В характеристике пьесы, которую дал Чехов в письме 21 октября 1895 года, есть, как мы помним, слова: «Пейзаж (вид на озеро)».
Вряд ли, конечно, случайно, что в кратком, в нескольких строках, определении особенностей пьесы он оговорил эту пейзажную подробность. Она, действительно, важна.
Озеро в пьесе — больше, чем пейзаж; без него трудно ощутить всю ее образно-символическую атмосферу. Когда начинается треплевская пьеса, «открывается вид на озеро; луна над горизонтом, отражение ее в воде; на большом камне сидит Нина Заречная, вся в белом».
После провала пьесы Аркадина рассказывает Тригорину: «Лет 10—15 назад здесь, на озере, музыка и пение слышались непрерывно почти каждую ночь...»
Кончается первое действие разговором Маши с Дорном — она признается ему в своей любви к Треплеву, и он восклицает: «Как все нервны! Как все нервны! И сколько любви... О, колдовское озеро!»
Треплев так говорит об охлаждении к нему Нины: «...Страшно, невероятно, точно я проснулся и вижу вот, будто это озеро вдруг высохло или утекло в землю».
«Присутствие» озера непрерывно ощущается в пьесе. Тригорин, рассказывая Нине о себе как писателе, признается: «Я люблю вот эту воду, деревья, небо...»
В последнем действии озеро приходит в волнение, разыгрывается гроза. «На озере волны, — говорит Маша. — Громадные».
Вместе с озером возникает и образ чайки. Появляясь впервые, Нина говорит в первом действии Треплеву: «меня тянет сюда к озеру, как чайку... Мое сердце полно вами». И в финале она снова приходит к озеру, к Треплеву и снова — сбиваясь и путаясь в словах — сравнивает себя с чайкой. В сущности, действие пьесы и развертывается между двумя приходами Нины-чайки к озеру. Это один из самых важных мотивов, связанных, как увидим, с общим построением пьесы, ее композиционной структурой.
Образ-символ чайки становится «своим», особенно значительным и для Треплева. Во втором действии он кладет у ног Нины чайку, которую «имел подлость убить»: «Скоро таким же образом я убью самого себя». Нина отвечает: «В последнее время вы стали раздражительны, выражаетесь все непонятно, какими-то символами. И вот эта чайка тоже, по-видимому, символ, но, простите, я не понимаю...» Но ведь еще совсем недавно она сама сравнивала себя с чайкой. Тем сильнее вспыхивают у нее в финале воспоминания об озере, о себе-чайке, о «нашем театре».
Переливающийся разными значениями, образ-символ чайки по-разному живет в душе Треплева и Нины, то соединяя, то разъединяя их.
Не так-то легко передать словами, что означает этот образ. Когда подыскиваешь определения, думаешь о беспокойных и бескорыстных поисках нового и чистого, свежего в искусстве. И о такой же тревожной, отвергающей душевное благополучие и успокоенность любви. О молодости чувства во всем — в жизни, в быту, в искусстве, — чувства, свободного от привычки и механичности, от утомленности и «охладелости».
«Чайка» противостоит всему застывшему, «футлярному», живущему по инерции.
Вместе с тем образ чайки в пьесе Движется — от туманностей треплевской пьесы до непреложного итога Нины: «Умей нести свой крест и веруй».
Совершенно по-иному преломляется этот образ в сознании Тригорина. В четвертом действии он тоже возвращается в усадьбу — но как непохожа его встреча с озером на Нинину.
Шамраев напоминает Тригорину, что изготовил — по его просьбе — чучело чайки, которую застрелил Треплев. Но Тригорин не помнит, о чем просил. Спустя некоторое время, уже в самом финале, Шамраев подводит Тригорина к шкапу.
«Вот вещь, о которой я давеча говорил... (Достает из шкапа чучело чайки.) Ваш заказ.
Тригорин (глядя на чайку). Не помню! (Подумав.) Не помню!
(Направо за сценой выстрел; все вздрагивают.)»
Так столкнулись в финале «Чайки» бесповоротный выстрел Треплева, который за все платит жизнью, — и равнодушное, безразличное тригоринское «Не помню!».
Авторы некоторых статей о «Чайке» главное внимание обращали на слова героя, что он «не пейзажист только», а еще и гражданин. И начинали характер действующего лица подтягивать к этим высоким словам.
А. Измайлов, один из первых биографов Чехова, писал:
«Треплев со своей трепетностью и неврастенией настолько же не герой его (Чехова. — З.П.) романа, насколько герой Тригорин, с своим мудрым спокойствием опыта и холодноватою самооценкою таланта»1.
Александра Яковлевна Бруштейн горячо возражала против Манеры исполнителей роли Тригорина гримироваться под Чехова и даже называла это «кощунством, на которое тяжело смотреть». А о сцене с тригоринским «неузнаванием» чайки писала: «Глаза его пусты — никаких воспоминаний о подстреленной чайке, о брошенной Нине Заречной у него нет. Он не лжет, он в самом деле все забыл. Записная книжка у него в кармане. В уме, в сердце его не запечатлевается ничего»2.
Если говорить об отношении к образу-символу чайки героев пьесы — людей искусства, — то линия раздела пройдет так: Треплев — Нина окажутся по одну сторону, Тригорин — Аркадина по другую. Первым двум этот образ — хотя и по-разному — говорит очень много. Для вторых это «Не помню!» или «Не знаю». Такое разделение дает себя знать в разных сюжетных аспектах. Мы уже видели, говоря о стиле любовных объяснений Тригорина и Аркадиной, как они близки друг другу.
Символический образ чайки, давший пьесе название, вбирает — в особом преломлении — темы искусства и любви, пересекающиеся в отношениях героев, важнейшие мотивы пьесы3.
В этом смысле «Чайка» занимает совершенно особое место в драматургии Чехова. Ни в «Безотцовщине», ни в «Иванове», ни в «Лешем» образный мотив-заглавие не играл такой активной, определяющей роли.
И эта заглавная роль лейтмотива парадоксально сочетается с отказом автора от «моногеройности», с многоколейностью и разветвленностью сюжета, с децентрализацией образной системы.
Примечания
1. А. Измайлов. Чехов. 1880—1904. Жизнь — личность — творчество. М., 1916, с. 435.
2. А.Я. Бруштейн. Страницы прошлого. М., «Советский писатель», 1956, с. 101—102.
3. В символичности этого образа было что-то непривычное, озадачивающее. И не случайно именно этот образ-символ был так безапелляционно осужден в протоколе Театрально-литературного комитета от 14 сентября 1896 г.: «Не будь этой «чайки», комедия от того нисколько бы не изменилась и не потеряла ни в своей сущности, ни в своих подробностях, тогда как с нею она только проигрывает» («Чайка» в постановке Московского Художественного театра. Л.—М., «Искусство», 1938, с. 12).
Тонкие замечания о роли символа-чайки, ставшего лейтмотивом пьесы, см. в статье Б.А. Ларина «Чайка» Чехова (стилистический этюд)». Напечатана в сб. статей ЛГУ «Исследования по эстетике слова и стилистика художественной литературы» (1964); см. также в его сб. избранных статей «Эстетика слова и язык писателя». Л., «Художественная литература», 1974, с. 147—155.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |