...Итак, уроки чеховского мастерства отпечатались в произведениях Бунина отнюдь не механически. Бунин подходил к принципам чеховской поэтики избирательно: одни вызывали у Бунина восхищение (но опять же: порождали не стремление подражать, а были существенно трансформированы, переосмыслены в соответствии с его, Бунина, художнической индивидуальностью), другие Бунин не принимал, подчас весьма решительно и категорично (так, совершенно чужды оказались Бунину-читателю законы чеховской драматургии).
Творчество Бунина продолжалось, развивалось и видоизменялось на протяжении весьма длительного времени, когда жизненный и писательский путь Чехова уже был завершен. И если в рассказах, написанных до 1910 года, до создания наиболее значимых — и социально и философски — произведений Бунина, можно было найти своеобразную, пусть не прямую перекличку произведений двух писателей, определенное влияние чеховской поэтики на Бунина, то новый этап бунинского творчества заставляет по-новому взглянуть на восприятие Буниным важнейших чеховских заветов.
Говорить о воздействии Чехова на творчество зрелого Бунина можно только с очень существенными поправками: Бунин, как художник определившийся, самостоятельный — и нисколько не склонный умалять своей художнической независимости, вступает в прямое или косвенное, сознательное или неосознанное творческое соперничество с Чеховым. Уже отмечалось стремление обоих писателей к объективности повествования. Чем больше совершенствуется Бунин как художник, тем заметнее добивается он подчеркнутой бесстрастности в живописании драматических ситуаций.
Чехов, обычно избегавший каких-либо «подсказок» читателю, тех или иных средств произвольного вмешательства в повествование, все же не доводил авторскую безучастность до той последней, крайней грани, за которой начинается разреженное пространство.
Творческий путь Бунина отмечен упорным, непрерывным совершенствованием изобразительных возможностей слова. Однако некоторые его произведения эмигрантского периода развивались на путях самодельного художнического эксперимента, на путях, безусловно глубоко чуждых Чехову.
Отсюда, в частности, вытекают и многие весьма принципиальные различия между эстетическими особенностями рассказов Чехова и Бунина. Это относится и к сюжетной организации материала: Бунин сознательно ориентируется на миниатюры, эскизы, единственным «стержнем» которых является меткое наблюдение, точное и оригинальное сравнение. Это относится и к принципу детализации: уже выполнив поставленную перед собой задачу — зримо и наглядно охарактеризовать человека, Бунин находит все новые и новые сравнения, проявляет поистине неисчерпаемую способность к сопоставлениям.
Чехов, как правило, воздерживался от подобных эстетических «сверхзадач», — критерий целесообразности тех или иных художественных средств, подчинения частного целому был для него решающим.
При сопоставлении идейных позиций Чехова и Бунина, их нравственного идеала нельзя не учитывать, что большая и основная часть жизни Бунина приходится на те важнейшие события XX века, которые определили коренные сдвиги в сознании, психологии людей. Бунин пережил Чехова на две русские революции и на две мировые войны, и не учитывать воздействия этих переломных моментов истории на творчество Бунина никак нельзя. И все-таки, определяя характерные особенности мировоззрения Чехова и Бунина, я стремился сопоставлять сопоставимое — те произведения, в которых отразились однородные явления социальной и нравственной жизни России, сознательно избегал неоправданных параллелей, построенных на догадках и предположениях, какой отклик в творчестве писателя могло бы найти то или иное значительное событие.
Зарождение капиталистического уклада в России, изменение ее экономических, правовых, нравственных норм, процессы, предшествующие первой русской революции, — вот круг проблем, по которым сопоставлялись позиции Чехова и Бунина. Оба писателя не принимали капитализм, тех моральных и психологических перемен, которые неотвратимо вызывались в жизни ее новым укладом. По протест против капиталистического правопорядка, критика капитализма велись Чеховым и Буниным с разных исходных позиций и приводили к разным выводам.
Различия в нравственном идеале Чехова и Бунина, в их отношении к народу, его историческому пути, его будущему отчетливее всего проявились в образе России — страны беспредельных пространств, страны, не освоившей своих возможностей и не осознавшей своего духовного величия. И Чехов и Бунин пишут, в сущности, об одном: о том, сколько непробужденного, гибнущего бездумно, понапрасну есть в богатстве русской природы и в богатстве человеческой души. Но как по-разному они об этом пишут и какой разный смысл вкладывают в свои слова!
Для Бунина Россия — это деревня; среди ее жителей, склонных к жестокости, суеверию, проявлениям стадности, есть и натуры незаурядные — наделенные от природы смекалкой, умом, богатырским здоровьем и красотой. Но и у этих людей недостает способности своим богатством распорядиться: они растрачивают его в лени, гульбе, попойках. Когда один из бунинских героев говорит: «Да она вся — деревня, на носу заруби себе это!» — и когда Бунин специально выделяет эти слова курсивом, то речь здесь идет о большем, нежели о принадлежности России к деревне или городу. Бунин подчеркивает: судьба России так уж сложилась исторически, что предрассудки, лень, апатия, косность способны заглушить все — и богатые задатки отдельного человека, и лучшие свойства народа в целом, и даже те прогрессивные демократические начинания, которые сопряжены с развитием цивилизации, с прогрессом. Вспомним, как среди заснеженных пустынных полей, среди дремучих лесов мчится поезд (рассказ «Новая дорога») и как бесконечные российские просторы сопротивляются, с неохотой отдают каждый метр веками нетронутых земель. Поезд упрямо прокладывает свой путь, он «как гигантский дракон вползает по уклону, и голова его изрыгает вдали красное пламя, которое ярко дрожит под колесами паровоза на рельсах и, дрожа, злобно озаряет угрюмую аллею неподвижных и безмолвных сосен!».
Зловещая картина! Но как бы ни завершился этот поединок, поединок техники и природы, исход его бессилен что-либо изменить в вековечном укладе российской жизни; в поезде, в вагоне третьего класса, все так же будут нагромождены «мешки, полушубки, сундуки, на полу сор и подсолнухи, почти все спят, лежа в самых тяжелых и безобразных позах». А на маленьких станциях, которые железная дорога отвоевала у тайги, у полей, все так же будут стоять «люди из этих деревушек, — несколько нищих в рваных полушубках, лохматых, с простуженными горлами, но таких смиренных и с такими чистыми, почти детскими глазами». И все так же будет «на великую пустыню России медленно сходить долгая и молчаливая ночь...».
«Велика матушка Россия!» — эти слова могли бы прозвучать в бунинском рассказе «Новая дорога».
«Велика матушка Россия!» — эти слова произносит герой чеховского рассказа «В овраге», который хочет как-то поддержать Липу, смягчить ее горе:
«— Велика матушка Россия! <...> Я во всей России был и все в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. <...> Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил; значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия!»
Хорошего было больше! Наверное, в этих простых словах и заключена разгадка, почему представление Чехова о прошлом России не проникнуто такой мрачной безысходностью, как у Бунина, почему образ российских просторов воспринимался у Чехова иначе, чем у Бунина, был исполнен веры и энергии. Наконец, эти слова нераздельно связаны с постоянным мотивом чеховского творчества: хорошего будет больше. Минуем широкоизвестные, часто цитируемые слова чеховских персонажей о светлом будущем, которое наступит через сто — двести лет. Обратимся к материалу, в котором взгляды самого Чехова выражены более непосредственно. Путевые очерки «Из Сибири» содержат немало горьких заключений о характере сибирских жителей в частности, и о характере русского человека вообще. Эти выводы, сделанные по-чеховски сдержанно, чуть суховато, не менее впечатляющи, чем эмоциональные размышления Бунина о характере русского человека и о славянской душе. Но при всем том они не вызывают чувства угнетенности, подавленности. Чехов убежден: такое положение не может продолжаться всегда, оно непременно изменится.
Так было, есть и будет — этим настроением окрашены бунинские картины жизни. Так есть, но так не будет — настроение Чехова. Чеховские пророчества спокойны. Он как бы не будущее рассматривает из сегодняшнего дня, а, напротив, из будущего смотрит в настоящее и удивляется несообразности современного жизненного устройства.
«Я глубоко убежден, что через 50—100 лет на пожизненность наших наказаний будут смотреть с тем же недоумением и чувством неловкости, с каким мы теперь смотрим на рвание ноздрей или лишение пальца на левой руке. И я глубоко убежден также...»
«Я стоял и думал: какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега! Я завидовал Сибирякову, который, как я читал, из Петербурга плывет на пароходе в Ледовитый океан, чтобы оттуда пробраться в устье Енисея: я жалел, что университет открыт в Томске, а не тут, в Красноярске. Много у меня было разных мыслей, и все они путались и теснились, как вода в Енисее, и мне было хорошо...»
...К таким понятиям, как оптимизм и пессимизм, следует относиться с большой осторожностью: они слишком определенны и односторонни, чтобы характеризовать сложное, исполненное внутренних противоречий творчество таких писателей, как Чехов и Бунин. Конечно же творчество Бунина не сводится к пессимистическим мотивам1. Однако при сопоставлении писателей друг с другом, в конкретном литературном ряду, эти термины приобретают более четкий смысл. Можно вполне уверенно говорить о том, что отношение Чехова к народу, к историческому прошлому России и к ее будущему проникнуто большим по сравнению с Буниным оптимизмом. Наконец, соотношение оптимизма и пессимизма во взглядах двух писателей представляет отнюдь не схоластический интерес, поскольку в своем творчестве они обращались к таким непреходящим важным темам, как судьба народа, прошлое и настоящее России.
Нам, людям социалистического общества, ближе чеховский идеал личности. Он шире, чем у Бунина, гуманнее; в нем ярче выражен общественный элемент. Наконец, он больше отвечает человеческой потребности — верить, искать в будущем надежду. «В Бунине этого нет. Он обладает феноменальной зоркостью, неслыханной «памятью души», но безграничное умение увидеть и передать увиденное другим не соединилось в нем с возможностью обнадежить человечество»2.
Бунин сам принадлежал к людям, которым остро была нужна надежда. Больше того, эту потребность души — в надеждах, вере — Бунин запечатлел в рассказах более непосредственно и остро, чем Чехов. У Чехова нет таких «личных», откровенно субъективных рассказов, как «Новый год», «Осенью», «Надежда», «Туман» и др. (По интонации, по форме многие из них — чисто дневниковые записи). Чехов всегда «внутри» произведения, жажду душевного равновесия (которая, разумеется, была и у него) он глубоко прятал за предельной объективностью своих рассказов.
Чехов был писателем более общественным (в самом широком значении этого слова), чем Бунин. Он больше чем Бунин, был обеспокоен вечной писательской заботой — «как наше слово отзовется». И, предугадывая этот отзвук, Чехов стремился, чтобы его рассказы — а в них было много и грустного и тяжелого — не сводились к безысходно-мрачной интонации, чтобы в них жила надежда (конечно, искусство существует не только для того, чтобы вселять людям надежду. Но и для этого тоже; и в этом вовсе не последняя его задача»).
Но вот откуда бралась способность «обнадежить человечество», если часто Чехов не мог обнадежить себя самого? Он дорого бы дал, чтобы нашлось нечто — человек, сильная страсть или могучая идея, — представляющее всепоглощающий интерес. Внутри него, как в тигле, переплавлялись и усталость от жизни и жажда земного человеческого счастья, тяжесть одиночества и художническая увлеченность людьми, и среди этого многого — человеколюбие, тот особый человеческий талант, который он отмечал в одном из своих героев.
В нем-то все и дело, в этом таланте. Он не существует отдельно, сам по себе; и не случайно, что характеру Чехова он органичнее, чем характеру Бунина. В конце концов, личные человеческие качества автора — вещь важная, но не первостепенная. Сборник воспоминаний о писателе никогда не перевесит книг самого писателя. И характер автора важен лишь в той мере, в какой он отражается в книгах.
Чеховский характер подкупающе отразился в его нравственной программе, в его способности «обнадежить человечество». Большой художник и великий человек в нем нераздельны. Совпадение в искусстве не частое, но быть может, самое счастливое.
Примечания
1. Поскольку мне приходилось слышать и иные, противоположные суждения (о том, что Бунин оптимистичнее Чехова), позволю для подкрепления своих выводов сослаться на авторитет двух крупных французских писателей. Высоко, восторженно оценивая творчество Бунина, Ромен Роллан заметил о нем: «...пессимист до мозга костей»; Анри де Ренье писал: «...воображение Ивана Бунина окрашено пессимизмом» («Литературное наследство», 1973, т. 84, кн. 2, стр. 375, 378).
2. В. Каверин. Идея призвания. «Вопросы литературы», 1969, № 6, стр. 125.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |