Каждый герой «Чайки» охвачен, как мы видели, эпидемией любви. И старик Сорин говорит о себе и Нине: «Действительный статский советник Сорин был даже в нее влюблен некоторое время».
Подобно этому каждый персонаж пьесы вовлечен и в орбиту искусства1. Отношение к литературе, к творчеству во многом определяет его место в сложной расстановке действующих лиц.
Треплев с его маниакальной мыслью о новых формах — один из «полюсов» пьесы. Это человек, для которого подлинное искусство, свободное, чистое, не знающее рутины, дороже жизни. Более того, в начале он считает, что искусство должно быть свободно и от грубой реальности. На слова Сорина: «Через двести тысяч лет ничего не будет», — Треплев отвечает: «Так вот пусть изобразят нам это ничего». И еще более определенно разъясняет Нине, недовольной, что в его пьесе нет живых лиц: «Живые лица! Надо изображать жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах».
Правда, на этом убеждении герой не остановится.
Другой полюс — учитель Медведенко. Для него, наоборот, тяготы, заботы, нужды простой, реальной жизни отодвигают остальное — театр, литературу, все. Если он и заговорит об искусстве, то лишь для того, чтобы сказать, как трудно жить учителю. «(Живо, Тригорину.) А вот, знаете ли, описать бы в пьесе и потом сыграть на сцене, как живет наш брат — учитель...»
Только что прозвучали слова Треплева: «Так вот пусть нам изобразят это ничего», монолог Нины («Люди, львы, орлы...»), и незатейливая медведенковская фраза воспринимается на этом фоне особенно контрастно.
Если для Треплева жизнь — мечта, то для Медведенко жизнь — забота о куске хлеба. Его невысказанное кредо — «хлебом единым».
В «Чайке» не только «пять пудов любви». Звучит в ней и немудреный, сугубо житейский медведенковский вопрос — почем пуд бумаги? Почем иуд сена?
В журнальном тексте Медведенко говорил, «ни к кому не обращаясь». Это «ни к кому не обращаясь» весьма характерно. И в самом деле, к кому же обратиться? Ведь не к Нине же Заречной и не к Аркадиной, которая в журнальном тексте заявляла: «Мне нет дела ни до хомутов, ни до ржи...»
Духовно, психологически особенно явственно разведены в пьесе Медведенко и Треплев. Они не говорят друг другу почти ни одного слова, каждый пребывает в своей сфере.
Между ними, как между двумя полярными крайностями, небом и землей, пределами высокого и низкого, располагаются на разных уровнях персонажи.
Треплев, Нина Заречная, Аркадина, Тригорин — люди искусства.
Сорин, Дорн — близкие им люди, разговаривающие с ними на одном языке. Характер Сорина дан как будто безотносительно к искусству. Однако он — неполучившийся писатель: «В молодости когда-то, — признается он, — хотел я сделаться литератором — и не сделался». (Это напоминает его признание в том, что он был тайно влюблен в Нину.)
Шамраев — человек «около театра». Впервые он появляется на сцене, входя с Аркадиной, — разузнает у нее о каком-то забытом комике Чадине, и она отвечает: «Вы все спрашиваете про каких-то допотопных. Откуда я знаю!»
Итак — люди театра и литературы; их друзья — неполучившийся писатель Сорин, Дорн; провинциальный поклонник «корифеев» сцены Шамраев; внелитературный и внетеатральный Медведенко.
Две сквозные темы в «Чайке», две стихии, две «эпидемии» — любовь и искусство, говоря словами Чехова, «пять пудов любви» и «разговоры о литературе». Они развиваются не параллельно — сходятся, сталкиваются. Точки их пересечения и составляют главные драматические узлы сюжета.
Особенно ясно это прослеживается в развитии образа Треплева. У него две великие, может быть, равновеликие страсти: искусство и Нина. Первое действие овеяно высокими чувствами влюбленного и драматурга-дебютанта. Провал пьесы становится и провалом любви Треплева. Во втором действии он скажет: «Это началось с того вечера, когда так глупо провалилась моя пьеса. Женщины не прощают неуспеха».
Он, так много говоривший о новых формах, находит в том, что теперь пишет, банальности. А потом приходит Нина и уходит — как он ни умоляет ее остаться. И тогда уходит он сам, чтобы уже не вернуться.
Во многих критических работах о «Чайке» Треплев изображался как декадент, кончающий полным банкротством. Но незадолго до прихода Нины в финале, вычеркивая в своей рукописи заезженные обороты, Треплев говорит: «Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души»2.
О Треплеве нередко мы читали: он пришел к краху, банкротству, пустоте, к «ничему». Вернее было бы сказать, что он, напротив, начинает с «ничего» («так вот пусть изобразят нам это ничего»), начинает с искусства, в котором жизнь не такая, как она есть, а лишь такая, как в мечтах. «Чайку» называли странной, но в еще большей степени это относится к треплевской пьесе. «Что-то декадентское», — отзывается о ней Аркадина. «В ней что-то есть», — говорит о пьесе Дорн. И, пожалуй, каждый из них по-своему прав. О «жестокой борьбе с дьяволом» немало писалось в декадентской литературе 90-х годов. О слиянии материи и духа «в гармонии прекрасной» также. Однако пьеса Треплева — не только дань литературной моде. Есть в ней скрытая поэтичность, неясная мечта о какой-то другой жизни, пускай наивная. Монолог, который произносит Нина на фоне озера и луны, отразившейся в воде, не оставляет равнодушным. В нем чувствуется ритм, отчасти даже сближающий прозаическую речь со стихотворной. Картина земли с угасшей жизнью всех существ изображена с какой-то печальной выразительностью. Трудно назвать автора этой пьесы бесталанным.
В поисках подлинного искусства, в любви к Нине Заречной Треплев весь, без остатка. Две его страсти — два абсолюта, два пика души. В том, что он чувствует, делает, есть безоглядность, безоговорочность, бескомпромиссность. Можно сказать, что он обречен на то, что делает, как любит. В этом отношении ему нет равных среди чеховских героев.
Он любит Нину — и, значит, никого больше не видит. Он полная противоположность Тригорину с его колебаниями, с его, как говорит о нем Треплев, «и тут и там». Формула Треплева: там или нигде.
По-иному складывается судьба Нины. Заметим, что во многих работах ее образ очень уж высвечивался, путь выпрямлялся. На смену концепции подстреленной чайки выдвигалась другая: Нина — героиня торжествующая. Только она и есть подлинная чайка — не подстреленная, не погибшая, но продолжающая свой смелый, победный полет. Нина противопоставлялась всем — ремесленнику Тригорину, самовлюбленной Аркадиной, обанкротившемуся декаденту Треплеву.
Сторонники такого истолкования не только отступали от правды образа героини — они нарушали строй пьесы, принципиально отличной от произведений с «моногероем». Представление, что символический образ чайки олицетворяется именно в Нине Заречной, и только в ней, связано с привычным делением героев на «главного» — и «всех остальных».
В интересе Нины к Тригорину и отталкивании от Треплева ясно проступает не только личная мотивировка. У нее одна почти маниакальная мечта — поступить на сцену. Раньше она подсознательно связывала эту мечту с Треплевым. Теперь — со знаменитым Тригориным3. Разговор с ним начинается с ее фразы: «Не правда ли, странная пьеса?» Никакого стремления хоть как-то заступиться за эту пьесу, осмеянную и провалившуюся.
Поведение Нины и Треплева по отношению друг к другу после провала противоположны. Когда появляется Треплев, Дорн начинает разбирать его пьесу. Треплев, растрогавшись, «крепко жмет ему руку и обнимает порывисто». Но тут же перестает слушать и нетерпеливо перебивает несколько раз: «Виноват, где Заречная?», «Где Заречная?», «Мне необходимо ее видеть...»
Нина же после провала пьесы сразу забыла о Треплеве — ей просто не до него.
Когда Тригорин говорит ей, какое наслаждение сидеть на берегу и удить рыбу, она круто сворачивает на то, что ее сейчас волнует больше всего: «Но, я думаю, кто испытал наслаждение творчества, для того уже все другие наслаждения не существуют». Фраза почти гимназическая. За ней — мир наивно-романтических представлений. Аркадина в бешеной схватке с Тригориным, пытаясь оторвать его от Нины, бросит ему: «Любовь провинциальной девочки? О, как ты мало себя знаешь!» Сказано зло, но не так уж несправедливо.
Разговор Нины с Тригориным, прерванный из-за ее поспешного отъезда домой, продолжится во втором действии. Еще до встречи с писателем она размышляет вслух: «И не странно ли, знаменитый писатель, любимец публики, о нем пишут во всех газетах, портреты его продаются, его переводят на иностранные языки, а он целый день ловит рыбу и радуется, что поймал двух головлей. Я думала, что известные люди горды неприступны, что они презирают толпу и своею славой, блеском своего имени как бы мстят ей за то, что она выше всего ставит знатность происхождения и богатство. Но они вот плачут, удят рыбу, играют в карты, смеются и сердятся, как все...»
Избранники и толпа... Во втором разговоре с Тригориным Нина признается: люди для нее с непреклонностью делятся на два разряда — просто люди, жалкие, неинтересные, и — немногие, отмеченные печатью избранничества:
«Жребий людей различен. Одни едва влачат свое скучное, незаметное существование, все похожие друг на друга, все несчастные; другим же, как, например, вам, — вы один из миллиона, — выпала на долю жизнь интересная, светлая, полная значения...»
Есть нечто общее во взглядах на Жизнь Нины и Треплева — оба они отталкиваются от жизни как она есть. Но Треплев уходит в мир необычайного искусства, в мир мечты. А Нина стремится в «чудный мир» славы, избранных, которые одни только и знают, что такое настоящая жизнь. Мечта об искусстве начинается для нее с мечты о славе. В этом смысле Треплев творчески более бескорыстен, чем она, его идеалы лишены наивной, экзальтированной суетности. Слова Треплева о «наивных и чистых» и наивность мечтаний Нины — разные вещи.
«Если бы я была таким писателем, как вы, — продолжает Нина свой разговор с Тригориным, — то я отдала бы толпе всю свою жизнь, но сознавала бы, что счастье ее только в том, чтобы возвышаться до меня, и она возила бы меня на колеснице».
Тригорин для нее в эту минуту — лицо почти неземное, полубожественное. Он «оттуда». Его рыболовство кажется ей занятием недостойным, оскорбительным. Любовь к нему и тяга к «чудному миру» избранников, кумиров толпы для нее неразделимы.
О своей мечте она говорит как одержимая, не может остановиться, ее выносит как волной: «За такое счастье, как быть писательницей или артисткой, я перенесла бы нелюбовь близких, нужду, разочарование, я жила бы под крышей и ела бы только ржаной хлеб, страдала бы от недовольства собою, от сознания своих несовершенств, но зато бы уж я потребовала славы... настоящей, шумной славы... (Закрывает лицо руками.) Голова кружится... Уф!..»
В этот момент ей даже не так важно — быть писательницей или актрисой. О самом искусстве она не говорит — ее манит и увлекает награда за искусство, слава, приобщение к избранным.
Разговор Нины с Тригориным неожиданно вызывает в памяти сцену из рассказа «Попрыгунья». Ольга Ивановна плывет на пароходе с художником Рябовским. Она верит, что «из нее выйдет великая художница и что где-то там за далью, за лунной ночью, в бесконечном пространстве ожидают ее успех, слава, любовь народа... Когда она, не мигая, долго смотрела вдаль, ей чудились толпы людей, огни, торжественные звуки музыки, крики восторга, сама она в белом платье и цветы, которые сыпались на нее со всех сторон. Думала она также о том, что рядом с нею, облокотившись о борт, стоит настоящий великий человек, гений, божий избранник...»
Это может показаться спорным: Нина Заречная и вдруг — «попрыгунья». Но как ни далеки друг от друга эти героини — есть перекличка в их мечтах и рассуждениях. Чтобы представить весь путь творческих и нравственных исканий Нины, надо ощутить эфемерность, тщеславие, суетность ее первоначальных устремлений.
На память приходит и другая сцена, из рассказа, хронологически еще более близкого к «Чайке», «Черный монах». Призрак, искушающий героя, говорит ему: «Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками божиими». «Пророки, поэты, мученики за идею» возвышаются над «заурядными, стадными людьми».
В этой же связи вспоминается героиня «Ионыча» Екатерина Ивановна. «Я хочу быть артисткой, я хочу славы, успехов, свободы», — восклицает она в ответ на предложение Ионыча. Пройдет время, и она убедится, что ее мечты и претензии ни на чем не основаны. «Я тогда была какая-то странная, — признается она, — воображала себя великой пианисткой».
Конечно, «попрыгунья», герои «Черного монаха», «Ионыча» и Нина Заречная — совершенно разные характеры. Их нельзя уравнять. Однако на разных судьбах Чехов раскрывает одну опасную тенденцию — деление людей на избранников божьих и на «заурядных».
Путь Нины связан с отказом от прежних младенчески-эгоцентрических притязаний. «Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй».
Расставаясь с Треплевым, она читает монолог из его пьесы и убегает. Говоря об этой последней сцене, многие писавшие о «Чайке» ограничивались противопоставлением: «верующая» Нина и ни во что не верующий, потерянный Треплев. Но не будем забывать, как много дал Нине Треплев — своей чистотой, одержимостью, преданностью искусству и любви.
Нина и Треплев входят в пьесу одними, а уходят как будто другими. Особенно это относится к образу Нины. Ее столкновение с самой собой драматически контрастно. Вдумаемся в ее слова во время последнего разговора с Треплевым: «Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить». Эти слова редко цитируются. В них суд героини над собой, над своей прежней суетностью, погоней за славой. И не только это — Нина ощущает и свою «вину» перед Треплевым.
При всех различиях и разногласиях молодых героев — есть в них нечто родственное. Их сближает неравнодушие, увлеченность, все более глубоко ощущаемая преданность искусству. С другой стороны, есть сходство и у Аркадиной с Тригориным. Прежде всего в том, как они встретили молодых героев, дебютантов в искусстве.
Аркадина осмеяла пьесу сына. По его словам, ей еще до представления досадно, что успех будет иметь не она. Когда Треплев все-таки выбивается в литераторы, становится более или менее известен, Аркадина не проявляет к его произведениям никакого интереса. Дорн спрашивает, рада ли она, что ее сын писатель, — она отвечает: «Представьте, я еще не читала. Все некогда».
Не больше интереса к Треплеву и у Тригорина. Треплев, перелистывая новую книжку журнала, говорит о Тригорине: «Свою повесть прочел, а моей даже не разрезал».
Сойдясь с Ниной, Тригорин так же мало верит в ее талант актрисы, как Аркадина в литературное дарование сына. Нина скажет в финале: «Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом...»
Слова Треплева о «круговой поруке» художников, добивавшихся признания (в Первой записной книжке — непосредственно в текст они не вошли. См. I, 63, 6), не кажутся преувеличением, когда прослеживаешь отношение «старших» к «младшим». Это тем более ощутимо, что сам Треплев повышенно чуток и внимателен к Аркадиной. Его сердит и раздражает ее поведение, связь с ненавистным Тригориным, но он ее любит. У нее не хватило времени прочитать, что он пишет. А вот слова Треплева после того, как убегает Нина.
«Треплев (после паузы). Нехорошо, если кто-нибудь встретит ее в саду и потом скажет маме. Это может огорчить маму...»
Последнее слово Треплева в пьесе — «маму» — еще больше оттеняет в нем доброе и беззащитное, детское.
В душе Аркадиной вспыхивает порой материнское чувство к сыну. Однако стоит ему задеть Тригорина — и она бросается на сына, как разъяренная тигрица. Ни в любви, ни в искусстве никому не уступит она ни пяди своих завоеванных «позиций». Замечательна сцена в третьем действии, когда она буквально вступает в бой за Тригорина. Казалось бы, все проиграно ею — он увлечен Ниной, которая вдвое моложе ее. И он, не стесняясь, сам во всем признается ей — так признаются друзьям: «Ты способна на жертвы... Будь моим другом, отпусти меня...»
Однако Аркадина понимает: две сферы самоутверждения есть у Тригорина — есть мужской инстинкт и есть еще область творческая. Теряя его как любовника, она делает ход столь же примитивный, сколь и гениальный в своей простоте — она обрушивает на него водопад бурных комплиментов, восторженно расхваливает его как художника: «Ты весь мой. Ты такой талантливый, умный, лучший из всех теперешних писателей, ты единственная надежда России... У тебя столько искренности, простоты, свежести, здорового юмора...»
Здесь она, не стесняясь, переходит на стиль хвалебной рецензии.
«Ты можешь, — продолжает она, — одним штрихом передать главное, что характерно для лица или пейзажа, люди у тебя как живые. О, тебя нельзя читать без восторга!»
Аркадина знает, что при всей вялости и добродушной рыхлости Тригорин не безразличен к своим писательским успехам. Тут она мерит на свой аршин. И ее как будто стихийно вырвавшаяся тирада («Ну, посмотри в глаза... посмотри... Похожа я на лгунью?») обезоруживает Тригорина, он не в силах устоять перед этим бешеным шквалом лести, перед молодым, азартным напором уже пожилой женщины.
Тригорин и Аркадина — и похожи и непохожи. В его душе живет искреннее недовольство собой. И в этом смысле — при всем несходстве и просто несоизмеримости характеров Тригорина и Чехова — можно говорить о некоторых «чеховских» нотах в признаниях беллетриста. Он признается Нине безо всякой рисовки и манерничания, что, едва только его произведения выйдут в свет, они кажутся ему ошибкой. На реплику Нины, что он просто избалован успехом, он отвечает: «Я никогда не нравился себе».
Аркадина могла бы сказать прямо противоположное: ей все в себе нравится — и как она выглядит: «Вот вам, — как цыпочка.
Хоть пятнадцатилетнюю девочку играть»; и как она сидит в номере, учит роль; и как ее в Харькове принимали: «батюшки мои, до сих пор голова кружится!»
Так что пара Тригорин и Аркадина — дуэт хорошо спевшихся, но все же разных голосов. Их роднит творческая опытность, добротная мастеровитость. Различает — ощущение себя в искусстве. Здесь они не похожи друг на друга: недовольный собою он и самоупоенная она.
Есть нечто символическое в финале пьесы: убегает Нина, уходит навсегда Треплев. Они оставляют сцену, как поле сражения. Остаются на сцене Аркадина и Тригорин. Внешне они оказались победителями, у них есть свое, во всех смыслах забронированное место на сцене жизни, театра, литературы.
Примечания
1. «Темы искусства и любви неразрывно связаны в «Чайке», — пишет Г. Бердников в своей кн. «А.П. Чехов. Идейные и творческие искания». Изд. 2-е, дополненное. Л., «Художественная литература», 1970, с. 381.
2. Критик-театровед А. Мацкин справедливо писал по поводу этого финального монолога — в рецензии на спектакль «Чайка» в театре имени Вахтангова: «Треплев не только строго судит о себе, — что само по себе примечательно, — он отвергает то направление в искусстве, за которым прежде шел (форма ради формы), как ложное и способное привести лишь к новой рутине. Не дает ли это основание утверждать, что Треплев стреляется в момент важного перелома в его жизни?»
(А. Мацкин. Чехов сложнее! — «Советская культура», 26 октября 1954 г.)
3. «Нина Заречная, начитавшаяся милых, но пустеньких небольших рассказов Тригорина, влюбляется не в него, а в свою девическую грезу», — замечает К.С. Станиславский («А.П. Чехов в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат, 1960, с. 380).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |