Когда я испишусь, то стану писать водевили и жить ими. Мне кажется, что я мог бы писать их по сотне в год. Из меня водевильные сюжеты прут, как нефть из бакинских недр. Зачем я не могу отдать свой нефтяной участок Щеглову?
А.П. Чехов — А.С. Суворину, 23 декабря 1888 г.
1
Имя Ивана Щеглова (Ивана Леонтьевича Леонтьева, 1856—1911) — беллетриста, драматурга, мемуариста, многолетнего корреспондента Чехова и его родных — давно и небезосновательно причислено к дружескому кругу А.П. Чехова. Поначалу их интерес друг к другу возник заочно и отчасти благодаря театру Корша, где в сентябре 1887 года была поставлена комедия Щеглова «В горах Кавказа», а два месяца спустя — чеховский «Иванов». Младший брат Чехова Михаил вспоминал: «Почти одновременно с «Ивановым» шла в театре Корша пресмешная пьеса Ивана Щеглова «В горах Кавказа . Тогда же появилась в продаже и книга этого же автора «Гордиев узел»; и пьеса и книга брату Антону и мне очень понравились: в них было что-то свежее, молодое, прыскавшее юмором, как из фонтана. Каково же было наше удивление, когда этим самым Иваном Щегловым оказался отставной капитан, да ещё совершивший турецкий поход и участвовавший во многих сражениях, — Иван Леонтьевич Леонтьев. Антон Павлович скоро познакомился с ним, они быстро сошлись, и Жан, как прозвал его Чехов, стал частенько у нас бывать»1.
Очное знакомство Чехова и Щеглова состоялось в декабре 1887 года в Петербурге. Позже Щеглов рассказал об обстоятельствах их дружеского сближения:
«В этот первый приезд Чехова в Петербург редкий день что не приходилось с ним видеться: то мы виделись у Плещеева или у А.С. Суворина, то сходились, заранее сговорившись, в театре, то засиживались за поздним ужином у Палкина или в «Малом Ярославце»; несколько раз он был у меня, несмотря на то, что я жил тогда очень далеко от центра города — на Петербургской стороне...
Экое, подумаешь, славное время было!... Даже выражение «знакомство с Чеховым» как-то сюда не укладывается, вернее было бы назвать тогдашнее настроение — «опьянение Чеховым»... опьянение его талантом, умом, юмором, всей его личностью, чуждой фразы и мелочной условности. <...> Этот месяц его пребывания в Петербурге вышел словно медовый месяц чеховской славы, и сам Чехов заметно был захвачен искренним радушием, теснившим его со всех сторон»2.
Петербургская атмосфера взаимной симпатии и приятельства определила характер дальнейших отношений Чехова и Щеглова. Из всех литературных знакомых Чехова никто с такой лёгкостью не вызывал его на юмористические импровизации, как Щеглов. Чехов сразу же начал именовать его «капитаном», несмотря на то, что Щеглов ещё в 1883 году оставил военную службу, сменив её на литературную. С этого обращения начиналось и первое чеховское письмо после возвращения в Москву: «Милый капитан! Сижу за своим столом и работаю, вижу перед глазами пенатов, а мысли мои всё ещё в Питере.
Прежде всего спасибо Вам за то, что Вы познакомились со мной. За сим спасибо за радушие и за книги. У Вас всё хорошо и мило: и книги, и нервность, и разговор, и даже трагический смех, который я теперь дома пародирую, но неудачно» (П II, 161). В свою очередь Щеглов прозвал Чехова «Потёмкиным», видя в нём баловня литературной судьбы, и Чехов несколько раз так подписывал свои письма. Они быстро переиначили свои имена на французский лад: Жан и Антуан. Правда, Чехов не раз потом в письмах превращал «Жана» то в «Жанчика», то даже в «милую Жанушку», выражая тем самым своё отношение к мнительной, нервной и сентиментальной натуре своего корреспондента. Те же женственные черты Леонтьева-Щеглова отмечены и в воспоминаниях М.П. Чехова: «Нежность и хрупкость Жана всегда трогали Антона, и он писал ему иногда так: «Жму Вашу щеглиную лапку». И действительно, в Жане Щеглове было что-то такое, что делало его похожим на птичку»3. Характерен был и его псевдоним, выбирая который, он, «не претендуя на решение мировых задач, следовал морали известной крыловской басни: «Пой лучше хорошо щеглёнком, чем худо соловьём...»»4
В январе 1888 года Чехов спрашивал у Плещеева: «Что Леонтьев? Милый он человечина, симпатичный, тёплый и талантливый, но любит падать духом и куксить. Его постоянно нужно возбуждать извне и заводить, как часы... Мы переписываемся. Он величает меня в письмах почему-то Эгмонтом, а я, чтоб не оставаться в долгу, окрестил его Альбой» (П II, 183). Прозвища Эгмонта и Альбы, восходящие к историческим личностям, были навеяны свежими театральными впечатлениями. С 10 декабря 1887 года на сцене Александринского театра шла 5-актная трагедия Гёте «Эгмонт». Заглавный герой, испанский военачальник граф Эгмонт, был показан жизнелюбивым, свободомыслящим и независимым человеком. Герцог Альба, наместник короля Филиппа II, выступал противником Эгмонта, арестовывал и приговаривал его к казни. Прозвище Эгмонта после Потёмкина было ещё одним комплиментом завидным качествам Чехова. Прозвище Альбы, известного как «железный герцог», было в большей степени пародийным. Чехов юмористически связал «нежного» Щеглова с жестокосердным герцогом, возведя к высотам трагедии и испанской инквизиции такую черту, как почерк своего корреспондента. Речь об этом шла в нескольких письмах в январе 1888 года: «Милый Альба! Называю Вас так, потому что Ваш трагический почерк — последнее слово инквизиции. Он, пока я прочёл Ваше письмо, вывихнул мне глаза» (П II, 166); «Милый Альба! Так-таки одного слова я и не разобрал в Вашем письме, хотя и глядел на него в лупу. Ну, почерк!» (П II, 171). Так продолжалось до тех пор, пока Щеглов не получил новое прозвище: «дачный муж» (П II, 231) — по названию его комедии, написанной в 1888 году. Вскоре Чехов покончил и с Эгмонтом, завершив этот этап их литературной игры в письмах из Сум во время летнего отдыха: «Капитан! Я уже не литератор и не Эгмонт» (10 мая 1888 года), хотя всё-таки ещё раз подписался под письмом от 9 июня: «Ваш Эгмонт» (П II, 267 и 283). В конце того же года Щеглов сделал дневниковую запись, достойную настоящего Альбы: «Что за талант, что за чуткость, что за симпатичная личность, этот проклятый Антуан!»5
Поводы для пародийных переосмыслений давали Чехову и названия собственных комедий Щеглова. В письме от 16 марта 1890 года, в период подготовки к долгому путешествию на Сахалин и возвращению по южным морям, Чехов приглашал Щеглова составить ему компанию и придумывал забавные сюжеты, которые могла бы дать эта поездка: «в Индии напишем по экзотическому рассказу или по водевилю «Ай да тропики!», или «Турист поневоле», или «Капитан по натуре», или «Театральный альбатрос» и т. п. Поедем!» (П IV, 38). В числе предложенных названий спародированы названия комедий-шуток Щеглова «Комик по натуре» и «Театральный воробей», причём в подстановке на место воробья альбатроса угадываются намёки и на «птичий» псевдоним автора, и на его прозвище Альба.
Тема театра занимала особое место в отношениях Чехова и Щеглова. Чехов, знавший все сочинения своего приятеля в пору их знакомства, — беллетристику и комедии, — считал более сильной его стороной дар беллетриста и предостерегал от чрезмерного увлечения драматургией. Знаменитое чеховское сравнение театров с эшафотами было сделано именно в письме к Жану Щеглову в ту пору, когда он был озабочен судьбой «Дачного мужа» на сцене театра Корша: «Вы хотите спорить со мной о театре. Сделайте Ваше одолжение, но Вам не переспорить моей нелюбви к эшафотам, где казнят драматургов» (П III, 65). Неодолимая тяга Щеглова к театру не раз находила иронический отклик в чеховских письмах к нему и другим знакомым:
«Театр — это змея, сосущая Вашу кровь. Пока в Вас беллетрист не победит драматурга, до тех пор я буду есть Вас и предавать Ваши пьесы проклятию. Так и знайте» (П III, 94).
«Пишу докторскую диссертацию на тему: «О способах прививки Ивану Щеглову ненависти к театру»» (П III, 158).
«Занимайтесь беллетристикой. Она ваша законная жена, а театр — это напудренная любовница» (П III, 158).
«Что делает Жан? Жив ли он? Не задавили ли его где-нибудь за кулисами? Не умер ли он от испуга, узнав, что в его «Дачном муже» вместо госпожи Пыжиковой будет играть г-жа Дымская-Стульская 2-я? Если Вам приходится видеть его и слушать его трагический смех, то напомните ему о моём существовании и кстати поклонитесь ему» (П III, 249).
Тем не менее, Чехов оказывал содействие в постановках пьес Щеглова в Москве и выражал ему одобрение в случае успеха. В одном из писем, относящихся к декабрю 1888 года, говорится о том, как Чехов вёл переговоры с Коршем насчёт постановок новых пьес Щеглова и продления показа «Дачного мужа»: «Хотя я всею душой и всем сердцем ненавижу Ваши театральные дела, но тем не менее, милейший Жан, веленью Вашему послушный, я отправился вчера к Коршу и исполнил Ваше желание. Вот результат моей беседы с Соловцовым: присылайте поскорее «Театралов» (трёхактных) и «Комика по натуре». «Театр<ального> воробья» тоже поставят. «Дачному мужу» пойте панихиду. Он не пойдёт. <...> скучно возобновлять старую пьесу, когда под носом лежат новые.
Корш и Соловцов поют из разных опер; трудно понять, но, по всей вероятности, «Театралов» поставят» (П III, 93—94).
В 1893 году, прочитав только что написанную одноактную комедию-шутку Щеглова «Лакей знаменитости», Чехов придумал ей другое заглавие — «Доктор принимает». Под таким заглавием она была напечатана и появилась на сцене.
В сентябре 1896 года в письме из Мелихова, рассказывая о своих делах и предстоящей в Петербурге премьере «Чайки», Чехов сделал приписку, наверняка порадовавшую Щеглова: «Какая у Вас милая вещь «Автора в театре нет»!» (П VI, 182). Этот отзыв был тем более дорог, что с того времени, как Чехов видел эту пьесу на сцене, прошло более восьми месяцев.
«Автора в театре нет» — одноактная комедия-шутка Щеглова из тех, что и он, и Чехов предпочитали называть водевилями. Чехов смотрел её в театре Литературно-артистического кружка в Петербурге 12 января 1896 года в одной ложе с автором. Это была их последняя петербургская встреча, о которой Щеглов вспоминал: «...наше последнее «петербургское» свидание, по странному совпадению симпатий, вышло как раз «водевильное», то есть произошло в ложе, во время представления моего водевиля «Автора в театре нет». Всё время Чехов очень смеялся и по падении занавеса, под гул последних аплодисментов, дружески-наставительно мне заметил:
— Вот, Жан, ваш настоящий жанр... Не бросайте, милый, водевили... поверьте, это благороднейший род и который не всякому даётся!»6
Сценическая шутка «Автора в театре нет» была близка одному из неосуществлённых водевильных замыслов Чехова под названием «Гамлет, принц датский». В 1887 году Чехов предполагал написать его вместе с А.С. Лазаревым (Грузинским), которому сообщил следующую программу: покритиковать провинциальные театральные порядки; коснуться закулисных нравов; пощипать антрепренёров за их кулачество и некультурность. Всё это встречается в водевиле Щеглова, состоящем из двух картин. В первой картине остроумно изображены театральные нравы: труппа, в кои-то веки дождавшаяся аншлага, перед самым началом спектакля остаётся без текста пьесы. Известно только название драмы — «Роковые калоши», и афиша с обозначением действующих лиц. Антрепренёр объявляет растерянным актёрам: «для такой талантливой труппы, как наша, совершенно достаточно одной, так сказать, канвы. Самое трудное будет начать, а уж затем темперамент подскажет, что делать далее... Ну, а где не подскажет — припомните отрывок из какой-нибудь современной драмы... всё равно из какой — нынче все драмы похожи одна на другую!..»
Во второй картине пародируются особенности современной драмы. Текст импровизируется на сцене в соответствии с опытом и темпераментом исполнителей. Пьеса выглядит то как любовная драма, то как комедия с посещением доктора, дающего абсурдные рекомендации; в ней представлены почти все виды трагических концовок: самоубийство, сумасшествие, смерть от разрыва сердца; мимоходом затрагиваются современные темы — психопатия и наследственность, толстовские идеи о браке из «Крейцеровой сонаты», а финал случается неожиданно и вне всякой логики. Всё происходящее напоминает раннюю театральную пародию Чехова «Нечистые трагики и прокажённые драматурги», где антрепренёр подгоняет автора побыстрей состряпать новую драму «по шаблону, как стряпаются Рокамболи и графы Монте-Кристо», а публика «кушает всё, что подают» (I, 319—320).
2
Посвятив ряд сюжетов профессиональному актёрству (комедии-шутки «Комик по натуре», «Театральный воробей», «Гастролёрша», рассказ «Кожаный актёр», повесть «Корделия»), Щеглов не прошёл мимо и такого распространённого явления, как театральное любительство. Театральные любители выведены им в одноактных комедиях «Господа театралы» и «Мышеловка», составивших дилогию. В конце 1888 года, полагая, что «Господа театралы» будут трёхактной комедией, Чехов вёл переговоры о её постановке в театре Корша. Но пьеса была поставлена в Москве гораздо позже, в 1896 году, и не у Корша, а в Малом театре. В Петербурге она появилась на сцене в январе 1889 года; 26 января Щеглов записал в дневнике: «3-е представление «Господ театралов» прошло с шиком»7. В феврале Чехов получил литографированное издание и ответил Щеглову: «Милый Жан, спасибо Вам за «Господ театралов», к<ото>рых я получил. Один экз<емпляр> отдал брату-педагогу, другой присовокупил к своей публичной библиотеке (называю её публичной, потому что она обкрадывается публикой очень усердно)» (П III, 157).
В «Господах театралах» изображён драматический кружок свободных любителей, представляющих собой разные типы людей при искусстве. В числе действующих лиц — основатель кружка, страстный театрал Венецианов; режиссёр, кассир и импровизированный профессор драматического искусства Каплунов; премьерша Синеокова; первый любовник Болонкин; трагик Упорников, он же драматург, автор драмы «Нечистая сила»; Прасковья Фёдоровна Трамбецкая («мамаша драматического искусства») и её дочери Клёпа (Клеопатра) — «трагедия» и Лика (Лидия) — «комедия»; барышня, каких много, Сонечка Вьюшкина; молодой человек Погуляев, черниговский помещик, желающий записаться в члены кружка; суфлёр и конторщик кружка, пьяница Высочин. Место действия — губернский город, контора драматического кружка, украшением которой служит бюст Шекспира и засохший лавровый венок. Появившийся здесь впервые Погуляев с радостью узнаёт, что стоит только заплатить членский взнос в 15 рублей, и тогда можно будет выйти на сцену в какой угодно роли — и Гамлета, и Сганареля, и Нерона, и Самозванца. Тут же произносятся авторитетные речи о падении театрального искусства:
Высочин. <...> трагедия теперь всюду падает.
Погуляев. Неужели падает?
Высочин. Ужасно. А комедия разве в лучшем положении!?. Где столпы? Где Шумские, Самарины, Мартыновы?
Погуляев. Вы их видели?
Высочин. Никогда.
Погуляев. Я также.
Высочин (вздохнув). Ах, печально положение современного искусства!8
В «Чайке» Чехова управляющий имением Шамраев будет подобным образом рассуждать об упадке театра, вспоминая знаменитостей прошлого:
В 1873 году в Полтаве на ярмарке она играла изумительно. Один восторг! Чудно играла! Не изволите ли также знать, где теперь комик Чадин, Павел Семёныч? <...> (Вздохнув.) Пашка Чадин! Таких уж нет теперь. Пала сцена, Ирина Николаевна! Прежде были могучие дубы, а теперь мы видим одни только пни (XIII, 12).
Эти речи Шамраева приближают его к водевильным персонажам, подтверждая авторское определение жанра «Чайки» как комедии.
На фоне всеобщего падения искусства Трамбецкая превозносит таланты своих дочерей. Нацелившись на Погуляева как на перспективного жениха, она начинает со старшей — «второй Ермоловой»:
Трамбецкая. Такой, например, трагической силы и такого разнообразия, как у моей старшей дочери, вы положительно нигде не встретите... Это Медея, Корделия, Офелия, всё, что хотите... Вы не видели Ермолову?
Погуляев. Нет, не приходилось.
Трамбецкая. Ну, так вы сейчас увидите... Клёпа, золотая моя, представь нам что-нибудь (с. 268).
Затем привлекает его внимание к младшей — «второй Савиной»:
Взгляните сюда. (Указывает на Лику, которая сидит в кокетливо задумчивой позе на столе для заседания.) Ну разве я не права, что это вторая Савина?.. Посмотрите, как она плутовски молчит... выражение глаз... поворот головы... Вылитая Савина! А посмотрели бы вы на неё на сцене... (с. 269).
Бывалые актёры превозносят собственные таланты и невиданное профессиональное рвение:
Болонкин. Вы думаете, лавры легко достаются? Вы думаете — амплуа jeune premier не разрушает организма? Знаете ли вы, например, что я, в третьем году, после роли Чацкого, вылежал шесть недель в госпитале... в нервной горячке!
Упорников. А мне, например, вы думаете, даром досталось в прошлом году создание типа Любима Торцова! Я к нему готовился с лишком месяц — и целый месяц пил без просыпу, чтоб лучше войти в роль... и чуть не допился до белой горячки! (с. 274—275).
Актриса, получившая роль Лизы в «Торе от ума», предлагает вставить в комедию Грибоедова пение цыганских песен, потому что они ей хорошо удаются, а на возражение, что это было бы посмеянием над классикой, отвечает: «Я решительно не понимаю, чего тут стесняться. Слава Богу, мы свободные любители, а не актёры на жалованья. За свои же деньги и себя стеснять — это по меньшей мере глупо!» (с. 289). Премьерша, согласившись на роль Софьи, требует заменить декорации, потому что цвет её платья не подходит к цвету обоев гостиной. Напившийся на вступительный взнос Погуляева суфлёр Высочин, мнящий себя «истинным артистом», обличает всех подряд, невзирая на лица:
Высочин. Какие вы любители!.. Вы губители драматического искусства. (Движение среди любителей.) Водрузили посреди наёмной гостиной Вильяма Шекспира и возмечтали, что вы уже артисты. (Указывая на бюст.) А вы думаете, ему не обидно, что вы его втащили сюда глазеть на ваше позорище! Сэр Вильям, скажите мне, как артисту... ведь вам обидно? Кивает... головой кивает... Ему обидно!.. Мне тоже обидно... только я это скрывал от вас... пока аккуратно получал жалованье... А теперь я пьян и скорблю... (с. 285).
Ближе к финалу юмор комедии сменяется откровенным морализаторством: «...теперь все лезут на сцену... Недоучившиеся гимназисты, которым надоела указка... Перезрелые барышни, потерявшие надежду выйти замуж... Светские дамы, ищущие амуров... и всякие шатающиеся джентльмены, любящие ловить рыбу в мутной водице. Все лезут...» (с. 286). Ревность, зависть, склоки при распределении ролей, интриги «господ театралов» — всё оказывается напрасным. Хозяин дома, предоставивший помещение под контору, требует арендную плату, а денег в кассе нет, они потрачены на приобретение бюста Шекспира. Кружок распадается. В выигрыше остаётся одна Трамбецкая, успевшая пригласить Погуляева к себе домой «запросто, на тарелку супа».
В «Мышеловке» продолжена линия Погуляева и Трамбецких. К действующим лицам добавлен ещё один состоятельный молодой человек из числа «любителей» — Веньяминов. Усилены линии Шекспира и Пушкина, а точнее — образов их героев: Самозванца из «Бориса Годунова» и принца Гамлета, роль которого подготовлена «по Белинскому». О Шекспире к тому же напоминает название — «Мышеловка», ассоциативно привязанное к «Гамлету». Трамбецкая, в этот раз прямо названная «театральной губительницей», и её дочери Клёпа и Лика видят в знакомых молодых людях перспективных женихов и приглашают их репетировать сценки в домашних условиях. Совместные репетиции «любителей» предваряются личным мастер-классом мамаши: каждой из дочерей заранее подбираются поза, жест, мимика и даётся последнее наставление: «Помни, дочь моя, что «репетиция на дому», наедине с молодым человеком, — это чистый клад для незамужней женщины. Надо быть пошлой дурой, чтобы не воспользоваться таким счастливым случаем». В создаваемых ситуациях Пушкин и Шекспир служат таким же практическим целям, как, например, самоучитель игры на гитаре. При этом приёмы воздействия используются почти гипнотические — недаром Щеглов и Чехов в те же годы обдумывали совместный водевильный сюжет под заглавием «Сила гипнотизма». Старшая дочь, произнося монолог Марины Мнишек, обращается к своему партнёру не «Димитрий», как в тексте Пушкина, а «Дмитрий», поскольку её напарника зовут Дмитрий Петрович. То, что при этом ломается стихотворный размер, никого не смущает. Заодно из текста выбрасываются и «лишние» слова или заменяются более подходящими к случаю. Поэтому классические пушкинские строки:
Не время, князь. Ты медлишь — а меж тем
Приверженность твоих клевретов стынет, —
звучат здесь в таком варианте:
Послушай, князь; ты медлишь, а меж тем
Приверженность моя к тебе остынет... —
а строка «С твоей судьбой, и бурной, и неверной» сокращается для того, чтобы превратиться в одну предельно внятную фразу: «С твоей судьбой соединить судьбу мою...»
Кодовая фраза такого «пушкинского» сюжета — «А Годунов свои приемлет меры...» У Годунова — свои меры, у мамаши — свои: её дело — вовремя появиться из-за приоткрытой двери и благословить заигравшуюся парочку как жениха и невесту. То же самое происходит и с другой парой, репетировавшей сцену Гамлета и Офелии. У Шекспира Гамлет устраивал «мышеловку», в которую попадал его противник, у Щеглова в «мышеловке» оказался сам бедный Гамлет. Оба наивных «любителя» точным двойным ударом загнаны в подстроенную им ловушку, как бильярдные шары в лузу. Вот уж где уместно прозвучали бы знаменитые реплики чеховского Гаева: «Режу в угол! Дуплет в середину!»
Как и «Господам театралам», «Мышеловке» Щеглова присущи все особенности комедийной массовой драматургии: схематизм характеров, условность положений, предсказуемость развязки, реплики в сторону. Хитрость её персонажей довольно простодушна, а комизм неразрывно связан с наивностью. Это мир, где царят убеждения, что для того, чтобы стать актёром, нужно только желание, а чтобы сыграть Офелию, достаточно иметь голубые глаза и белокурые волосы. Здесь каждый слышит своего собеседника, даже не сходясь с ним во мнении, и реплика одного сразу же подхватывается другим, бойко двигая действие от завязки к развязке. Не позабыта и роль ударных реплик, звучащих особенно эффектно: «Искусство падает, — надо будет принять самые энергические меры, чтобы поставить на ноги семью!»; «У критиков одни взгляды на искусство, а у матерей — другие»; «Суп — эмблема семейного счастья...»
В подобных комедиях всегда имели успех злободневные намёки, летевшие со сцены в зрительный зал. И в «Мышеловке» был сделан такой намёк, рассчитанный на понимание современников. В ответ на цитирование одним из кандидатов в женихи то Лессинга, то Дидро, то ещё какого-то театрального авторитета, его будущая тёща делится собственными познаниями в искусстве: «Позвольте, в чём же, наконец, заключается цель искусства, как не в том, чтобы нас пленять? Ну, а раз вас пленили, брак неизбежен...» Таким был обывательский отклик на «Крейцерову сонату» Л. Толстого, списки которой как раз в это время ходили по рукам и обсуждались в обществе.
«Мышеловка» была опубликована в № 1 «Артиста» (сентябрь 1889 года), позже вошла в состав сборника пьес Щеглова «Весёлый театр» (1-е изд. — 1897). Её сценическая судьба оказалась не хуже других похожих комедий-шуток. С 1 октября 1893 года в течение недели её играли в театре Корша, в декабре 1895 года поставили в Петербурге в театре Литературно-артистического кружка9. Уже после Чехова, но при жизни Щеглова она была показана на Александринской сцене: премьера состоялась 29 декабря 1909 года, с января по апрель 1910 года прошло 8 представлений10.
3
Первым художественным произведением И.Л. Леонтьева (Щеглова) была одноактная шутка «Влюблённый майор», сочинённая осенью 1877 года в походной палатке военного лагеря на Кавказе. Два года спустя эта пьеска была издана в литографии Общества русских драматических писателей С.Ф. Рассохина и получила дозволение к представлению. В литографированном издании было указано подлинное имя автора — И. Леонтьев, текст уместился на 13 рукописных страницах.
Содержание «Влюблённого майора» очень непритязательно. Здесь трое действующих лиц: пехотный майор Аполлон Григорьевич Громобой, его денщик Аввакум и писарь Муха. Действие происходит в военное время, в снятой майором квартире, на которую он переехал два дня назад из плохой гостиницы. Местом действия неизменно остаётся небольшая, бедно убранная комната, где царит походный беспорядок. Текст в основном состоит из монологов майора, обращённых к себе или к публике. Эти монологи выражают два противоположных настроения главного героя: воинственное, соответствующее его грозной фамилии, и чувствительное, отвечающее его романтическому имени.
Начинается шутка с того, что майор в утреннем неглиже стоит перед зеркалом:
Майор. Морда! с какой стороны ни посмотри — всё морда! И отчего, скажите пожалуйста, такое неравенство перед законом: какой-нибудь там — даже выразиться неприлично — просто прапорщик, — и всё это ничего: всё это привлекательно и возбуждает дамское обожание, а я вдруг майор — и морда?!. Чертовски несправедливо!!! Впрочем, с другой стороны, в отношении военного времени, у меня самое надлежащее изображение: свирепость и неумолимая жестокость! (Принимает грозное выражение.) Ей-Богу, даже самому страшно. (Ходит.) Эх, скорей бы только предписание вышло, — тотчас бы полетел в самую что ни на есть перепалку... А то сидишь целый месяц в ожидании — того и гляди, весь этот геройский дух выйдет! (Ходит, насвистывая марш.)11
В мыслях майор рисует себе картины, как поведёт батальон на штурм: «Штурм — это моя страсть: барабаны трещат, пули шипят, генералы кричат, — кругом дым и ничего не видно: упоение!» Этот воинственный настрой (почти по Пушкину: «Есть упоение в бою») сменяется маниловскими мечтами: как после сражения его позовёт к себе генерал, наградит за отчаянную храбрость, газеты опубликуют о нём статьи, после кампании выйдет генеральский чин, начнутся приёмы, купеческие обеды, пойдут знаки внимания от увлечённых женщин...
(Закрывает глаза.) Ослепительно!!. (Обращается к публике.) Затем, конечно, вы думаете — я женюсь? — Как бы не так! — Никогда я не женюсь, да-с: потому что жениться — это значит обабуриться, (встаёт) и не будь я майор Громобой, если позволю себе жениться хоть раз в моей жизни... (с. 3).
В доказательство своей непреклонности он несколько раз напевает: «Как приятно быть женатым, как я рад, что не женат». Это строки куплета из комедии-водевиля П.И. Григорьева «Жена или карты». В водевиле его поют ревнивый муж (Арматов) и его соперник (Ягод-кин), ухаживающий за молодой женой Арматова в надежде на её скорую измену мужу:
Арматов.
Я иду! и с этим хватом
Вас оставить очень рад!(Уходит раздосадованный.)
Ягодкин (про себя).
Как приятно быть женатым!
Как я рад, что... не женат!
В окне напротив майор видит двух барышень, одна из которых выглядит совершенно в его вкусе и начинает занимать его мысли. От денщика он узнаёт имя привлекательной особы и уже к обеду теряет душевный покой и аппетит:
Неужели это всё бабёшки виноваты? Вздор! Малодушие и чертовщина! (Снова пробует есть.) Окончательно нет никакого аппетита. (Встаёт и начинает ходить по комнате.) «Как приятно быть женатым, как я рад, что не женат». <...> (Задумывается.) А что если внезапно жениться?!. Татьяна Николаевна!.. Какое приятное имя!.. (с. 8).
Параллельно его денщик Аввакум так же стремительно влюбляется в кухарку Авдотью, которая служит у барышень-соседок. Через Авдотью барышни передают майору записку с приглашением в гости. Он уже предвкушает, как войдёт и представится, о чём будут говорить, как ловко попрощается и произведёт впечатление: «Пришёл, увидел, победил». Но мечты остаются мечтами. Писарь Муха приносит бумагу: только что получено предписание о немедленной отправке майора в действующую армию на Кавказ. Поколебленный было геройский дух восстановлен:
Майор (после некоторой борьбы). Передай барышням, что я еду в сраженье и в настоящее время женские формы возбуждают во мне одну насмешку. <...> А что, ежели повременить денёк, другой... Вздор! Тьфу! Дьявольщина! Ни одного часу сверх положения <...> Аввакум, денщик, укладывай чемодан!!! (Застывает в победоносной позе...) (с. 13).
Первая театральная вещь Щеглова не слишком оригинальна по содержанию: грубость персонажа-военного, геройская поза, зарок не жениться, быстрая перемена отношения к женщинам и женитьбе — типичный набор комедийных штампов. Довольно слаба эта пьеска и в художественном отношении. Что же делает её интересной и заслуживает в связи с ней внимания? В первую очередь — те отголоски, какие шутка о «влюблённом майоре» получила в дальнейшем, в новых сюжетах Щеглова, а также и Чехова. В «Трёх сёстрах» Чехова сюжет о «влюблённом майоре», сделавшемся для всех объектом подшучиваний, стал сюжетом из московской молодости Вершинина. В памяти сестёр о молодом Вершинине, с трудом узнаваемом после многих прошедших лет, сохранилась именно эта знаменательная подробность — прозвище «влюблённый майор»:
Маша. Теперь вспомнила! Помнишь, Оля, у нас говорили: «влюблённый майор». Вы были тогда поручиком и в кого-то были влюблены, и вас все дразнили почему-то майором...
Вершинин (смеётся). Вот-вот... Влюблённый майор, это так...
Маша. У вас были тогда только усы... О, как вы постарели! <...>
Вершинин. Да, когда меня звали влюблённым майором, я был ещё молод, был влюблён (XIII, 127).
Эта шутка из прошлого персонажей органично вписалась в первое действие «Трёх сестёр» с его атмосферой домашнего дружелюбия, доверительного и беззлобного поддразнивания. В том же действии история о «влюблённом майоре» вспоминается ещё раз при появлении брата Андрея. Как прежде Вершинин, так теперь Андрей служит объектом семейных шуток, реагировать на которые в доме Прозоровых полагается по известному образцу:
Маша. Какой смешной! Александра Игнатьевича называли когда-то влюблённым майором, и он нисколько не сердился.
Вершинин. Нисколько! (XIII, 130).
«Влюблённый майор» в «Трёх сёстрах» — это вместе с тем и шутка из реального прошлого, адресованная Чеховым Щеглову. Приём «разговора со сцены» с адресатом, слышащим и понимающим больше других в зрительном зале, в творчестве Чехова не единичен. Он был использован в «Чайке» в эпизоде дарения Ниной Заречной медальона Тригорину, что одновременно было и продолжением разговора на маскараде с Лидией Авиловой12. Скрытую адресацию близким заключали имена сестёр Прозоровых: Мария — имя сестры, Ольга — имя любимой женщины, Ирина — память о первой встрече и первой чеховской роли О.Л. Книппер13. В прозе скрытый посыл к Щеглову был сделан в «Скучной истории», что отметил В.Б. Катаев: «Рисуя в «Скучной истории» Катю с её роковой влюблённостью в театр, Чехов, как он сам признался, «воспользовался отчасти чертами милейшего Жана» (П III, 238)»14. Не будет слишком рискованным предположить, что черты Щеглова отразились и в образе Тузенбаха — деликатного и чувствительного барона, этнического немца с тройной фамилией Тузенбах-Кроне-Альтшауер, но православного и чувствующего себя русским. У Щеглова были немецкие корни, на что он указывал и в автобиографической заметке, включённой в его сборник «Наивные вопросы» (1903), и в ответах на анкету Ф.Ф. Фидлера: «Дед мой — артиллерийский генерал, барон Владимир Карлович Клодт фон-Юргенсбург, у которого я жил и воспитывался с трёхлетнего возраста, оказал самое счастливое влияние на развитие моего писательского дара»15. В «Батарейном журфиксе» Щеглова образ штабс-капитана Эдуарда Карловича Гофмана, русского немца, неудачливого в службе и в любви, скорее всего, несёт в себе автобиографические черты. К тому же Тузенбах, как и Щеглов, оставляет военную службу, собираясь отдаться полезному делу на гражданском поприще.
Не исключено также, что по примеру Чехова подражавший ему И.Я. Гурлянд взял от «милейшего Жана» его имя и отчество и пародированную «птичью» фамилию для Ивана Леонтьевича Ласточкина — персонажа комедии «Уездный Шекспир», как мы помним, посвящённой А.П. Чехову.
4
Невозможно представить, чтобы Чехов, так много общавшийся с Щегловым, не знал о его драматургическом дебюте. И думается, что о «Влюблённом майоре» он услышал в самое первое время их знакомства. В дневнике Щеглова за декабрь 1887 года расписаны дни петербургских встреч: «Путаюсь с Антоном Чеховым. В среду, 9 декабря, познакомился с ним в гостинице «Москва» и проговорили до 1 часу ночи — и с тех пор пошло». А 11 декабря отмечено: «У Палкина с Плещеевым и Чеховым. Импровизации Чехова. <...> «Сила гипнотизма» Чехова»16.
В совместных разговорах Чехова и Щеглова, относящихся к этим дням, родилась импровизация водевильного сюжета под названием «Сила гипнотизма». Одним из героев водевиля был влюблённый майор. Позднее, в воспоминаниях, Щеглов изложил конспект этого замысла:
«Какая-то черноглазая вдовушка вскружила головы двум своим поклонникам: толстому майору, с превосходнейшими майорскими усами, и юному, совершенно безусому, аптекарскому помощнику. <...> <майор> предлагает ей руку и сердце и клянётся, что из любви к ней пойдёт на самые ужасные жертвы. Жестокая вдовушка объявляет влюблённому майору, что она ничего не имеет против его предложения и что единственное препятствие к брачному поцелую... щетинистые майорские усы. И, желая испытать демоническую силу своих очей, вдовушка гипнотизирует майора и гипнотизирует настолько удачно, что майор молча поворачивается к двери и направляется непосредственно из гостиной в первую попавшуюся цирюльню. Затем происходит какая-то водевильная путаница <...>, в результате которой получается полная победа безусого фармацевта. <...> И вот в тот самый момент, когда вдовушка падает в объятия аптекаря, в дверях появляется загипнотизированный майор, и притом в самом смешном и глупом положении: он только что сбросил свои великолепные усы... <...>
Помню, над последней сценой, то есть появлением майора без усов, мы оба очень смеялись. По-видимому, «Силе гипнотизма» суждено было сделаться уморительнейшим и популярнейшим из русских фарсов, и я тогда же взял с Чехова слово, что он примется за эту вещь, не откладывая в долгий ящик.
— Что же, Антуан, «Сила гипнотизма»? — запрашиваю его вскоре в одном из писем...
— «Силу гипнотизма» напишу летом — теперь не хочется! — беспечно откликается Антуан из своего московского затишья.
Но прошло лето, наступила зима, затем пробежало много лет, и иные, меланхолические мотивы заслонили беспардонно весёлую шутку молодости»17.
В пору работы над большой драмой (как раз посреди «меланхолических мотивов») «шутка молодости» была извлечена из писательской кладовой и сослужила службу автору «Трёх сестёр»18. Из давней импровизации были использованы два основных мотива — влюблённый майор и напрасно сбриваемые усы. Первый, как было отмечено выше, пригодился для образа молодого Вершинина. Второй послужил для создания образа Кулыгина, бритые усы которого всесторонне обсуждаются в четвёртом действии пьесы. Смысл этого обсуждения тот же, что и в предполагавшемся водевиле: сбрив усы, персонаж попадает в смешное и глупое положение.
Ирина. Фёдор сбрил себе усы. Видеть не могу!
Кулыгин. А что?
Чебутыкин. Я бы сказал, на что теперь похожа ваша физиономия, да не могу (XIII, 174).
Сохранив конечный комический эффект положения, Чехов изменил мотивировку поведения персонажа. Если герой его водевильного замысла приносил своё главное украшение — усы — в жертву даме сердца, то герой «Трёх сестёр» поступается своей внешностью в угоду другому кумиру, вовсе не романтичному:
Кулыгин. Что ж! Так принято, это modus vivendi. Директор у нас с выбритыми усами, и я тоже, как стал инспектором, побрился. Никому не нравится, а для меня всё равно. Я доволен (XIII, 174).
В новом сюжете гипнотическая сила, воздействующая на героя, заключена не в женских чарах, а в установленной форме. Добровольное согласие лишиться усов не воспринимается Кулыгиным как жертва. В то же время все замечания окружающих говорят о том, что жертва принесена:
Чебутыкин. Напрасно, Фёдор Ильич, вы усы себе сбрили.
Кулыгин. Будет вам! (XIII, 175).
С другой стороны, если влюблённый майор в водевильном сюжете оставался ни с чем, то Кулыгин, напротив, укрепляет свой статус: modus vivendi с общественным мнением для него важней, чем внешняя привлекательность.
По прошествии времени память о «Силе гипнотизма» приобрела для Щеглова особенный смысл и наполнилась новым содержанием. ««Сила гипнотизма» Чехова» — не правда ли, как символично звучит сейчас эта фраза в применении к притягательной личности Антона Чехова? — написал он в 1905 году. — «Сила» эта пережила самого Чехова и распространяет до сих пор своё магическое влияние в письмах Чехова и воспоминаниях о нём...»19
В 1910 году, в самую тяжёлую пору своей жизни, Щеглов решил осуществить чеховский замысел и написал одноактную шутку «Сила гипнотизма». В небольшом предисловии он рассказал об истории возникновения этого сюжета и о тех изменениях, какие были внесены в контуры чеховского сценария при создании текста. В записной книжке Щеглова под датами 21—23 июля 1910 года сделана запись: «Чуть-чуть забылся, набрасывая водевиль, внушённый Чеховым («Сила гипнотизма»)...»20 Публикация появилась в 1911 году в книге Ив. Щеглова «Жизнь вверх ногами. Юмористические очерки и пародии» под двумя именами авторов, из которых на первом месте значился Антон Чехов.
Имя Чехова под написанной шуткой Щеглова, в представлении последнего, было обязательной данью товарищеским отношениям. В своё время Щеглову пришлось пережить неприятные чувства в связи с выходом чеховской шутки «Трагик поневоле», в которой было заметно подражание типу «дачного мужа», выведенному Щегловым в беллетристических очерках «Дачный муж, его похождения, наблюдения и разочарования» и затем превращённому в героя комедии. Щеглов излил чувство обиды в дневниковой записи 1 октября 1889 года: «Вечером смотрел в Немецком клубе шутку Антуана Чехова «Трагик поневоле», превосходно разыгранную <...> «Трагик поневоле» — подражание моему «Дачному мужу». Не по-товарищески, Антуан!!»21, а потом и в письме к Чехову, где отстаивал «привилегию на изобретение» этого литературного типа. Чехов тогда ответил в шутливо-примирительном тоне: «Милая, трагическая Жанушка! За браконьерство, за охоту по дачным мужьям в Вашем лесу я уже достаточно наказан роком: мой «Леший» хлопнулся и лопнул. Успокойте Ваши щеглиные нервы, и да хранит Вас небо!» (П III, 267).
В 1910 году, вторгаясь на территорию чеховского сюжета, Щеглов не только поступил «по-товарищески» по отношению к «Антуану», но и был готов поделиться гонораром с чеховскими наследниками. Он написал об этом брату писателя — Ивану Павловичу Чехову. Но родные Чехова не приняли этого предложения, более того, отнеслись к нему с излишней подозрительностью. Обсуждая этот вопрос с братом, Мария Павловна Чехова написала ему 7 ноября 1910 года: «Милый Ваня, напиши Щеглову, что о гонораре не может быть и речи. К чему это? Ему просто хочется пристегнуть имя Антоши к своему произведению и таким образом иметь несомненный успех.
Нужно написать ему в деликатной форме, чтобы он не выставлял Антошиного имени — вот и всё. Я бы ему сама написала, да не хочется затевать переписки».
Интересно, что одним из доводов сестры Чехова был прецедент с «Трагиком поневоле»: «Ведь «Трагик поневоле» не имеет имени Щеглова!»
Отказ был вызван и опасением за репутацию семьи: «Однако об алчности наследников Чехова, вероятно, здорово осведомлены петербуржцы, что предлагают не относящийся к ним гонорар, если не думать, что понадобилось имя Чехова»22.
Поразительно сквозящее в этом письме чувство высокомерного удивления от посягательства на имя «Антоши», рядом с которым недостойно стоять имя Щеглова. Сам А.П. Чехов никогда не питал к «трагическому капитану» недобрых чувств: от начала и до конца отношение к нему было тёплым и полным доверия.
5
Раннюю смерть А.П. Чехова Щеглов воспринял как огромную личную утрату. Об этом говорят многие записи в его дневнике.
«1904. 2 июля. Тревожная ночь на пятницу. Утро... Всё утро невыразимая, непонятная сердечная тревога и тоска!!
3 июля. Вот она — непонятная душевная тревога: потрясающее известие о смерти (2 июля) доброго Антуана Чехова! Последнее утешение в жизни (повидаться) — исчезло!.. Мягкий, сияющий вечер... Брожу потерянно по улицам и думаю про себя: «А Чехова нет, а Чехова нет!»
<...>
4 июля. Разборка со слезами писем Чехова. Как никак, но до «его» смерти я не мог считать себя «одиноким»!.. А теперь приходится доживать жизнь забытым стариком среди литературной самонадеянности, нахальства, невежества и т. д.
<...>
12 июля. Много я в жизни выносил, но «гроба Чехова» не могу вынести! Это свыше сил! После смерти матери и деда Клодта — это третий смертельный удар в самое сердце... Но раз суждено господом «пережить» Чехова, вырастает долг, — всё лучшее сказать о нём, что скопилось в душе, — сказать, не откладывая... Смерть Чехова точно дала новое зрение, переродила меня морально и укрепила волю на служение долгу...
<...>
1910. 17 января. 50 лет со дня рождения Чехова. <...> Невыразимая грусть обволакивает сегодня всё моё существование. Будь он жив, разве я был бы так томительно одинок, так унизительно нищ и так пренебрежительно загнан в литературе? Он бы этого не допустил!!..
О, как всё было бы иначе, если бы он был жив!»23
О том же рассказывают и письма Щеглова к И.П. Чехову, сохранившиеся в архиве чеховской семьи. Два из них публикуются здесь впервые:
17 января 1905 г.
Сегодня день его Ангела... день, в который из года в год (до несчастного прошлого года включительно) мы обменивались дружескими посланиями!.. Боже мой, Боже мой, неужели же надо умереть человеку, чтобы почувствовать так неутешно-глубоко его потерю, как я чувствую её сейчас!! Столько раз трогательно-нежно звал он меня к себе на лето — и всякий раз удерживали то нездоровье и срочная работа, то разные горькие житейские мелочи; наконец, семейные узы!.. (ныне, под старость, с превеликим потрясением всей жизни, порванные...)
Теперь только <начинаю слышать?> его ласковый товарищеский призыв, теперь только мучаюсь — какую невозвратимую «светлую полосу» вырвал у себя...
Увы, он ушёл именно в то самое время, когда (перестрадав много и сильно) я дорос до него, стал достоин его чуткой и мудрой свободы...
Вы, быть может, станете смеяться надо мной, — но, ей-Богу, когда теперь я перечитываю по многу раз его сочинения, мне сдаётся, что (как художник) я один понимаю его во весь рост и проникновенно, до мельчайших мелочей, улавливаю неуловимые для простого глаза редкие перлы его стиля, его юмора, его психологии, его почти вещей житейской мудрости?.. Смерть его сделала мою жизнь ещё сиротливее, ещё замкнутее и грустнее...24
15 января 1910 г.
Послезавтра пятидесятилетие со дня рождения «Антуана» — и если бы Вы знали, какая невыразимая грусть обволакивает сейчас всё моё существование?..
В первых страницах «Степи» у А.П. есть случайная обмолвка насчёт «бабушки»: «Она была жива пока не умерла», обмолвка, над которой мы вместе смеялись весной 1897 г. в Мелихове25.
И вот теперь, когда я Вам пишу, эти чеховские строки представляются мне почти символическими, направленными как бы по моему адресу...
Ведь и я была жива, пока она не умерла, т. е. душа Чехова!.. Если можно так выразиться: я был «жив», пока он был жив!!
После его кончины во мне как-то странно упал вдруг интерес к жизни (если не весь, то по крайней мере его добрая половина!) и «последнее пятилетие» я почти не жил, а как-то волочился по земле, просто по инерции. И если бы он был жив, мог ли я быть так загнан в литературе и так унизительно нищ — о, конечно, нет: он бы не допустил этого!!..
Только теперь, спустя пять лет, я начинаю приходить в себя от потрясения, и странно — перечитывая его письма, как бы снова начинаю оживать, точно он посылает мне из гроба своё товарищеское одобрение!!..26
Обращаясь к родным Чехова, Щеглов пытался найти в них хоть какую-то замену своей душевной потери.
Но замены не было, — да и могла ли она быть?
Примечания
1. Чехов М.П. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления // Вокруг Чехова / Сост., вступ. ст. и примеч. Е.М. Сахаровой. М.: Правда, 1990. С. 254.
2. Щеглов И.Л. Из воспоминаний об Антоне Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Гослитиздат, 1954. С. 139.
3. Чехов М.П. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления. С. 255.
4. Иван Щеглов (Иван Леонтьевич Леонтьев). Автобиографическая заметка // Щеглов Иван. Наивные вопросы. СПб.: Изд-во А.Г. Алексеева, 1903. С. 182.
5. Из дневника И.Л. Щеглова (Леонтьева) / Публ. Н.Г. Розенблюма // Литературное наследство. Чехов. Т. 68. М.: АН ССР, 1960. С. 480.
6. Щеглов И.Л. Из воспоминаний об Антоне Чехове. С. 152.
7. Из дневника И.Л. Щеглова (Леонтьева) / Публ. Н.Г. Розенблюма. С. 481.
8. Щеглов Иван. Весёлый театр. Одноактные шутки. В горах Кавказа. 2-е изд. СПб.: Изд-е А.С. Суворина, 1901. С. 254—255. Далее страницы указаны в тексте по этому изданию.
9. История русского драматического театра: В 7 т. Т. 6. М.: Искусство, 1982. С. 539—557.
10. Там же. Т. 7. М.: Искусство, 1987. С. 475.
11. Влюблённый майор. Шутка в 1 д., соч. И. Леонтьева. М.: Литография О-ва русских драматических писателей С.Ф. Рассохина, [1879]. С. 2. Далее страницы указаны в тексте по этому изданию.
12. Авилова Л.А. А.П. Чехов в моей жизни // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Гослитиздат, 1954. С. 216—225.
13. Чехов впервые увидел Ольгу Книппер в роли царицы Ирины на репетиции драмы А.К. Толстого «Царь Фёдор Иоаннович», а после исполненной роли Ирины Николаевны Аркадиной обыграл имя Ирина в дарственной надписи на своём фотопортрете 24 мая 1899 года: «Ольге Леонардовне Книпп<ер>уше (многоуважаемой Ирине Николаевне) от автора «Чайки» на добрую память. А. Чехов» (П XII, 187).
14. Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1989. С. 174.
15. Иван Леонтьевич Щеглов (Леонтьев) // Первые литературные шаги. Автобиографии современных русских писателей. Собрал Ф.Ф. Фидлер. М.: Книгоизд-во Т-ва И.Д. Сытина, 1911. С. 95.
16. Из дневника И.Л. Щеглова (Леонтьева) / Публ. Н.Г. Розенблюма. С. 480.
17. Щеглов И.Л. Из воспоминаний об Антоне Чехове. С. 143—144.
18. К этому времени в личной библиотеке Чехова уже имелся и сборник Щеглова «Весёлый театр» (1-е изд. Пб.: А.С. Суворин, 1897), куда вошла пьеса «Влюблённый майор» (П X, 166 и 440).
19. Щеглов И.Л. Из воспоминаний об Антоне Чехове. С. 144.
20. Из дневника И.Л. Щеглова (Леонтьева) / Публ. Н.Г. Розенблюма. С. 489.
21. Там же. С. 481.
22. РГАЛИ. Ф. 2540. Оп. 1. Ед. хр. 162. Л. 33—34.
23. Из дневника И.Л. Щеглова (Леонтьева) / Публ. Н.Г. Розенблюма. С. 485—486.
24. РГАЛИ. Ф. 2540. Оп. 1. Ед. хр. 121. Л. 1—2.
25. В воспоминаниях Щеглова приведён такой эпизод: «разговорились о «Степи». Именно почему-то вспомнилась в самом начале (где говорится о смерти бабушки) фраза, на которой я запнулся, читая впервые рассказ: «Она была жива, пока не умерла...» Что-то в этом роде.
— Быть не может! — воскликнул Чехов и сейчас же достал с полки книгу и нашёл место: «до своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики». — Чехов рассмеялся. — Действительно, как это я так не доглядел» // Щеглов И.Л. Из воспоминаний об Антоне Чехове. С. 168.
26. РГАЛИ. Ф. 2540. Оп. 1. Ед. хр. 121. Л. 8—9.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |