Музыкальное начало вовсе не является для Чехова чем-то внешним, декоративным. Оно выражает самое существо Чехова — художника слова. Оно в конечном итоге служит раскрытию смысла повествования и связано с глубоким психологизмом чеховского творчества. Музыкальное начало помогает читателю полнее почувствовать, пережить идею произведения, целиком войти в изображаемый писателем мир. Внутреннее родство произведений Чехова и Чайковского связано с общностью эстетических взглядов, и прежде всего с глубоко реалистическим характером творчества писателя и композитора.
«В настоящее время повсюду веет духом реализма, сближения искусства с правдой жизни», — говорил Чайковский. Этот процесс широко развернулся в России в пореформенную эпоху. Большой исторический период, с которым связана творческая жизнь композитора, дал целый ряд крупнейших художников-реалистов во всех областях искусства. В литературе это прежде всего Л. Толстой, Тургенев, Достоевский, Островский; в изобразительном искусстве — Перов, Крамской, Суриков, Репин, Левитан; в музыке — Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков. Одним из высочайших выражений этого «духа реализма» было творчество Чехова и Чайковского.
Во второй половине 80-х годов Чехов дал свою, ставшую знаменитой формулировку: «Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле. Ее назначение — правда безусловная и честная». С этим кредо реализма перекликаются слова Чайковского: «Мне кажется, что я действительно одарен свойством правдиво, искренно и просто выражать музыкой те чувства, настроения и образы, на которые наводит текст. В этом смысле я реалист и коренной русский человек».
Убежденные и страстные поборники реализма, Чехов и Чайковский выступали против бескрылого натурализма, за большое, подлинно реалистическое искусство. «Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и Вас зовут туда же, и Вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них какая-то цель... Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть, но оттого, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, Вы, кроме жизни, какая она есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет Вас», — писал Чехов. Чайковский так выразил свое понимание реализма: «В художнике безусловная правда не в банальном, протокольном смысле, а в высшем, открывающем нам какие-то неведомые горизонты, какие-то недосягаемые сферы, куда только музыка способна проникнуть».
Музыкальное начало — одна из характерных особенностей чеховского реализма. Музыкальное органически сочетается в творчестве Чехова с широким художественным обобщением. «Ваша пьеса [«Вишневый сад»] абстрактна, как симфония Чайковского», — писал Чехову молодой В.Э. Мейерхольд. Однако это по-своему выразительное сравнение явно неточно. Почувствовав музыкальность последней пьесы Чехова, Мейерхольд не понял реалистического характера ее обобщений. Ведь глубокие обобщения вырастают в «Вишневом саде», как и в других зрелых произведениях Чехова, из предельной художественной конкретности, они неразрывно связаны с действительностью, с жизнью России конца XIX — начала XX века.
Это хорошо понял другой современник Чехова — А.М. Горький. Еще в 1898 г. Горький писал Чехову: «Говорят... что «Дядя Ваня» и «Чайка» — новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа. Я нахожу, что это очень верно говорят... Другие драмы не отвлекают человека от реальностей до философских обобщений — ваши делают это». В статье о повести Чехова «В овраге» (1900 г.) Горький с большой образной силой раскрыл реалистический характер чеховских обобщений: «Глядя на жизнь... он [Чехов], как огромный рефлектор, собрал в себе все лучи ее, все краски, взвесил все дурное и хорошее в сердце своем...»
Произведения Чехова дают огромное обобщение, вызывая у читателя ощущение широты, рельефности, масштаба жизни, раскрывают целый мир. Философски обобщенный характер чеховского повествования внутренне связан с его музыкальным «подводным течением».
Чехова и Чайковского как великих художников-реалистов сближает резко выраженное конфликтное начало в их творчестве, отражающее противоречия реальной действительности. «В жизни ...все перемешано — глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным», — говорил Чехов. С этими словами перекликаются слова Чайковского: «Жизнь имеет только тогда прелесть, когда состоит из чередования радостей и горя, из борьбы добра со злом, из света и тени, словом, из разнообразия в единстве».
Восприятие мира как единства в многообразии, ощущение огромного внутреннего драматизма действительности стало основой музыкального мышления Чайковского. Оно со всей силой проявилось в его произведениях самых различных жанров, и прежде всего в последних симфониях. Б.В. Асафьев отмечает, что композитор «решительно проводит свое понимание симфонии как жизненной драмы и применяет метод драматургического становления музыки».
Б.В. Асафьев дал великолепную характеристику симфонизма Чайковского: «На способность смешения и перемещения идеи симфонического развития во все жанры необходимо указать потому, что она является руководящим началом у Чайковского: его мысль сверлит, как бурав, и он просто не в состоянии, высказав суждение, остановиться на этом и путем простых повторов и сопоставлений, хотя бы вариационного порядка, дать мысли видимое внешнее развитие. Он непременно начнет «испытывать» высказанную мысль, либо контрастно противопоставляя ей иную, либо «вытягивая» из первичной идеи ее все новые и новые качества.
И вот слушатель ощущает, что музыка как бы растет, расцветает, что чувства обогащаются, обращаясь как бы в свою противоположность и опять принимая свой знакомый облик, что скорбь и радость, свет и сумрак, любовь и гнев взаимно сопоставляются, проникают друг в друга то с большим, то с меньшим нарастанием и напряжением. Слушатель ощущает все это и как знакомое ему биение сердца, и как трепет всей своей внутренней жизни, и как контрасты чувствований. Но вместе с тем он столь же бесспорно ощущает, что все эти явления музыкального развития вовсе не заключены только в границах «моего я», что им нисколько не противоречит и так объективно данная действительность, что познается в развитии и чередовании явлений природы и во взаимоотношениях людей. Так симфоническое развитие в своем художественном преломлении отображает жизнь. А Чайковский и хотел, чтобы и симфония была как жизнь...»
Симфонизм как важная сторона реализма характеризует и творчество Чехова. Действительность во всей ее сложности, в сплетении света и тени, значительного и ничтожного, трагического и смешного — все бесконечное богатство, многокрасочность, полнозвучие жизни предстают перед нами в произведениях писателя. Музыкальное начало дает возможность Чехову с наибольшей рельефностью показать «контрасты чувствований», раскрыть драматизм повествования, вовлекает читателя в сферу внутреннего действия произведения, заставляет творчески участвовать в жизни, изображенной писателем.
Примеры симфонизма у Чехова многочисленны. В сущности, все зрелое творчество писателя в той или иной степени проникнуто симфоническим началом. К.И. Чуковский справедливо говорит «о скрытой симфоничности таких произведений, как «Чайка», «В овраге», «По делам службы», «Дама с собачкой», «Скрипка Ротшильда», «Три сестры», «Архиерей», рассчитанных на музыкальное чувство слушателей». Одним из наиболее ярких примеров чеховского симфонизма является повесть «Степь» с ее основными, резко контрастными темами — темой безотрадной, выжженной солнцем, тоскливой степи и степи, полной жизни, величественной и прекрасной.
Понимание глубочайшего симфонизма произведений Чехова и Чайковского дает ключ к раскрытию художественного своеобразия творчества гениальных современников. Но такого понимания как раз и не хватало многим критикам, писавшим в свое время о Чехове и Чайковском. Из общего художественного контекста произведений писателя и композитора, по меткому выражению Б.В. Асафьева, «выхватывались» одни скорбные мотивы и возводились в некий абсолют. В течение долгого времени было распространено мнение о Чехове и Чайковском как пессимистах, упадочниках, «поэтах тоски». И само сопоставление творчества писателя и композитора шло по линии пессимизма.
В 1943 г. в статье «Мысли о Чайковском» композитор Д.Д. Шостакович писал: «Принято часто считать творчество Чайковского «тронутым» духом пессимизма. Это заблуждение проистекает оттого, что некоторые современные исследователи, как и большинство музыковедов и критиков дореволюционного поколения, путали пессимизм с живым ощущением трагического. В мировом искусстве на протяжении веков никто лучше греческих трагиков не отобразил трагическое мироощущение человека. Однако же никому никогда не приходило в голову упрекать их в пессимизме. У Чайковского есть то же ощущение трагического конфликтного развития человеческой жизни, личной и общественной. Он с проникновенностью подлинного мыслителя, с интуицией большого художника ощущал противоречивый диалектический путь развития жизни, мира, судьбы единичного человека и человечества в целом. Но творчество Чайковского отнюдь не было отмечено печатью фатализма, мрачности, веры в слепой рок. Наиболее трагические его произведения проникнуты духом борьбы, стремления к преодолению слепой стихийной силы».
Одной из основных черт, роднящих Чехова и Чайковского, Д.Д. Шостакович считает «схожесть ощущения трагического в жизни». Необычайно острое чувство трагических контрастов действительности органически присуще творческим индивидуальностям Чехова и Чайковского. Оно усугублялось эпохой, в которой жили и творили писатель и композитор. 80-е годы XIX века вошли в историю России как период самой злобной, удушающей реакции. Жесточайший полицейский террор, цензурный гнет сковывали общественные силы. Крах народнических иллюзий, процесс либерализации народничества, уход значительной части интеллигенции от решения больших общественных вопросов в «малые дела» — все это усугубляло положение, глубоко переживалось лучшими деятелями русской литературы и искусства, было источником настроений глубокой скорби.
Проявления реакции вызывали тревогу у Чайковского. «В России теперь что-то неладное творится... Дух реакции доходит до того, что сочинения гр. Л. Толстого преследуются как какие-то революционные прокламации», — писал Чайковский в 1890 г. Остро переживал гнет реакции Чехов. «Душно, жутко...» — так передал писатель свое внутреннее состояние после получения известия об одном из обычных тогда цензурных погромов.
Чехов назвал 80-е годы «хмурой эпохой». И, конечно, не случайно книга, посвященная Чайковскому, получила название «Хмурые люди». Это одна из самых трагических книг Чехова. Страшная действительность, не позволяющая человеку развернуть свои творческие силы, обрекающая его на одиночество и душевный холод, лишающая сознания высоких человеческих ценностей, — таков лейтмотив книги. Хмурые люди хмурой эпохи — таковы герои этого чеховского сборника. Каждое из произведений, вошедших в эту книгу, — художественный шедевр.
Сборник «Хмурые люди» запечатлел редкую душевную чуткость Чехова — художника и человека — к страданиям людей. «Писатель страдает за всех, о ком он пишет», — говорил В.М. Гаршин. Это же можно сказать и о Чайковском. Но если Чехов чувства страдания и душевной боли переживал глубоко в себе, то Чайковский не скрывал своих страданий от близких. Вот один пример. В письме к брату Модесту Ильичу композитор рассказывал, что во время работы над оперой «Орлеанская дева» он читал биографию Жанны д'Арк. Дойдя до страниц, где рассказывалось о казни Жанны, Петр Ильич разрыдался. «Мне вдруг сделалось так жалко, больно за все человечество», — писал Чайковский.
Чехову и Чайковскому было одинаково больно «за все человечество» и за страдания окружающих их людей. Великие художники-реалисты, они до конца видели и переживали несовершенство, неустроенность жизни, бессилие отдельного человека в его неравной борьбе со стихией социального зла. Часто жизнь развертывалась перед ними как цепь безотрадных картин, вызывающих самую глубокую скорбь. Это ощущение в творчестве Чехова и Чайковского является таким полным, таким всеобъемлющим и острым, что читателю и слушателю порой кажется — река страдания выходит из берегов и затопляет нас глубочайшей болью и сочувствием.
Трагическое в творчестве Чайковского можно проследить еще от одного из первых замыслов композитора — оперы на сюжет пьесы А.Н. Островского «Гроза», хотя этот замысел не был полностью осуществлен (сохранилась только увертюра к драме). От симфонических сочинений на шекспировские темы («Ромео и Джульетта», «Буря») к Четвертой симфонии, симфонии «Манфред», далее к Пятой симфонии, опере «Пиковая дама» и, наконец, к последней, Шестой, Патетической, симфонии — таковы наиболее важные вехи развития трагической темы у Чайковского.
У Чехова трагические мотивы проходят через все зрелое творчество. Они с большей или меньшей силой звучат в маленьких рассказах писателя, в его повестях и пьесах. Трагическое в произведениях Чехова проявляется многопланово и многообразно. Это прежде всего трагизм столкновения мечты и действительности; трагизм неодухотворенной, лишенной стремления к идеальному жизни; трагизм искажения человеческого в человеке; трагизм гибели красоты; трагизм разъединения, отчужденности людей; трагизм пассивного отношения к злу жизни и, наконец, трагическая тема существования человека, который в тогдашних социальных условиях не мог проявить своих творческих возможностей.
Говоря о программе Четвертой симфонии, Чайковский выдвинул на первое место тему борьбы человека с фатумом, т. е., по его определению, «той роковой силой, которая мешает порыву к счастью дойти до цели». По существу, фатум у Чайковского — образное обозначение сил, противоборствующих человеку. Трагическое для Чехова и Чайковского — конфликт человека с силами, унижающими его достоинство, искажающими его добрую природу, стоящими на пути к полной творческой жизни, конфликт с окружающей средой, обществом, жизнью.
В одной рецензии на первую постановку пьесы Чехова «Дядя Ваня» (1901 г.) смысл пьесы был определен как «истинная трагедия русских будней, где место фатума занимает всесильная захолустная обывательская пошлость». Трагическая тема столкновения человека с самодовольной, торжествующей обывательщиной, со страшной в своем самоутверждении пошлостью занимает большое место в творчестве Чехова. «Никто не понимал так ясно и тонко, как Антон Чехов, трагизм мелочей жизни, никто до него не умел так беспощадно правдиво нарисовать людям позорную и тоскливую картину их жизни в тусклом хаосе мещанской обыденщины», — писал А.М. Горький.
Чехов и Чайковский глубоко и полно ощущали масштабы трагического. И все-таки их произведения не рождают у читателя и слушателя чувства отчаяния, нравственной духоты, беспросветного мрака. Предельной напряженности скорби в творчестве Чехова и Чайковского противостоит огромная, все преодолевающая сила утверждения.
Это утверждение через раскрытие глубочайших противоречий, глубоких внутренних конфликтов. В этом смысле характерны оценки крупнейших произведений Чехова, принадлежащие таким различным по характеру творчества писателям, как А.М. Горький и Л. Андреев. Оценки эти сделаны в начале 1900-х годов, еще при жизни Чехова.
В «трагической, мрачной до ужаса» повести Чехова «В овраге» А.М. Горький почувствовал «глубоко ценную и нужную для нас ноту — ноту бодрости и любви к жизни». Молодой Леонид Андреев писал в 1902 г., вскоре после первой постановки пьесы «Три сестры» на сцене Художественного театра: «Целую неделю не выходили у меня из головы образы трех сестер, и целую неделю подступали к горлу слезы, и целую неделю я твердил: как хорошо жить, как хочется жить! Результат чрезвычайно неожиданный... «Три сестры» — слезы, уныние, и вдруг: жить хочется! Однако это верно — и не для меня одного, а для многих лиц, с которыми мне пришлось говорить о драме».
В самом деле, несмотря на трагический характер пьесы, ее общий пафос оптимистичен. С особенной силой он сказывается в финале произведения. «Надо жить... Надо жить», — говорит Маша. «Хочется жить!.. Будем жить!» — вторит ей Ольга. В этих словах сосредоточен эмоциональный итог пьесы.
Раскрывая программу Четвертой симфонии, Чайковский так говорит о ее финале: «Если ты в самом себе не находишь мотивов для радости, смотри на других людей. Ступай в народ... Пеняй на себя и не говори, что все на свете грустно... Жить все-таки можно». Эти слова очень весомы и значительны и могут быть отнесены ко многим произведениям композитора.
Да, жить необходимо, несмотря на страдания, на разрушительную силу зла, потому что жизнь не веселый праздник, а труд, борьба, подвиг. И жить можно, только преодолевая страдания, жить не эгоистической жизнью своего «я», а единой жизнью с другими людьми, с народом. Вот общий вывод, который напрашивается даже из наиболее трагических по характеру произведений Чехова и Чайковского.
Пафос преодоления с огромной силой ощущается в таком многосложном произведении, как Пятая симфония Чайковского. Наряду со скорбными, трагическими мотивами здесь в полный голос звучит жизнеутверждающая, светлая музыка. И не случайно Пятая симфония стала близкой героическим защитникам Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. В своей книге «Театр в квадрате обстрела» Ю. Алянский рассказывает: «Пятая симфония Чайковского транслировалась в блокадном эфире, пожалуй, особенно часто. Это легко понять: ее редкая красота, ее эстетическая сила обладают удивительной способностью возбуждать в людях светлые чувства. В Пятой симфонии торжественно звучит героическая тема народного подвига, преодолевающая темные силы рока. Музыка симфонии оказалась созвучной трагедийным событиям тех дней.
Иногда на пустынных улицах Ленинграда звучала только вторая часть симфонии — Анданте кантабиле — или праздничный финал, поражающий силой мажорного звучания... Это снова оживала мечта композитора о победе праздника. Она сливалась с мечтой ленинградцев».
С предельным напряжением развертывается трагический конфликт Шестой симфонии Чайковского. Здесь борются силы жизни и извечного врага человека — смерти. Иногда последняя симфония Чайковского воспринималась лишь как своего рода реквием, но это глубоко неверно. Смысл Шестой симфонии — в прославлении борьбы человека за полную, творческую жизнь, против трагической неизбежности смерти.
Великая русская артистка М.Н. Ермолова так выразила свое впечатление от Шестой симфонии: «Она [симфония] не только мне понравилась, но я в первый раз почувствовала, слушая ее, то же самое, что чувствуешь при исполнении великих произведений. И восторг, и слезы, и священный трепет!.. Она ясна и глубока и торжественно прекрасна. Она мрачная и скорбная, но это не тот мрак, который заставляет вас корчиться в судорогах, который издергает все ваши нервы, это великая скорбь, которой открываются небеса!»
Чайковский называл себя человеком, «страстно любящим жизнь (несмотря на все ее невзгоды) и столь же страстно ненавидящим смерть». Вряд ли можно найти во всей мировой музыкальной литературе симфоническое произведение, исполненное такой трагической силы и вместе с тем такого высокого пафоса жизни, как Шестая симфония.
«Талант... трагический и нежный» — эта удивительно тонкая характеристика, данная Чехову А.М. Горьким. Она может быть полностью отнесена и к Чайковскому. Трагическое в творчестве Чехова и Чайковского часто выступает как переживание контраста между идеалами, сложившимися в сознании художников, и реальной русской действительностью эпохи 80-х годов.
Глубоко переживая дисгармонию жизни, Чехов и Чайковский страстно стремятся к гармонии, радости, творческой полноте жизни. Музыка вводит человека в мир гармонии, красоты. Возражая Н.Ф. фон Мекк, сравнившей музыку с опьянением, Чайковский писал: «Ваше сравнение... ложно. Человек прибегает к вину, чтобы обмануть себя, доставить себе иллюзию довольства и счастия. И дорогой ценой достается ему этот обман! Реакция бывает ужасна... Разве таково действие музыки? Она не обман, она — откровение. И в том именно ее победоносная сила, что она открывает нам недоступные ни в какой другой сфере элементы красоты, созерцание которых не временно, а навсегда мирит нас с жизнью. Она просветляет и радует».
Чайковский писал: «Я желал бы всеми силами души, чтобы музыка моя распространялась, чтобы увеличивалось число людей, любящих ее, находящих в ней утешение и подпору». Произведения Чайковского окрыляют и нравственно поддерживают людей, раскрывают для них красоту окружающего мира, наполняют стремлением к возвышенному эстетическому идеалу. «Знаете что? — пишет Чайковский своему другу Н.Ф. фон Мекк. — Мне кажется, что Вы оттого сочувствуете моей музыке, что я всегда полон тоски по идеалу...»
Как и творчество Чайковского, произведения Чехова проникнуты живительным веянием высокого идеала. Это гармонический идеал человека-творца, свободного и счастливого. «Мое святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались», — писал Чехов в разгар реакции 80-х годов. Слова писателя звучали как пламенный протест против насилия, как утверждение права человека на прекрасную, свободную жизнь.
«...Именно пореформенная Россия принесла этот подъем чувства личности, чувства собственного достоинства...» — писал В.И. Ленин на рубеже новой исторической эпохи, в 1894 г. Подъем чувства личности широко и благотворно сказался во всех областях русской жизни, и в частности в литературе и искусстве. Высказывание В.И. Ленина помогает осмыслить важнейшую сторону творчества Чехова и Чайковского, которое развертывалось в пореформенные десятилетия.
В центре внимания великих гуманистов — человек, становящийся личностью, отстаивающий свое человеческое достоинство, стремящийся к полноте творческой жизни, к счастью. Идея значительности человеческой жизни бесконечно дорога писателю и композитору. Чехова и Чайковского привлекает личность, осознающая себя, свое место в мире, человек, не просто размышляющий о жизни, а страстно жаждущий истины.
Социальная, человеческая ценность личности для Чехова и Чайковского проявляется прежде всего в отношении к труду. Писателю и композитору дороги люди труда, как бы незаметны они ни были, каким бы скромным ни был их вклад в дело созидания человеческой культуры. Для них была важна любовь к труду, отношение к труду как творчеству, важна общественная ценность этого труда. И когда Чехов устами своего героя говорит: «В человеке должно быть все прекрасно...», он подразумевает, что одним из основных качеств подлинно прекрасного человека является труд на благо людей.
Высочайшее проявление чувства личности для Чехова и Чайковского — любовь, духовно обогащающая, нравственно возвышающая человека. Они понимают любовь как утверждение жизни во всей ее полноте, как преодоление страшнейшего врага человека — эгоизма, как творческий расцвет личности. И значительность человека измеряется тем, в какой степени он способен любить, какова его любовь. «Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть» — такую запись сделал Чехов в одной из своих записных книжек. Мысль об огромной творческой силе любви пронизывает произведения Чехова и Чайковского.
Вдохновенно и целомудренно показывает Чехов во многих произведениях, как любовь окрыляет человека, делает его душевно богаче, сильнее. Тема большой, прекрасной любви проходит через все творчество Чайковского, в том числе через такие произведения, как увертюра-фантазия «Ромео и Джульетта», симфоническая фантазия «Франческа да Римини», оперы «Евгений Онегин», «Чародейка», «Пиковая дама», «Иоланта», балеты «Лебединое озеро», «Спящая красавица».
Давая в письме к исполнительнице роли Настасьи в опере «Чародейка» Э.К. Павловской характеристику героини оперы, Чайковский писал: «Дело в том, что в глубине души этой гулящей бабы есть нравственная сила и красота, которой до этого случая [встречи с героем оперы] только негде было высказаться. Сила эта в любви. Она сильная женская натура, умеющая полюбить только раз навсегда и в жертву этой любви отдать все».
Эти высказывания Чайковского помогают понять существенную черту ряда созданных им положительных образов. Нравственная красота раскрывается и в образе Татьяны, и в трагическом образе Лизы, и в светлом, полном высокого жизнеутверждения образе Иоланты. В сущности, все многообразие героев произведений Чехова и Чайковского может быть осмыслено в связи с центральной проблемой, поставленной и художественно разрешенной писателем и композитором, — проблемы нравственной силы и красоты.
Вероятно, у каждого крупного писателя есть произведения, в которых с особенной ясностью выражено его отношение к миру. К числу таких произведений относится рассказ Чехова «Попрыгунья». В центре его два контрастных образа: молодая женщина Ольга Ивановна и ее муж доктор Дымов.
В этом скромном враче Чехов показывает черты большой нравственной силы и красоты. Редкая душевная чистота, умение творчески работать, отдавая себя целиком делу, самоотверженная любовь к жене — все это сочетается в Дымове со способностью к подвигу для блага людей, с необычайной простотой и естественностью героизма.
Где-то рядом с этим замечательным рассказом в литературном наследии Чехова должно быть поставлено небольшое, но очень важное для характеристики мировоззрения писателя публицистическое произведение — статья о Н.М. Пржевальском. Рассказывая о таких людях, как Пржевальский, Чехов писал: «Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое, стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие... делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу».
В облике Пржевальского Чехов видел черты нравственного идеала человека. «Таких людей, как Пржевальский, я люблю бесконечно», — говорил писатель.
У Чайковского также была настоятельная потребность увидеть в жизни людей большой нравственной силы и красоты. Современник композитора, его знакомый В.П. Погожев, вспоминает, что Петр Ильич с особенной теплотой говорил «о человеческом, в особенности о женском самоотвержении». «Есть... отдельные человеческие индивидуальности... которые заставляют меня любить человека и удивляться совершенству, до которого может доходить его нравственная красота», — писал Чайковский.
К таким людям композитор относил жившую с Каменке Александру Ивановну Давыдову. «Это поистине святая женщина, — писал Чайковский. — Она последняя, оставшаяся в живых, жена декабриста из последовавших за мужьями на каторгу. Некоторых из своих детей она родила на Петровском заводе в остроге. Вообще, много горя пришлось ей перенести в молодости... Я считаю себя счастливым, что судьба столкнула меня с ними [А.И. Давыдовой и ее семейством] и так часто дает мне случай видеть в лице их душевное совершенство человека».
Чехов и Чайковский продолжают ту благородную традицию русской литературы и искусства, которую лучше всего определить словами Пушкина, сказавшего о себе: «...чувства добрые я лирой пробуждал». Добро и зло не были для Чехова и Чайковского отвлеченными философскими категориями. Они воплощались в конкретных художественных образах.
«Мы как бы специально только для того и созданы, чтобы вечно бороться со злом, искать идеалов, добиваться вечной правды», — писал Чайковский. В поэтическом пейзаже лунной ночи в деревне, завершающем один из самых трагических рассказов Чехова «Человек в футляре», есть такая строка: «Кажется... что зла уже нет на земле и все благополучно». Но смысл рассказа как раз в том и состоит, что зло есть, что оно представляет страшную силу, стремящуюся разрушить добрую нравственную природу человека.
Пафос борьбы со злом присущ творчеству Чехова и Чайковского. Вспомним, с какой художественной силой раскрывается он в симфониях и балетах Чайковского! («Балет — та же симфония», — говорил композитор.) А как многообразны образы зла в творчестве Чехова! Это прежде всего все формы социальной несправедливости, насилия над личностью. Это — хищничество, мещанство, пошлость.
Чехов и Чайковский как художники осуждают эгоизм, эгоцентризм, пренебрежение к другому человеку. Для писателя и композитора огромное зло — равнодушие, безразличное отношение к людям, несовместимое с достоинством человека. Тема совести, личной ответственности за страдания людей, обусловленные социальной несправедливостью, — одна из важнейших тем творчества Чехова. Борьба с равнодушием, требование активного отношения к жизни пронизывают произведения писателя.
«Равнодушие — это паралич души, преждевременная смерть», — сказано в повести Чехова «Скучная история». Отрыв от людей ведет к духовной гибели человека. В произведениях писателя показано, как зло искажает, душевно калечит людей. Всем памятна трагическая история душевной, нравственной деградации доктора Старцева, о которой поведал Чехов в рассказе «Ионыч». Старцев, как другие слабые люди, духовно погибает в болоте мещанства, пошлости, стяжательства. Люди же, обладающие сознанием высоких человеческих ценностей, сохраняют свое человеческое достоинство.
Нравственная красота человека — в противоборстве силам зла. Почему, например, при всех своих человеческих слабостях герои пьесы Чехова «Три сестры» так милы читателям и зрителям? Потому, что они не могут найти удовлетворения в обеспеченном, спокойном, мещански сытом существовании и полны стремления к другой, светлой, окрыленной жизни. Потому, что они несут в себе обаяние душевной чистоты, противостоят пошлости и пошлость не в силах поглотить их.
Чехова-художника привлекала нравственная красота не каких-то исключительных людей в необычных положениях, а людей обыкновенных в их повседневной жизни. Писатель сумел увидеть это значительное в простых, незаметных, скромных людях. И случилось, что маленькие на первый взгляд люди оказывались на самом деле большими, настоящими людьми.
Изображая русские народные характеры, Чехов раскрывает в них скрытые душевные богатства, огромные творческие возможности. Одним из таких замечательных чеховских образов является героиня повести «В овраге» молодая крестьянка Липа. Для Липы характерны душевная стойкость, доброта, жизнерадостность. И жестокая среда кулаков, в которой очутилась Липа, и страшное горе — гибель единственного, горячо любимого ребенка — не могут нарушить высокий душевный строй Липы, сделать ее душевно опустошенной, озлобленной, унылой.
Благоуханный в своей нравственной красоте образ Липы противостоит страшному миру стяжателей-собственников. Он ярко сияет в этом темном, душном мире. Он говорит о бесценных, до времени скрытых душевных сокровищах простых русских людей, которых не в силах были вытравить века эксплуатации, гнет дворянско-самодержавного строя.
Нравственная красота для Чехова и Чайковского — утверждение человечности, неустанное стремление к идеалу, любовь, самоотверженность, подвиг. Высокую нравственную красоту, несгибаемую нравственную силу рождает у человека любовь к родине, единство с народом. Оторванность от народа — духовная смерть для человека. Только сознание высоких человеческих ценностей, только глубокая вера в человека помогали Чехову и Чайковскому смело, безбоязненно относиться к противоречиям действительности, делали произведения великих современников исполненными такого покоряющего жизнеутверждения.
Не случайно Чехов считал своим самым любимым рассказом рассказ «Студент» (1894 г.). Через мрак, холод, гнет — к высокому утверждению жизни. Таков смысл рассказа. «Правда и красота... всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле» — в этих размышлениях героя рассказа слышится голос самого Чехова.
Для творчества Чехова и Чайковского характерно тесное единство этического и эстетического начала. Искусство писателя и композитора нравственно возвышает человека, делает его лучше, чище, светлее. Чайковский говорил о своем любимом композиторе Моцарте: «Слушая его музыку, я как будто совершаю хороший поступок». В какой же степени эти слова можно применить к сочинениям самого Чайковского, к произведениям Чехова!
Чехов и Чайковский обладали совершенным эстетическим чувством, умели видеть и запечатлеть проявления прекрасного в окружающем мире. «Чувство красоты в человеке не знает границ...» — писал Чехов. Чайковский, как он сам говорил, был наделен «неодолимым влечением к красоте». Воплотившие с таким художественным совершенством нравственную красоту человека, Чехов и Чайковский воссоздали в своих произведениях удивительную красоту природы.
Общение с природой было для Чехова условием полноты бытия. Многие страницы писем Чехова дают возможность это почувствовать. Еще более ощутимо проявилась любовь к природе в повестях и рассказах писателя, где пейзаж занимает очень большое место. И с этим так хорошо согласуются слова Чехова: «Вся энергия художника должна быть обращена на две силы: человек и природа».
Пейзаж в произведениях Чехова не только позволяет читателю представить обстановку, в которой происходят описываемые события, или глубже раскрыть душевное состояние героев. Картины природы служат лирическими лейтмотивами, вплетающимися в повествование о жизни людей. Они являются важным художественным средством создания общей лирической атмосферы произведения. Они несут в себе музыкальную мелодию повествования.
Сохраняя свое конкретное образное содержание, пейзаж у Чехова как бы соотносит жизнь героев и жизнь окружающего мира. Пейзаж приобретает широкий обобщающий характер. И даже когда, по образной характеристике В.И. Немировича-Данченко, Чехов изображает «такой маленький, такой крохотный, дождливый мирок жизни», пейзаж дает ощущение больших просторов за пределами этого скудного мирка.
Пейзаж в произведениях Чехова словно открывает дверь в мир гармонии, красоты, вечного цветения жизни. Через природу писатель утверждает жизнь во всей ее полноте. «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!» — восклицает Тузенбах в пьесе «Три сестры».
Чайковский восхищался рассказом «Гусев», где особенно наглядно чувствуется жизнеутверждающая роль пейзажа. «Гусев» — одно из немногих художественных произведений Чехова, возникших под впечатлением от сахалинского путешествия, во время которого писатель увидел «ад», «место невыносимых страданий».
На первый взгляд «Гусев» — одно из самых мрачных по колориту произведений Чехова, которое в этом отношении можно поставить в один ряд с «Палатой № 6». Но рассказ завершается пейзажем — величественной, мажорной картиной, переводящей тему смерти в другую, лирико-философскую тональность. Писатель немногими значительными штрихами дает возможность увидеть за железными стенами царства смерти — пароходного лазарета — голубые морские просторы, залитые ослепительным южным солнцем, глубокое ночное тихое небо с ясными звездами. Смерть точно отодвигается, исчезает перед лицом природы, неизъяснимо прекрасной, несмотря на царящие в мире страдания и зло.
Пейзаж у Чехова несет в себе большую и важную тему родины. Русский человек и русская природа для писателя едины. В произведениях Чехова бесконечное богатство русского пейзажа: родные поля, леса, луга, деревни, реки, степи. В чеховских картинах природы — страстная любовь к прекрасной русской земле. А в повести «Степь» природа — основной лирический «герой». «Быть может, она [повесть] раскроет глаза моим сверстникам и покажет им, какое богатство, какие залежи красоты остаются еще нетронутыми, и как еще не тесно русскому художнику», — писал Чехов. Это богатство красоты ощущают в полной мере читатели «Степи».
Рисуя картину степных просторов в лунную ночь, Чехов создает пейзаж, который воспринимается как глубокий реалистический образ-символ: «И тогда... во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, молодость, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик прекрасной, суровой родине, и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей». Многие страницы «Степи» звучат как поэма о родине, об огромных скрытых творческих силах простого русского человека.
Природа занимала очень большое место и в жизни Чайковского. Подобно Чехову, композитор не мог жить без самого тесного, повседневного общения с природой. В письмах Чайковского запечатлены пейзажи многих стран, где побывал композитор, но особенно дорог Петру Ильичу пейзаж средней полосы России. «Отчего простой русский пейзаж, отчего прогулка летом в России, в деревне, по полям, по лесу, вечером по степи, бывало, приводила меня в такое состояние, что я ложился на землю в каком-то изнеможении от наплыва любви к природе, от тех неизъяснимо сладких и опьяняющих ощущений, которые навевали на меня лес, степь, речка, деревня вдали, скромная церквушка, словом, все, что составляет убогий русский родимый пейзаж», — писал Чайковский.
Образы русской природы щедро представлены в творчестве композитора — в его операх, романсах, фортепианных миниатюрах. Во многом «пейзажный» характер носит первая симфония Чайковского «Зимние грезы». Лирикой русской природы проникнуто одно из самых поэтичных произведений Чайковского — фортепианный цикл «Времена года», привлекавший внимание Чехова.
В «Рассказе неизвестного человека» (1893 г.) Чехов показывает, как музыка «Времен года» вызывает у одного из героев душевный подъем, глубоко скрытые хорошие чувства:
«Он [Грузин] сел за рояль, тронул один клавиш, потом заиграл и тихо запел: «Что день грядущий мне готовит?» — но по обыкновению тотчас же встал и встряхнул головой.
— Сыграйте, кум, что-нибудь, — попросила Зинаида Федоровна.
— Что же? — спросил он, пожав плечами. — Я уже все перезабыл. Давно бросил.
Глядя на потолок, как бы припоминая, он с чудесным выражением сыграл две пьесы Чайковского, так тепло, так умно! Лицо у него было такое, как всегда — не умное и не глупое, и мне казалось просто чудом, что человек, которого я привык видеть среди самой низменной, нечистой обстановки, был способен на такой высокий и недосягаемый для меня подъем чувства, на такую чистоту».
В первопечатном тексте рассказа Чехов назвал исполненные Грузиным произведения Чайковского. Это пьесы из «Времен года» — «Баркарола» и «Подснежник».
Часто рядом с именами Чехова и Чайковского называют имя И.И. Левитана, и это закономерно. Подобно своим современникам, Левитан горячо любил Россию, родную землю. Картины художника раскрывают целый мир высокой поэзии русской природы. В произведениях Левитана через красоту природы мы входим во внутренний мир человека и познаем его высокую нравственную красоту.
Левитан глубоко ценил мастерство Чехова-пейзажиста. Художник писал Антону Павловичу: «Я внимательно прочел еще раз твои «Пестрые рассказы» и «В сумерках», и ты поразил меня как пейзажист... Пейзажи в них — это верх совершенства, например, в рассказе «Счастье» картины степи, курганов, овец поразительны».
Как и чеховские пейзажи, картины природы у Левитана глубоко музыкальны. Удивительно смело и вместе с тем вполне оправданно Левитан назвал одно из лучших своих полотен «Вечерний звон». Левитан настоятельно призывал художников «слушать музыку природы», всем своим существом чувствовать «мелодию пейзажа». «Картины Левитана — это его задушевные песни, изображенные красками на полотне», — образно сказал известный художник-декоратор В.А. Симов.
Чехов, Чайковский, Левитан — великие лирики, открывшие новые пути в искусстве. В основе их лиризма — сознание высоких человеческих ценностей. Это лиризм, связывающий воедино человека и мир, открывающий доброе в людях, лиризм преодоления скорби, лиризм утверждения творческой полноты, красоты жизни.
«...Цветы, музыка и дети составляют лучшее украшение жизни», — писал Чайковский. Чехова сближает с композитором глубокий интерес к жизни детей. Детский мир привлекал Чехова и Чайковского своей внутренней цельностью, чистотой, особым обаянием. В восприятии ребенком окружающей жизни есть нечто общее с восприятием художника, и прежде всего огромная непосредственность. Ребенок радуется миру, открывает в нем для себя каждый день все новое и новое. Уже самым фактом своего существования ребенок утверждает жизнь как вечное обновление. Чехов и Чайковский относились к детям как равные к равным. Они умели проникнуть в душу детей, радоваться их радостями, печалиться их скоро преходящими невзгодами.
Тема детства занимает немаловажное место в творчестве Чехова и Чайковского. В 1889 г. вышел сборник рассказов Чехова «Детвора», куда вошли такие маленькие шедевры, как «Беглец», «Событие», «Детвора», «Ванька», «Кухарка женится», «Дома». И характерно, что всегда требовательный к самому себе Чехов был доволен этим сборником. Чайковский создал цикл замечательных фортепианных миниатюр «Детский альбом», шестнадцать песен для детей и балет «Щелкунчик», названный Б.В. Асафьевым «гениальной симфонией детства, и детских дум, и детских игр, и детской любви».
Не была чужда Чайковскому и столь близкая Чехову стихия юмора. Кроме известной фортепианной «Юморески» и отдельных, имеющих юмористическую окраску эпизодов опер, Чайковский создал, по характеристике Н.Д. Кашкина, «большую лирическую комедию» — оперу «Кузнец Вакула». Вспоминается определение жанра некоторых пьес Чехова, данное А.М. Горьким, — «лирические комедии». Сочетание юмора и лирики очень характерно для творчества Чехова в целом.
Чайковский — «мажорный лирик по силе и глубине вдохновения по меньшей степени равен минорному», утверждал Г.А. Ларош. Примеры здесь многочисленны. Достаточно вспомнить хотя бы ряд эпизодов из опер и балетов Чайковского, такие романсы, как «То было раннею весной...» или «День ли царит...», и бессмертный Первый концерт для фортепиано с оркестром, полный утверждения жизни.
Творчество Чехова и Чайковского роднит глубочайшая сердечность. Чехов в письме к брату Александру Павловичу, перечисляя признаки подлинно художественного произведения, наряду с правдивостью, смелостью и оригинальностью называет сердечность. И здесь Чехов непосредственно близок Чайковскому, который утверждал: «То, что чуждо человеческому сердцу, не может быть источником музыкального вдохновения». И еще: «Где сердце не затронуто, — не может быть музыки».
Сердечность у Чехова и Чайковского — не только общая эмоциональная окраска повествования. Это своего рода философская категория, раскрывающая отношение писателя и композитора к миру. Сердечность свидетельствует о страстной жажде единения с людьми, о любовном внимании к человеку. Без глубокой жизни сердца для Чехова и Чайковского нет и не может быть настоящей жизни.
Творчеству Чехова и Чайковского присуща высокая простота. В разных контекстах и по различным поводам писатель и композитор высказывали свои мысли о простоте, как одном из основных требований к произведениям искусства.
«Первая и главная прелесть рассказа — это простота и искренность», — утверждал Чехов. «В жизни все просто», — обыкновенно говорил он [Антон Павлович], бракуя в литературе все нарочитое... рассчитанное на то, чтобы удивить читателя», — вспоминает И.Н. Потапенко. И.А. Бунина творчество Чехова привлекало «жаждой наивысшей простоты». После знакомства с рассказом «Дама с собачкой» А.М. Горький написал Чехову: «Никто не может писать так просто о таких простых вещах, как вы это умеете. После самого незначительного вашего рассказа — все кажется грубым, написанным не пером, а точно поленом. И — главное — все кажется не простым, т. е. не правдивым».
«Твоя заметка о «Свадьбе Фигаро» написана очень хорошо, но немножко a la Laroche [Ларош], т. е. слишком кудревато, — писал Чайковский брату Модесту Ильичу. — ...Я бы желал, чтобы ты продолжал писать так же хорошо, но проще». Говоря об известном фонтане Треви в Риме работы Лоренцо Бернини, композитор замечает: «...Даже такая эффектная вещь, как фонтан Треви, грешит изысканностью формы, недостатком простоты и правды». А о своей опере «Орлеанская дева» Чайковский писал: «Простота стиля безусловная».
Простота является одним из основных эстетических принципов Чехова и Чайковского. Простота — результат огромного творческого труда, строжайшего отбора явлений жизни для их художественного воплощения, итог многих раздумий и глубоких художественных обобщений. Простота в понимании Чехова и Чайковского — высшее мастерство.
Это совершенное мастерство часто бывает скрыто от читателя или слушателя, всецело захваченного произведениями писателя, композитора. И прав академик Б.В. Асафьев, когда утверждает: «...в Чайковском, авторе «Онегина», и в мастерстве Чехова есть общее — в «незаметности» мастерства для восприятия. И мне думается, что чем меньше при слушании музыки вспоминается, «как это сделано?», т. е. искусное в искусстве, чем сильнее и убедительнее звучит музыка как живая волнующая речь... тем правдивее интонация — сущность музыки».
Для великих художников-реалистов правда и простота — синонимы: нет правды без простоты и нет простоты без правды. Утверждение простоты связано с борьбой писателя и композитора за народность искусства. Миллионы людей услышали в произведениях Чехова и Чайковского свой голос, ощутили свои заветные мечты и чувства.
Чайковский не без иронии писал: «Я нередко слышу, что смешивать в художнике его литературные качества с человеческими — есть плохой и несправедливый прием. Из этого следует, что я плохой критик, ибо никогда не могу отделить одну от другой эти две стороны в художнике». Высокому строю творчества целиком соответствует душевный облик Чехова и Чайковского.
Конечно, каждый человек, а гениальный в еще большей степени, — единственная, неповторимая индивидуальность. Тем не менее можно говорить о внутренней близости людей. Не только в творчестве, но в личностях Чехова и Чайковского было нечто существенно общее. Это хорошо почувствовал Сергей Васильевич Рахманинов. «Он [Чайковский] был одним из самых обаятельных художников и людей, которых я когда-либо встречал, — говорил Рахманинов. — Он отличался необычайной деликатностью ума. Он был скромен, как скромны все истинно великие люди, прост, как мало кто бывает (я встретил еще одного человека, который во всем на него походил, и это был Чехов)».
Свидетельство С.В. Рахманинова, знавшего и горячо любившего Чехова и Чайковского, очень ценно. Писателя и композитора роднила не одна какая-нибудь, пусть важная, черта их характеров, а совокупность основных, определяющих черт. И конечно, прежде всего — «деликатность ума», скромность и простота.
Чехов и Чайковский никогда не давали почувствовать, что они какие-то особенные, избранные индивидуальности, не подчеркивали расстояния между собой и другими людьми. Они с одинаковым вниманием относились к человеку независимо от масштаба его личности или общественного положения. Они уважали достоинство каждого человека, его право на радость и счастье. Демократизм, простота Чехова и Чайковского восхищали современников.
Чехов и Чайковский были на редкость добрыми, отзывчивыми людьми. «Петр Ильич был добр чрезвычайно», — вспоминал его друг Г.А. Ларош. «Необыкновенная», «бесконечная» доброта композитора поражала друзей и знакомых. И здесь Чехов также походил на Чайковского. «Чехов был одним из самых отзывчивых людей, которых я встречал в своей жизни», — свидетельствует писатель А.С. Лазарев-Грузинский. О том же говорят все знавшие Чехова. И не случайно Антон Павлович писал любимому двоюродному брату: «Будь здоров, счастлив и мудр, а главное добр». Эти слова звучат как завещание, ведь здесь сказано о том, что Чехов считал особенно необходимым для человека.
Чехова и Чайковского роднило и отношение к своему творческому труду как главному делу жизни. «Жить без работы я решительно не могу», «весь смысл моей жизни заключается в моем авторстве», — писал Чайковский. Чехов образно говорил: «привинчиваю себя к столу», «липну к своему креслу» и утверждал: «Художник должен всегда работать, всегда обдумывать, потому что иначе он не может жить». Повседневный, неустанный труд был для Чехова и Чайковского самой большой радостью, открытием нового. Он рождал вдохновляющее чувство преодоления «сопротивления материала», сознание того, что работа нужна людям.
«...Всякий по-своему служит общему благу, — а ведь искусство есть, по-моему, необходимая потребность для человечества. Вне же своей музыкальной сферы я неспособен служить для блага своего ближнего», — писал Чайковский. Для Чехова литературная работа была также служением общему благу. «Все мы народ, и все то лучшее, что мы делаем, есть дело народное» — в этих словах Чехова отразилось его понимание огромной общественной роли литературы. Эстетика великих современников противостоит антинародным, реакционным теориям искусства для искусства.
Чехова и Чайковского объединяла горячая любовь к родине, русскому человеку, родной природе. «Вы русский! Да, очень, очень русский», — сказал однажды Чехову Лев Толстой. Это лучшая характеристика одной из важнейших сторон личности и творческого облика писателя. «Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи», — писал Чайковский.
Простота и скромность соединялись у Чехова и Чайковского с большим внутренним достоинством, душевное изящество — с мужественной энергией, сердечность — с высокой принципиальностью, редкой творческой волей. Монолитное единство жизни и творчества, внутренняя цельность, душевная красота Чехова и Чайковского вызывают самое глубокое уважение и восхищение.
Входя в жизнь Чехова и Чайковского, приближаясь к ним как людям, общаясь с их творчеством, мы испытываем чувство, подобное тому, о котором так хорошо сказано в письме Чайковского к брату Модесту Ильичу, приступившему тогда к переводу биографии Моцарта: «Окунувшись с головой в поэзию моцартовской личности, ты ощутишь подъем творческого духа». Этот душевный, творческий подъем испытывает каждый, кто соприкасается с «поэзией личности» Чехова и Чайковского, для кого писатель и композитор стали не только авторами известных произведений, но живыми, близкими людьми.
Глубоко русские гении, Чехов и Чайковский вошли в число мировых художников. «Чехов — несравненный художник... Художник жизни. И достоинство его творчества в том, что оно понятно и сродни не только всякому русскому, но и всякому человеку вообще. А это главное...» — сказал Л.Н. Толстой. Такими же крепкими нитями связана музыка Чайковского с каждым из слушателей во всех уголках земного шара.
Человеческая близость Чехова и Чайковского, их глубокое творческое родство — явление значительное не только в истории русского, но и мирового искусства. Это наглядное свидетельство того, что даже столь различные на первый взгляд области искусства, как литература и музыка, внутренне связаны, взаимно обогащают друг друга, питаются из общих идейных источников.
Произведения Чехова и Чайковского живут полной жизнью в нашей современности. Они участвуют в формировании лучших черт характера нового, советского человека. Они воспитывают стремление к высоким народным идеалам, к прекрасному. Они объединяют людей, делают их лучше, красивее. Творчество Чехова и Чайковского относится к высочайшим вершинам в художественном развитии человечества. Чехов и Чайковский — гордость и слава нашего народа, его драгоценный вклад в сокровищницу мировой культуры.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |