум, что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колес. Он дул с черной тучи, неся с собой облака пыли и запах дождя и мокрой земли».
Это — «Степь», написанная здесь, в этом доме, за этим письменным столом. И если обратить вспять время, разделяющее нас с Чеховым, то мы можем это увидеть, — увидеть хотя бы глазами одного из его современников, часто бывавшего в доме Корнеева зимними вечерами: «На рабочем столе Антона Павловича горит лампа под зеленым абажуром, углы кабинета тонут в таинственном полумраке... Писал он на больших листах писчей бумаги, писал очень медленно, отрываясь часто от работы, меряя большими шагами кабинет. Прихожу как-то вечером к Антону Павловичу, смотрю: на письменном столе лист исписан только наполовину, а сам Антон Павлович, засунув руки в карманы, шагает по кабинету.
— Вот никак не могу схватить картину грозы! Застрял на этом месте!
Через неделю я опять был у него, и опять тот же наполовину исписанный лист на столе.
— Что же, написали грозу? — спрашиваю Антона Павловича.
— Как видите, нет еще. Никак подходящих красок не найду.
И все, кто читал «Степь», знают теперь, какие «подходящие краски» нашел Антон Павлович для описания грозы в степи» (из воспоминаний Р. Менделевича).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |