Под таким заголовком г. Полфёров дал небольшую заметку в «Областном обозрении и Вестнике казачьих войск» (1904. № 30), в которой приводит отзыв талантливого писателя о донском казачестве и его правящей офицерской среде. Покойному писателю «больно было видеть, что простор (на Дону), где все условия созданы, казалось, для широкой культурной жизни, положительно окутан невежеством, исходящим из правящей казачьей сферы». Заметка эта невольно напомнила мне одну беседу с Антоном Павловичем в короткое моё знакомство с ним. Дело происходило в 1892 году в разгар голодовки в чернозёмных губерниях. При усиленной и нервной работе в эту пору в одной из голодающих губерний я слегка заболел, но продолжал работать. Наше знакомство началось с медицинских советов Антона Павловича, которыми он начал разговор. Мягко, но серьёзно он советовал мне принять меры лечения и, казалось, для большей убедительности несколько раз повторял с улыбкой: «Ведь я тоже врач». Скоро, однако, были забыты болезнь и лекарства, и мы всецело сосредоточились на злобе дня — крестьянской голодовке и положении населения.
Меня в высшей степени интересовал взгляд такого крупного писателя, как Чехов, на события дня, его отношение к серой массе и самая постановка вопросов о крестьянах и вообще о трудящейся массе. В ту пору, как известно, в публике широко было распространено мнение о «безразличии» Чехова, об отсутствии у него широкого и законченного мировоззрения на русскую жизнь и ближайшие её задачи. Чехов, говорили, поёт, как птица Божья, и ему мало дело до тех или других принципов; в его литературной деятельности совершенно отсутствует идейная подкладка, хотя это большой, талантливый художник. С первых же слов мне пришлось убедиться в весьма характерных чертах Антона Павловича.
Оказалось, что Чехов имеет свои и очень определенные взгляды на крестьянина и его среду, но взгляды эти выражал кротко и просто, без излюбленных терминов и иностранных слов, на которые бывают так падки люди, щеголяющие терминами и мудрёными словами в ущерб идеям. Выходило как-то не по-книжному.
Антон Павлович со свойственной ему скромностью как бы констатировал только факты: «Да, крестьянин очень беден... Крестьянин невежественен... Крестьянину надо помочь... Пусть поможет ему земство... Должны помочь мы, интеллигенция» и т. д. И всё это без пафоса, без потрясений тем или другим партийным знаменем, но, несомненно, искренне и убеждённо. Мы коснулись положения богачей-крестьян, кулаков, среднего крестьянина, крестьян-бедняков, безлошадных крестьян, бывших в отходе и прочих — и обо всём этом Антон Павлович трактовал и ставил вопросы простым житейским языком. Ни разу не употребил он излюбленных терминов вроде «дифференциация» деревенского населения, «наш капитализм» и прочих, а просто сам подчёркивал известные факты и искал подтверждения в моих словах и опыте, вытекавшем из близкого знакомства с крестьянской средой.
Во-вторых, за общей темой о голодающих и бедствующих крестьянах у Антона Павловича явственно сквозили такие же определённые представления и о других сословиях. Выясняя безвыходное положение безземельных крестьян, Антон Павлович твердил: «Мало сделано для них», — не развивая, однако, этой мысли, но когда возникали вопросы о народной школе, о роли правительства в устроении крестьян, о дворянстве и прочем, такие же короткие и категоричные замечания показывали, что А.П. Чехов прекрасно знал, кто именно и чего не сделал для крестьянина. Казалось, талантливый писатель не любит разглагольствовать о том, что считается явным и несомненным в русском обществе, и только мысль о том, что со мною вёл беседу крупный писатель-художник, невольно напоминала мне, что за короткими фразами и почти банальными выражениями у моего собеседника могли существовать реальные и художественные представления о трактуемой действительности. Когда Антон Павлович говорил: «По-моему, положение мещанина в десять раз лучше положения дворового», — я чувствовал, что за этой фразой у него могли скрываться образы городского мещанина и деревенского дворового, с надлежащей обстановкой, с различием этой обстановки и существования известных условий, порождающих это различие.
Но особенно полно и отчетливо в этом отношении выразились взгляды Чехова на сословность в казачестве, и тут именно покойный писатель высказал такие знания и представления о казаках, каких, признаюсь откровенно, я не ожидал от него.
Узнав, что я кубанский казак и что моя родина находится в Ейском отделе (уезде), Антон Павлович живо заметил:
— Значит, мы с вами земляки? Я если не казак, то сосед казаков... из Таганрога.
— Знаю я ваш мертвый город, — ответил я Чехову. — Он хоть через море, но мне рассказывали, что бывают случаи, когда утром в ясную погоду, «при чистом воздухе» из Ейска виднеется Таганрог, точно белые палатки.
— Верно, верно, — подтвердил А.П., — и я об этом слышал, хотя не могу себе представить, можно ли на таком расстоянии через Азовское море видеть из одного города другой? А вот, что Таганрог кажется мертвым, безжизненным — это верно...
Слово за слово мы коснулись казаков — донских и кубанских, и Антон Павлович сразу же подчеркнул ту основную черту, которою характеризуется экономический быт донского казачества.
— Простор, — говорил он, — обилие земли и относительная бедность... Так ли у вас на Кубани?
Я заметил, со своей стороны, что черта эта свойственна в большей или меньшей мере всем казачьим войскам, что на Кубани она также бросается в глаза, но далеко не одинаково во всех частях этой обширной области.
— Почему же? Чем вы это объясняете? — спрашивал меня А.П.
Мне пришлось указать на различие в составе населения, на различную степень культурной подготовленности и на внешние условия, в которых находятся отдельные казачьи войска и даже составные их части. Собственно, сельское хозяйство выше стоит в так называемых Черномории и на Старой линии, чем в Закубанье. Первые две местности заселены раньше, непосредственно примыкают к России, а последняя постепенно завоевана у горских племён. За Кубанью значение более раннего заселения местности замечается довольно явственно. В районах рек Лабы и Белой, по нижним их течениям, хозяйство прекрасно ведется, благодаря тому, что собственно Лабинский район раньше заселен, чем другие места Закубанья; к тому же здесь, в особенности по нижнему течению Белой, находятся лучшие в крае земли, дающие обильные урожаи хлеба.
— Все это так, — заметил мне Антон Павлович, — но если отличительная черта казачества — бедность при обилии земли — свойственна всему казачьему населению, местами в большей степени, местами в меньшей, то должна же существовать и какая-нибудь общая причина, порождающая это явление... Я думаю, что виновато в этом невежество или слабое участие в хозяйственной жизни казачьей интеллигенции.
Приблизительно в таких выражениях и таким образом была формулирована Чеховым его основная точка зрения на экономический быт казака. Сколько помнится мне, тогда военное начальство не ставило еще вопроса об оскудении казаков и в печати не трактовали этого вопроса. Мнение Чехова было лично его мнение, но, конечно, не представляло чего-либо нового и оригинального. Мнение это циркулировало между казачьей интеллигенцией, и очень может быть, что Чехов слыхал его от казаков. По крайней мере, из разговора выяснилось, что А.П. был знаком со многими особенностями казачьего быта.
Так, когда зашла речь о казачьих офицерах, Чехов снова спросил меня:
— Правда ли, что молодое поколение казачьих офицеров менее симпатично, чем старое? Это мне сообщали относительно донцов.
Я сказал, что такое именно впечатление вынес и я в родном войске.
— Старики-офицеры, — пояснил я свою мысль, — хозяйственнее и более внимательно относятся к местным общественным интересам, чем молодежь.
— Да, да, — подтверждал Антон Павлович.
— Молодежь, — развивал я далее свою мысль, — усвоила только внешние признаки привилегированного положения, заботится о костюме, белых перчатках, вообще о внешнем лоске и проявляет почти полный индифферентизм к общественным интересам и явлениям.
— Вот, вот это и мне говорили, соглашался Чехов. — Много блеску и круглое невежество. Но отчего это?
Я указал на ослабление интереса к отживающим формам военного быта, и как на естественное последствие этого, на оставлении лучшей частью интеллигенции казачьей военной карьеры. Лица с высшим образованием идут во врачи, инженеры, юристы и прочее, оставляя в громадном числе случаев войско и войсковую службу, так как на этой последней, с одной стороны, не всегда бывают подходящие места, а с другой стороны, заскорузлые чиновные паны и воротилы относятся крайне недружелюбно к молодым, с высшим образованием.
— Так, так, — твердил Чехов. — Это верно и так обидно. Ведь кому, как не казачеству, идти бы вперёд, при тех громадных ресурсах, какими они располагают в виде обилия земель?
Не помню, шёл ли у нас разговор о тяжести военной службы и, как о последствии этой тяжести, о понижении экономического уровня казачьей жизни; но при обсуждении общих вопросов у Антона Павловича не раз прорывались восклицания:
— А много, должно быть, интересного в жизни казака! Все-таки это не приниженный, не угнетенный, как крестьянин, народ... А какие бойкие казачки. Вот они умеют за себя постоять...
Говоря вообще о сословности в казачестве, Чехов заметил, что старые казачьи офицеры ближе стояли к рядовым казакам, чем нынешняя молодежь, и что таким образом ненужный военный лоск и выправка молодых офицеров только усиливают сословную рознь в массе. Но каждый раз, когда Антон Павлович отмечал и подчеркивал ту или другую черту казачества, он делал это как-то осторожно, точно боялся попасть впросак.
Описанное свидание с Чеховым происходило давно, много забылось, кое-что я, может быть, передаю не с надлежащею точностью, но так как лично для меня свидание это послужило к тому, чтобы услышать и таким образом фактически выяснить его взгляды на интересующие меня явления, то общее впечатление, оставшееся у меня от беседы с Чеховым, убедили меня, что покойный писатель далеко не безразлично относился к различным явлениям нашей жизни, что отрицательные явления последней с болью отозвались в сердце этого талантливого художника, и что Антон Павлович, чуждый резкости и партийности, живо сознавал несовершенства окружающей действительности. Нужно ли при этом прибавлять о том обаянии, которое производил А.П. Чехов своею мягкостью на меня и других. Казалось, что в этом кротком человеке, полном скромности и непритязательности, жила одна правда, что разлад между этой правдой и несовершенствами жизни налагал особый отпечаток грусти на талантливого писателя и что, поэтому, самый «чеховский пессимизм» был болью его любящего, но уязвлённого суровой действительностью сердца.
Примечания
Щербина Ф.А. Кавказские письма. А.П. Чехов о казаках // Южные записки. 1904. № 44. С. 57—61.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |