Уже в первые годы своего творчества Чехов стремился найти те или иные положительные начала в оскорбительной жизни, которая повседневно унижала человека. У писателя обнаруживалось явное стремление выделить это положительное, показать людям, вселить в них надежду на возможность чего-то лучшего, достойного человека. Среди торжествующей пошлости писатель пытался отыскать примеры желанной для него человечности. Эти поиски были трудны и, как правило, тонули в том безбрежном море отрицания, которое было свойственно ранним произведениям писателя. И, безусловно, прав был Б.И. Бурсов, заметивший, что «сначала человеку необходимо стать человеком, а уж потом заниматься какой-либо общеполезной деятельностью — вот позиция Чехова» [8, с. 287]. Действительно, Чехов на протяжении всего своего творческого пути стремился найти человечность в человеке, он искал человечность, «богом данную», среди грязи, лжи и глупости, приобретенных в существующих социальных условиях. У многих своих героев, на первый взгляд смешных и жалких, Чехов умел увидеть глубоко запрятанные трогательные и привлекательные черты, заставляющие простить недостатки, которыми люди заражались поневоле, не в силах противостоять узаконенным несообразностям жизни.
Привлекательные черты героев раннего Чехова обнаруживались обычно в общении с подлинным искусством, в соприкосновении с природой, с серьезным чувством. Такая постановка проблемы положительно-прекрасного вполне соответствует размышлениям писателя, встречающимся в его письмах. Чехов часто восторгался актерским мастерством, талантом (см., например, письма писателя, том 2, с. 205, 208; том 3, с. 139 и многие другие). В присущем ему шутливом тоне он все же вполне серьезно и искренне восхищался красотой природы, особенно поэтичны многочисленные описания красоты украинской природы. И характерно, что эту красоту Чехов связывал с настроением человека: красота всегда возбуждала в человеке, в частности, в нем самом, стремление делать что-то хорошее, нужное людям. Подлинная любовь человека к другому человеку вызывала у писателя уважительное и слегка грустное чувство (видимо, потому, что она не «вписывалась» в привычные нормы жизни и существующих отношений). Чехову нравились те немногие, кто в условиях лжи, лести и фальши сохранил свое достоинство, способность негодовать, видя подлость, и бескорыстно преклоняться перед добром и человечностью. К этим выводам легко прийти, перечитывая письма Чехова.
В ранних произведениях писателя именно эти качества обратят на себя внимание.
С нашей точки зрения, заслуживает серьезного отношения ранний рассказ «Барон», особенно если принять во внимание не только окончательную редакцию этого произведения, но и всю чрезвычайно целенаправленную работу Чехова над ним. Если в первой редакции1 увлечение барона театром — лишь одна из страстей избалованного и жестокого вельможи, не знающего препятствий своим капризам и желаниям, то в окончательной — это глубокая и единственная страсть человека неизвестного происхождения, внешне смешного, бедного, страдающего запоем. И пусть над «бароном» смеются «новички», пусть костюм его жалок и похож на маскарадный, пусть никто не принимает этого человека всерьез. Все перечисленное не главное. Главное в том, что барон охвачен испепеляющей мечтой: он хочет сыграть шекспировского Гамлета, он уверен в своем таланте. Ни деньги, ни слава не влекут его. «Барон» охвачен бескорыстной любовью к искусству. Но мечте не суждено было осуществиться. Сначала помешала робость, а позднее — старость.
Концовка рассказа, почти не измененная при переиздании, в первом варианте воспринималась иначе, чем в окончательном. В первом — это в какой-то мере справедливое возмездие за жестокую и безрассудную молодость. Неубедительной была тогда и причина (отсутствие смелости), помешавшая надменному барону стать актером. Перерабатывая произведение, Чехов как бы обнаружил «душу» рассказа, сделал героя привлекательней и понятней.
Люди, преданные искусству, жертвующие ради него всем («Барон», «Два скандала»), пробуждающие своим талантом лучшие стороны души окружающих («Он и она»), несмотря на все их недостатки, были намного выше многочисленных червяковых, очумеловых, ребротесовых и Пришибеевых — всех, кем так богата была угнетавшая Чехова действительность.
Однако даже эти немногие и лучшие изображены писателем с большей или меньшей долей юмора, преобладавшего в те годы в стиле Чехова.
Поиски подлинной человечности нередко связаны у молодого Чехова с описанием женской судьбы. Симпатичные автору героини — это бескорыстные, чистые существа, способные на благородные поступки и сильные чувства. Именно такие женские образы созданы в ранних рассказах Чехова «Ненужная победа», «Зеленая коса», «Цветы запоздалые».
Искренность, простоту и честность в отношениях между людьми, способность к большому чувству — вот что утверждает Чехов. Именно эти качества связывает он со своим положительным идеалом. Характерно, что эти черты писатель находит не у представителей какого-то определенного класса. Он заставляет любоваться внешне некрасивой бедной крестьянкой Пелагеей, наделив ее большой внутренней красотой («Егерь»). Читателю симпатична девушка дворянского происхождения княжна Маруся Приклонская, героиня ранней повести «Цветы запоздалые».
Человечность и искренность Маруси выигрывают от того, что писатель показывает ее в окружении тупиц и пошляков, привычных героев своих ранних рассказов. Жизнь ежедневно ранит Марусю то в лице грубого Егорушки, то наглой его любовницы, приносящих ей незаслуженные обиды и страдания. Маруся, как и Илька, героиня «Ненужной победы», гибнет под ударами этой жизни. Она умирает от тяжелого недуга, бороться с которым у нее нет ни душевных сил, ни материальных возможностей. После Ильки осталась легенда о ней, написанная влюбленным в нее французом. Героиня повести «Цветы запоздалые» оставила другой след — разбуженную и теперь навсегда беспокойную совесть доктора Топоркова.
В отличие от Ильки Маруся не поднимается на неравную борьбу с жизнью. Она пытается примирить подлинную жизнь со своими надуманными представлениями о ней. Но и этот своеобразный поединок оканчивается гибелью хорошего человека.
Можно назвать десятки произведений раннего Чехова, в которых он так или иначе подводит читателя к мысли, что существующий порядок вещей не способствует развитию лучших сторон человеческой натуры. Напротив, все окружающее живет и действует как будто для того, чтобы убить в человеке все человеческое, задушить в зародыше стремление к истине, творчеству, счастью.
Есть основание говорить о значительной категории героев Чехова, «положительность» которых так или иначе осталась в потенции. Среди них много людей ищущих, нелегко и не сразу отказавшихся от попыток сохранить человеческое достоинство. В конечном итоге большинство из них превратилось в чудаков и шутов, склонило голову перед неумолимостью окружающего. Об их потенциальной положительности читатель узнает лишь по некоторым еще сохранившимся в неравной борьбе, но теперь уже едва уловимым свойствам их натуры («Корреспондент», «Писатель»).
Изобразил Чехов и категорию людей, которые последовательно борются за свое человеческое достоинство и честные убеждения. Так, музыкант Петр Рублев («Тапер») не может привыкнуть к тому унизительному положению, в которое поставлены люди умственного труда и искусства. Рублев окончил консерваторию. Это человек впечатлительный, самолюбивый. Средства к существованию он вынужден добывать тем, что играет в купеческих домах «вальсы и кадрили». Там ему «тыкают и на чай дают», потому что Рублев в глазах богатых нанимателей — «официант, умеющий играть» [35, С., т. 4, с. 205]. Герой и сам в конце концов стал считать себя «дрянью», а свое унизительное положение «естественным», и только внутреннее чувство человеческого достоинства сопротивляется в нем и глушит его «трезвые рассуждения».
Таких горемык, как Рублев, показывает Чехов, много на свете. Недостаточно быть честным человеком, любить свое дело. Чтобы выстоять в жизненной борьбе и заставить окружающих уважать себя, надо быть еще сильным и настойчивым. Среди приятелей Рублева — писателей, художников, музыкантов — таких нет. «Вспомнились все мои приятели — неудачники, — говорит герой, — все эти певцы, художники-любители... Все это когда-то кипело, копошилось, парило в поднебесье, а теперь... черт знает что» [35, С., т. 4, с. 208].
Таким образом, в жизни для маленького и даже не лишенного каких-то дарований человека все направлено на унижение его личности, уничтожение способностей.
В процессе творческого мужания Чехова поиски Человечности среди бесчеловечья и торжествующей пошлости, характерные для произведений раннего периода, постепенно изменили свой характер.
Чехов в зрелый период творчества показывает людей ищущих и душевных, страдающих от эгоизма и тупости окружающих. Эти люди также оказываются обреченными. Писатель создает образы подлинных ученых, наделенных щедрой и благородной натурой (Дымов из рассказа «Попрыгунья»). Он убедительно раскрывает в людях самоотверженность и жажду подлинного человеческого счастья (Мария Васильевна из рассказа «На подводе»). Многие герои Чехова внутренне убеждены в необходимости облагородить, улучшить жизнь, сделать ее справедливее и добрее (профессор и Катя из «Скучной истории», художник из рассказа «Дом с мезонином», Мисаил Полозов из повести «Моя жизнь» и многие другие). В этих и других произведениях уже без тени юмора созданы образы подлинно хороших людей, так или иначе страдающих, сознающих жестокость и нелепость окружающего. И все они — в конфликтных отношениях с узаконенными нормами жизни, неудовлетворены, измучены.
Пафос позитивных исканий Чехова — в постоянной устремленности в светлое будущее, в мечте о нем, принимающей разные формы художественного выражения.
Эта мечта захватывает лучших героев писателя, она порождает новые образы и существенно влияет на стиль произведений, созданных во второй половине 80-х годов.
В условиях «предгрозовой» атмосферы усилилась гражданская и общественная активность Чехова, писатель жадно берется в это время за многие практически полезные дела.
Называя Чехова «ярким представителем нового демократического просветительства», Н.Г. Поспелов отмечал, что этому просветительству было свойственно «оптимистическое предвосхищение грядущей победы буржуазной революции и вытекающие отсюда романтические настроения» [26, с. 297].
В 90-е годы прошлого столетия в произведениях Чехова особенно часто говорится о счастливом будущем людей, усиливается своеобразный оптимистический подтекст. Неудовлетворенность писателя существующим находит теперь новые формы выражения. Все реже он стремится не столько откровенно высмеять пороки, сколько передать в разных формах тягостные ощущения предгрозовой духоты, невыносимости существования. Это ощущение удушливой атмосферы в сочетании с оптимистической верой в скорые и желанные перемены к лучшему явились той идейно-эмоциональной основой, на которой развились новые черты чеховского стиля и, в частности, то, что условно можно назвать «романтическим началом» в его реалистических произведениях2.
Думается, что романтическое начало в произведениях художественной литературы воспринимается читателем прежде всего через особое звучание художественного текста, вызывающее определенную эмоциональную реакцию. Это особое звучание (назовем его поэтически возвышенным) имеет множество нюансов, связанных с творческой индивидуальностью писателя.
Вот первый абзац рассказа Чехова 1888 г. «Без заглавия»: «В V веке, как и теперь, каждое утро вставало солнце и каждый вечер оно ложилось спать. Утром, когда с росою целовались первые лучи, земля оживала, воздух наполнялся звуками радости, восторга и надежды, а вечером та же земля затихала и тонула в суровых потемках. День походил на день, ночь на ночь. Изредка набегала туча и сердито гремел гром, или падала с неба зазевавшаяся звезда, или пробегал бледный монах и рассказывал братии, что недалеко от монастыря он видел тигра — и только, а потом опять день походил на день, ночь на ночь» [35, С., т. 6, с. 455].
В этой картине привлекает внимание активное одухотворение природы; солнце не только «вставало», как это принято говорить, но и «ложилось спать», лучи его «целовались» с росою, гром гремел «сердито». Лексический состав приведенного отрывка характеризуется «сладкозвучностью». В нем преобладают эмоциональные, поэтически окрашенные эпитеты, придающие повествованию оттенок спокойной и безмятежной радости. Это подчеркнуто почти песенным рефреном: «день походил на день, ночь на ночь».
Поэтичность звучания этого текста особенно заметна, если его сопоставить с первыми абзацами других произведений Чехова, созданных приблизительно в тот же период.
«Молодой парень, белобрысый и скуластый, в рваном тулупчике и в больших черных валенках, выжидал, когда земский доктор, кончив приемку, возвращался из больницы...» («Темнота», 1887).
«Ночь. Нянька Варька, девочка лет тринадцати, качает колыбель...» («Спать хочется», 1888).
«Земский врач Григорий Иванович Овчинников, человек лет тридцати пяти, худосочный и нервный...» («Неприятность», 1888).
«Фельдшер Ергунов, человек пустой, известный в уезде за большого хвастуна и пьяницу...» («Воры», 1890).
Примеры можно было бы продолжить, но и в приведенных достаточно, чтобы ощутить принципиальное отличие в звучании текста рассказа «Без заглавия» от других произведений тех же лет. В первом варианте рассказа Чехов определил его жанровую специфику, назвав «сказкой», а позднее почему-то снял этот подзаголовок. Кроме того, нельзя также сбрасывать со счета отчетливо обнаруживающееся общее настроение Чехова при написании произведения. Думается, что оно приподнятое, оптимистичное. Чехов как бы «оторвался» от будничной повседневности, заговорил о вещах необычных и чем-то в конечном итоге привлекательных. Невольно приходит на память «Валашская сказка» Горького (позднее — «Легенда о Марко»), в которой в необычной сказочной форме выразилась тоска писателя о человеке, не похожем на окружающих.
Чеховский Ергунов, земский врач Овчинников, бедная Варька и многие-многие другие — как раз те, о ком «ни сказок не расскажут», «ни песен не споют», люди повседневной жестокой и унизительной жизни, той жизни, которую отрицал Чехов. И хотя сопоставление чеховской сказки с горьковской кому-то и может показаться натянутым и неправомерным, все же хочется сказать, что речь идет о сходном настроении писателей в определенных исторических условиях.
Мы начали с первого абзаца рассказа «Без заглавия», но и в целом произведение написано в том же эмоционально-приподнятом духе, ему свойственна тонкая поэтичность, ритмичность, и напевность [12; 15]. Эти свойства характерны и для эпизодов рассказа, в которых они, казалось бы, неуместны. Посмотрим, например, как описаны гости «дома разврата», куда попал старый монах, оказавшись в городе: «Безгранично свободные, бодрые, счастливые, они не боялись ни бога, ни дьявола, ни смерти...» [35, С., т. 6, с. 458]. Как ни неожиданно, но и «гости» и «полунагая блудница», которая была так хороша, что «трудно представить себе и найти в природе что-нибудь более прекрасное и пленительное» [35, С., т. 6, с. 458], оказались опоэтизированными и определенными своими чертами («свободные», «смелые», «пленительная», «прекрасная») вызывали даже некоторую симпатию читателя. Это особенно заметно, если сопоставить описание «дома разврата» в рассказе «Без заглавия» с аналогичными картинами в рассказе того же года «Припадок». Что, казалось бы, может быть общего между героиней рассказа «Без заглавия», у которой «красота не хотела прятаться под одеждой, а, как молодая зелень из весенней почвы, жадно пробивалась сквозь складки» [35, С., т. 8, с. 458], и описанной в «Припадке» жалкой «барышней в польском костюме с белой меховой опушкой» [35, С., т. 7, с. 206], сказавшей длинную циничную фразу, от которой герой «оторопел»? А между тем. «прекрасная и пленительная» героиня рассказа «Без заглавия» и жалкие создания из «Припадка», у которых были «глупые глаза» и «наглые движения», по существу, ничем друг от друга не отличаются. Однако читательское восприятие изображаемого совсем неодинаково. И это потому, что в рассказе «Без заглавия» опоэтизированы даже вещи этой поэтизации, казалось бы, никак не заслуживающие.
Главного героя рассказа, «чудного старика», Чехов наделил «необычайным даром»: «Он играл на органе с таким искусством, что даже самые старые монахи... не могли удержать слез, когда из его кельи доносились звуки органа. Когда он говорил о чем-нибудь, даже самом обыкновенном... его нельзя было слушать без улыбки или без слез...» [35, С., т. 6, с. 455]. Романтична внешность героя: когда он говорил «о чем-нибудь ужасном и великом, то страстное вдохновение овладевало им, на сверкающих глазах выступали слезы, лицо румянилось, голос гремел, как гром, и монахи, слушая его, чувствовали, как его вдохновение сковывало их души, в такие великолепные, чудные минуты власть его бывала безгранична, и если бы приказал он своим старцам броситься в море, то они все до одного с восторгом поспешили бы исполнить его волю» (курсив наш. — М.К.) [35, С., т. 6, с. 455].
Любопытно, что четыре года спустя читатели встретят необыкновенные черты чеховского старца в характере первого романтического героя М. Горького Лойко Зобара. Молодой красавец Лойко так же изумительно играл на скрипке, как старый монах на органе. И если старого монаха невозможно было слушать без слез и улыбки, то слушателям Лойко, когда он играл на скрипке, «и плакать, и смеяться хотелось в одно время...». Если люди, окружавшие старика, готовы были «с восторгом» броситься по его приказу в море, то «и коли бы тогда крикнул Лойко: «В ножи, товарищи»... и пошли бы все в ножи, с кем указал бы он» [11, С., т. 1, с. 15].
Думается, что два замечательных художника в сходных исторических условиях ощутили потребность в сильной человеческой личности, имеющей большое влияние на окружающих, могущей покорить людские сердца, повести людей за собой. И не имеет решающего значения, что в одном случае перед нами «чудный старик», настоятель монастыря V века, а в другом — удалой цыган Лойко, герой древней «были».
Следует отметить, что у А.П. Чехова, как и у А.М. Горького, одним из могучих критериев прекрасного является музыка. Именно после дивной музыки, исполненной виртуозным мастером, люди чувствуют огромный душевный подъем и готовы выполнить любое приказание своего повелителя: «броситься в море», «пойти в ножи...». Кстати, об огромном организующем воздействии музыки Чехов говорит и позднее. Героиня повести «Моя жизнь» приравнивает музыку к «шумной, энергетической проповеди» и считает, что «музыкант или певец действует сразу на тысячи [35, С., т. 9, с. 259].
Вместе с тем есть в рассказе «Без заглавия» особенность сугубо чеховская. Это — юмористическая концовка. Именно она придает специфическое звучание произведению, в котором ощущается не только неясная мечта о чем-то лучшем, чем существующее, но и насмешка над этой мечтой. Эта особенность не дает возможности толковать произведение однозначно. Видимо, здесь более сложные размышления и поэтические приемы, которые никак не позволяют говорить только о «неожиданной концовке», как это делают исследователи творчества Чехова, затрагивающие рассказ «Без заглавия».
Однако смутная тоска по иной жизни, надежда на благотворные перемены к лучшему выражались в реалистических произведениях Чехова, как правило, не так, как в рассмотренном нами рассказе.
Дело в том, что в произведениях, не схожих по сюжетам и авторскому замыслу, мы обнаруживаем нечто сходное. А именно: недовольство окружающим и в то же время — надежду, чаще смутную, на живительные, конкретно не ясные и самому писателю перемены к лучшему.
Эти настроения породили некоторые сходные образы, встречающиеся в произведениях разных лет. Один из этих образов — духота и жара, преследующие человека, иссушающие живую, жаждущую влаги природу. В повести «Степь» «душно и уныло» Егорушке, «трава поникла, жизнь замерла» [35, С., т. 7, с. 16], «...пела трава; в своей песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренне убеждала кого-то что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну» [35, С., т. 7, с. 24].
В рассказе «Именины» «солнце пряталось за облаками, деревья и воздух хмурились, как перед дождем, но, несмотря на это, было жарко и душно» (курсив наш. — М.К.) [35, С., т. 7, с. 168]. И там же: «Душно, — сказал женский голос». Героине произведений казалось, что ее окружает ложь, «горячий и душный, как пар, воздух» мешал ей думать о будущем ребенке [35, С., т. 7, с. 168].
Герою рассказа «Красавицы» тоже было тяжко «в августовский знойный, томительно-скучный» [35, С., т. 7, с. 159] день. От жары и сухого горячего ветра, гнавшего навстречу облака пыли, «слипались глаза, сохло во рту» [35, С., т. 7, с. 159]. «Душной» представляется Мисаилу Полозневу («Моя жизнь») комната, где должен он служить, т. е. оскорбительно «соперничать с пишущей машиной» [35, С., т. 7, с. 159]. Невыносимо «душно» частному поверенному у «печенега» Жмухина: «комнаты душные с низкими потолками» [35, С., т. 7, с. 19]. «Было душно перед грозой...» [35, С., т. 9, с. 331], когда старик Жмухин мучил своего деликатного гостя пустопорожними и длинными разговорами. Наконец, гость вынужден был прервать болтовню старика словами: «Извините, мне что-то душно стало...» [35, С., т. 9, с. 332].
В рассказе «Припадок» действие происходит зимой, здесь нет длинной утомительной дороги, пыли, предгрозового состояния природы, и все же главному герою Васильеву становится «душно и жарко» [35, С., т. 7, с. 207] от привычной унизительной жизни публичного дома.
В рассказе «Невеста» юная Надя Шумина буквально задыхается от «глупой, наивной, невыносимой пошлости», каждую минуту она готова была «убежать, зарыдать, броситься в окно» [35, С., т. 10, с. 210]. Тяжкому внутреннему состоянию героини соответствуют духота и зной предгрозовой природы: на улице в это время «пыль носилась густыми тучами, и казалось, вот-вот пойдет дождь» [35, С., т. 10, с. 211].
Но любопытно, что ни в одном из произведений Чехова (а указано только на некоторые) отмеченные образы не встречаются в «чистом» виде. Ощущение томительной духоты, усталости и отчаяния, как правило, сопровождается упоминанием героя или автора о каких-либо прекрасных началах человеческой жизни. Это стремление к прекрасному, вера в него сопутствует всем страдающим героям Чехова и снимает ощущение безнадежности и бесперспективности с самых, казалось бы, трагических образов. Иными словами, указанная нами образность (а можно было аргументировать присутствие этой образности еще большим количеством примеров) постоянно сопровождается иной, совершенно несхожей по своему звучанию, прямо противоположной, и все это — в одних и тех же произведениях.
«Полумертвая, уже погибшая» трава в повести «Степь» все же «страстно хочет жить», она, как живой человек, убеждает кого-то, что еще молода и могла бы быть красивой. Встреча с Красотой мгновенно преобразила героя рассказа «Красавицы», «точно ветер пробежал» по его душе и «сдунул с нее все впечатления дня с их скукой и пылью» [35, С., т. 7, с. 160].
После решения Нади Шуминой («Невеста») порвать с женихом и уехать в Петербург ее оставляет ощущение духоты, отчаяния и безысходности. Она произносит знаменательную фразу: «Как я могла жить здесь раньше, не понимаю, не понимаю. Жениха я презираю, себя презираю, презираю всю эту праздную, бессмысленную жизнь...» [35, С., т. 10, с. 213]. А позднее мы прочтем восторженные слова Нади о будущей жизни, «новой, ясной» [35, С., т. 10, с. 219].
Человек тоскует по Красоте, жаждет ее, а когда находит, она преображает его, вызывает лучшие стремления. «Глядите вы, и мало-помалу вам приходит желание сказать Маше что-нибудь необыкновенно приятное, искреннее, такое красивое, как она сама» — так думает герой рассказа «Красавицы». Дмитрию Дмитриевичу Гурову («Дама с собачкой») мысли о том, как «все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем...», пришли именно тогда, когда он созерцал красоту природы, «очарованный в виду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба» [35, С., т. 10, с. 134].
В рассказе «Припадок» молодые люди, идущие в С-ов переулок, попадают под обаяние великолепного зимнего вечера, когда все кругом было лучше и красивее, чем обычно, и «в душу просилось чувство, похожее на белый, молодой, пушистый снег». И студент-медик, который с таким страшным спокойствием будет вести себя в доме терпимости, под влиянием красоты зимнего вечера запел «так хорошо, что на него оглянулись прохожие» [35, С., т. 7, с. 200].
Главный герой рассказа Васильев, с необычайной обостренностью чувствующий нелепость и противоестественность узаконенных норм жизни, постоянно носит в своей душе идеал другого мира и других отношений. Однако это желанное «другое» Васильев пытается найти в рамках существующей жизни. Происходит своеобразный поединок Васильева-обличителя, страстно не приемлющего окружающее, с Васильевым-примиренцем, пытающимся оправдать существующее и обвинить в «непонимании» этого окружающего его только себя. В своих нравственно искалеченных товарищах, ставших равнодушными к добру и злу, Васильев временно видит «здоровых, сильных, веселых людей», которые «и поэтичны, и распутны, и нежны, и дерзки... они горячи, честны, самоотверженны...» [35, С., т. 7, с. 200]. Физическая и духовная гармония этих людей создана страждущим воображением Васильева, готового, как за соломинку, ухватиться за свою иллюзию, спасающую от душной действительности. Но иллюзия рушится под напором новых омерзительных фактов, и «милые приятели» представляются Васильеву «рабовладельцами, насильниками и убийцами».
И еще характерен один мотив, появившийся в произведениях Чехова зрелого периода творчества. Этот мотив — жалость к людям, обкраденным существующим порядком вещей.
Так, при созерцании Красоты герою рассказа «Красавицы» стало «жаль и себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки», как будто все они «потеряли что-то важное и нужное для жизни» [35, С., т. 7, с. 162]. Васильеву тоже «почему-то вдруг стало невыносимо жаль и себя, и товарищей, и всех тех, которых он видел третьего дня, и этого доктора...» [35, С., т. 7. 221]. Гуров, герой «Дамы с собачкой», испытывает острое «сострадание» к «такой теплой и красивой» [35, С., т. 10, с. 142] жизни Анны Сергеевны. Надя Шумина в рассказе «Невеста» до слез жалеет хорошего человека Сашу, который в сущности сам никогда не был счастлив.
Думается, что появление мотива жалости к людям, к их гибнущим возможностям связано в творчестве Чехова все с той же социально неопределенной, но неуклонной жаждой Красоты и гармонии, которая постоянно сопровождала писателя, особенно в «предгрозовые» годы. Чехов ясно сознавал, что люди «потеряли что-то важное и нужное для жизни», глубоко сострадал им, и в его творчестве постоянно возникал образ иной, не похожей на существующую, жизни.
О жизни, «светлой и радостной, как это тихое воскресное утро», мечтает врач Королев, герой рассказа «Случай из практики». Он уверен, что «хорошая будет жизнь лет через пятьдесят» [35, С., т. 10, с. 85]. Дмитрий Гуров тоже думает о времени, когда «начнется новая, прекрасная жизнь» [35, С., т. 10, с. 143]. Представления об этой жизни у Гурова связаны с необходимостью освободиться от лжи, нелепых условностей, невыносимых пут. И еще умный и мыслящий Гуров, наблюдая жизнь, делал для себя вывод о том, «как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем...» [35, С., т. 10, с. 134]. Даже смерть, ожидающая каждого человека, даже «вечный сон» людей, не меняющий непрерывного течения жизни, постоянного шума моря — «залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства» [35, С., т. 10, с. 133].
О «новой, ясной жизни, когда можно будет прямо и смело смотреть в глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, свободным» [35, С., т. 10, с. 219], страстно мечтает Надя Шумина. Это ей, Наде, «невестке», казалось, что в городе все состарилось, отжило, и все ждет «начала чего-то молодого, свежего» [35, С., т. 10, с. 219].
В ряде произведений «предгрозового» периода Чехов высказывает мысль о необходимости борьбы за новую жизнь. Однако о формах этой борьбы писатель ничего сказать не может. Ясно только, что единственно возможным «борцом» он считает мыслящего русского интеллигента. Надо отметить, что в вопросе о «борце» Чехов впадает в некоторые противоречия. В его произведениях к мысли о необходимости борьбы всегда приходит честный думающий интеллигент. Но на поверку оказывается, что в силу тех или иных причин (старость, болезнь, духовная усталость) этот интеллигент бороться не может. «Я уже стар и не гожусь для борьбы, я не способен даже ненавидеть», — признается Иван Иванович в рассказе «Крыжовник» [35, С., т. 10, с. 64]. Но он не может быть спокойным, его мучит, что он, «живой мыслящий человек», стоит надо «рвом» и ждет, «когда он зарастет сам или затянет его илом», в то время, когда этот человек, может быть, «мог бы перескочить через него или построить через него мост» [35, С., т. 10, с. 64]. Необходимость «борьбы не на жизнь, а на смерть» для обновления хотя бы собственной бесцельной жизни сознает даже весьма спорный как борец герой повести «Дуэль» Лаевский. Правда, он здесь же добавляет: «А какой я боец? Жалкий неврастеник, белоручка».
Пожалуй, полнее всего название Чеховым конкретных путей борьбы выражено в рассказе «Учитель словесности», когда оскорбленный окружающей пошлостью Никитин сознает, что он хочет «чего-нибудь такого, что захватило бы его до забвения самого себя» [35, С., т. 8, с. 330]. Это «чего-нибудь» заключает трагическое незнание героями Чехова конкретных форм преобразующей жизнь деятельности. Зато лучшие герои Чехова знают, что существующая жизнь унизительна, невозможна. «Вы взгляните на эту жизнь; наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье...» [35, С., т. 10, с. 62]. И подобные мысли высказывают о существующем порядке вещей многие герои произведений Чехова зрелого периода творчества.
Как Никитин из рассказа «Учитель словесности», художник из «Дома с мезонином» здоров и молод, ему не приходится ссылаться на недуги и старость. Он, как и многие, сознает необходимость изменения жизни, но «не делает решительно ничего» [35, С., т. 9, с. 174]. Если вникнуть в предложения, которые высказывает художник в споре с Лидией, то станет ясно, что их осуществление немыслимо посредством тех способов борьбы, к которым прибегают люди типа Лиды Волчаниновой. В мыслях художника о будущем много такого, что не противоречит научному представлению о социалистическом общественном переустройстве. Вместе с тем в них много утопического. Возникает вопрос, не потому ли художник «решительно ничего не делает», что заранее предвидит обреченность тех усилий, к которым прибегали интеллигенты его времени. А как надо «рубить цепь великую» (ведь именно это предлагает художник), он не знает, как не знал и сам А.П. Чехов. Работать же «для забавы хищного нечистоплотного животного, поддерживая существующий порядок» [35, С., т. 9, с. 187], художник не хочет.
Для борьбы, о которой думают лучшие герои Чехова, конкретно ее себе не представляя, потребуется (это они понимают) вся жизнь: молодость, силы, убежденность, а главное — знание «дороги». У чеховских героев-интеллигентов всего этого не оказалось. Отсюда — ссылки на старость, душевную усталость, болезни.
Незнание конкретных путей борьбы с существующим злом и в то же время страстное желание этой борьбы породило в произведениях Чехова ту романтическую образность, которая характерна для них в 90-е — 900-е годы. На пути людей к прекрасному будущему встают «рвы» («Крыжовник»), вырастает «пропасть, в которую чем дольше смотришь, тем кажется она глубже и темнее» («Письмо»), становится сам дьявол с «багровыми глазами», то есть «та неведомая сила, которая создала отношения между сильными и слабыми...» («Случай из практики»). И рядом с этими мрачными образами, символизирующими силы зла, возникают образы «прекрасной зари», захватившей «полнеба» («Расстройство компенсации»), «жизни таинственной, прекрасной, богатой и святой», «царствия божия на земле» («Невеста»), «мысли и Красоты», которые, «подобно урагану и волнам, не должны знать привычных определенных форм» («Письмо»). Эти образы создают определенное настроение, вызывают неясные надежды и будят веру в будущее. Встречающиеся в разных произведениях зрелого периода творчества названные образы вызывают чувство оптимизма, убежденность в вере писателя в светлое будущее России.
«Романтический подтекст» создается и обилием неопределенных местоимений и наречий в произведениях зрелой поры творчества, риторических вопросов и восклицаний. Герои «что-то» предчувствуют, «почему-то» так, а не иначе реагируют на окружающее, говорят о «чем-то» не ясном, но хорошем. Так, «гости говорили не о крупе, не о сене, не о дегте, а о чем-то, что не имело прямого отношения к его жизни», но уставший Алехин «был рад и хотел, чтобы они продолжали» («Крыжовник»). У героя неоконченного произведения «Расстройство компенсации», написанном в последние годы жизни Чехова, «сжалось сердце от сладкого предчувствия чего-то хорошего» [35, С., т. 10, с. 226], когда в скучные и постылые комнаты донеслось из окон пение. Героине рассказа «Случай из практики» «почему-то показалось», что с Королевым «можно говорить обо всем» [35, С., т. 10, с. 63]. Именно ему она хотела сказать «что-то особенное, важное» [35, С., т. 10, с. 85].
В одном только рассказе «Невеста» около сорока неопределенных местоимений и наречий. Многочисленные «почему-то», «где-то», «что-то», употребляемые в определенном контексте, создают тревожное и в то же время оптимистическое настроение, вызывают подтекстное звучание произведения.
Примечания
1. Впервые — «Мирской толк». 1882. — № 47, 20 декабря. — С. 314—319.
2. Уместно в связи с этим вспомнить высказывания М. Горького о соединении реализма и романтизма у крупных писателей [11, т. 24, с. 471].
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |