А.Л. Зиссерман. Поезда на Кубань

В начале апреля 1850 года я возвращался из Одессы в Тифлис курьером и в первый раз пришлось мне тогда проехать, от Тамани через Черноморию, по Кубанской линии к Ставрополю. При всей быстроте, с какою я проскакал это пространство, характер местности и общее впечатление до сих пор вполне сохранились в моей памяти. Необъятные степи, сливающиеся на горизонте со снеговым хребтом, казачьи станицы, расположенные на приблизительно одинаковом двадцативерстном расстоянии друг от друга, промежуточные посты с торчащими на вышках часовыми, изредка несколько верховых вооружённых людей, конвоирующих какую-нибудь повозку, вообще чисто тогдашняя кавказская картина, так и напоминавшая о близком неприятном соседстве удалых наездников, высылавших к нам свои шайки, не дававшие спуску оплошным. Тогда, в пятидесятом году, всё внимание кавказского военного начальства было устремлено на Восточный Кавказ, где Шамиль стоял в апогее своего величия и вёл с нами кровавую борьбу, казавшуюся бесконечной; в Закубанском крае ограничивались чисто оборонительными действиями; регулярных войск было мало, и они занимали линию по Лабе, верстах в 30—40 впереди Кубани, стараясь прикрывать доступы за Кубань и защищать от дерзких нападений новопоселённые по Лабе казачьи станицы.

Во второй раз пришлось мне проезжать это пространство уже более чем через десять лет, именно в декабре 1860 года. Тогда, покончив с Шамилем, действия были перенесены за Кубань, и в эту часть Кавказа была передвинута масса войск, какой прежде здесь никогда не видели. Батальоны, драгунские эскадроны, батареи двигались взад-вперёд по всем направлениям; казачье население было поднято на ноги; одним словом, затишье, носившее свой особый мрачный отпечаток, сменилось кипучею деятельностью; весь край превратился в большой военный стан, а вдали гудели пушечные выстрелы, беспокойные соседи оттеснялись всё дальше к горам, высылание шаек на Кубань становилось труднее. Тем не менее были ещё смельчаки, пробиравшиеся и сюда; убийства, захваты в плен были нередки; пикеты не снимались, и осторожность приходилось соблюдать по-прежнему. За Кубань же, а ещё более за Лабу, без сильного конвоя и думать нельзя было пускаться. В этот-то период я по службе остался надолго на Кубани, в сентябре 1862 года на моих глазах ещё случилось одно из тех происшествий, которые в наши времена были на Кавказе обыкновенными явлениями и теперь лишь, в последние десять лет, прекратились, принимая с каждым днём более и более легендарный характер.

Я возвращался из Ставрополя в мою штаб-квартиру. Выехал я часу в пятом вчера и, благодаря курьерской подорожной, да сухой дороге, часов около двух ночи уже был между станицами Кавказскою и Казанскою (130 верст от Ставрополя). Местность образует здесь довольно обширную долину, верст до пяти ширины, отлого примыкающую к лесистому берегу Кубани, где находился постоянный казачий пост Романовский. Долина изрезана балками и водомоинами, так что ехать шибко, особенно ночью нельзя: того гляди опрокинешься. Спустившись от Кавказской по довольно крутому спуску в эту долину, я растолкал спавшего на козлах моего постоянного вестового казака Пеньзева, приказал ему вынуть винтовку из чехла, не спать и зорко оглядываться по сторонам; сам я положил возле себя револьвер и вообще принял положение, соответствующее проезду ночью по такой подозрительной местности. Проехали мы рысцой долину и стали подниматься на противоположный подъём к станице Казанской. В этом месте идут две дороги: одна прямая, покруче другая, объездная, поотложе; у меня был лёгонький тарантасик, лошади отличные, дорога сухая и потому ямщик поехал прямою дрогой; поднимаясь шагом, я заметил на объезжей дороге что-то темнеющее в роде кибитки и около неё какие-то белые предметы. Показываю ямщику и спрашиваю, что бы это могло быть?

— Тут, говорит, — часто на своих ездят, остановятся лошадей попасти, да сами разлягутся спать; верно и теперь кто-нибудь заночевал.

— Однако же это риск; в этом месте могут засесть черкесы и перебить.

— Нет, уже сколько лет прошло, Бог миловал; должно их пора прошла.

Поднялись мы на гору, ямщик ударил по лошадям, и через полчаса я уже был в Казанской. Не останавливаясь, я уехал дальше и часам к восьми утра уже был дома, в Ладовской. Но не прошло и часу, скачет казак с весьма тревожным видом.

— Что такое?

— Ваше высокоблагородие, несчастье случилось; генерала с офицером черкесы взяли в плен.

— Где? Какого генерала?

— Генерал Кухаренко ехал в Ставрополь, с ним офицер; за Казанскою станицей на спуске напали черкесы, ямщика убили, а их взяли в плен; утром, когда развиднелось, проезжал какой-то офицер из Казанской, увидел тарантас без лошадей, убитого ямщика, добежал до станции и дал знать; меня станичный начальник и послал к вашему высокоблагородию с известием.

Приказав сделать несколько пушечных выстрелов, чтобы произвести тревогу на Лабе, через которую горцы могли ещё переправиться, я опять сел в тарантас и поскакал назад в Казанскую, за сорок вёрст. Тут я узнал, что часу в первом ночи приехал на станцию следовавший из Екатеринодара генерал-майор Кухаренко с капитаном гвардейской артиллерии Иогансоном и, невзирая на убеждения смотрителя отдохнуть и дождаться рассвета, приказал заложить лошадей, посмеялся над опасениями смотрителя и уехал; на козлах был у них казак, но безоружный. Утром, часу в шестом, проезжавший из Кавказской офицер дал знать, что на спуске стоит порожний тарантас, раскиданы кругом вещи и возле убит ямщик. Захватив с собою несколько казаков, я верхом отправился на место и убедился, что предметы, на которые я ночью обратил внимание, были именно тарантас, две белые подушки и труп ямщика в белом полушубке. По расчёту времени происшествие случилось не далее как минут 30—40 перед моим проездом, и если бы я поднимался на гору не напрямик, а объезжею дорогою, то наткнувшись на свежие следы происшествия, поднял бы в Казанской тревогу, и тогда горцы никоим образом не успели бы переправиться за Лабу, до которой от места нападения им нужно было проскакать 35 вёрст. Теперь же, конечно, всё было безуспешно; я проехал только по их следам до Кубани, на дороге в лесу мы нашли снятые с почтовых лошадей хомуты, офицерскую перчатку, потерянную одним из горцев папаху, наконец тело зарезанного казака. А через несколько дней мы узнали, что черкесы с обоими пленниками успели благополучно перебраться за Лабу уже на рассвете, затем провели день в лесу и в следующую ночь только добрались до своего аула за рекой Белой. Генерал Кухаренко, человек уже не молодой, не вынес такого путешествия, в одном сюртуке, в холодную сентябрьскую ночь, с привязанными к лошади ногами; он схватил тиф и на десятый день в ауле умер, а капитан Иогансон впоследствии был выкуплен.

После этого происшествия я ещё четыре года прослужил на Кубани, был свидетелем покорения или, правильнее сказать, «загнания в море» черкесских племён; на правом берегу Кубани всё приняло мирный характер, казачьи посты были сняты, ездили уже без всяких конвоев; но за Кубанью и Лабой, особенно за Белой, кровавые происшествия были не редкость и край ещё несколько лет не терял своего военно-тревожного вида.

Наконец, после девятилетнего промежутка, опять пришлось мне, уже частным человеком, попасть на берега Кубани. 6-го сентября нынешнего года, в 3½ часа пополудни, я выехал из Петербурга, 9-го, в полдень, был в Ростове, а ночью под 10-е, развалясь на бархатных подушках вагона, плавно подкатил к Кавказской станции железной дороги, выстроенной в описанной мною долине, в двух верстах от печального происшествия с генералом Кухаренко. «Свежо предание, а верится с трудом!..»

О новой Ростово-Владикавказской железной дороге ничего особенного пока сообщить нельзя. Всё ещё носит отпечаток дела, не вошедшего в настоящую колею; даже кондукторы не обмундированы и на станциях не видать жандармов; впрочем, беспорядков от этого незаметно. Вся дорога, за исключением моста через Дон и первой станции, где требовались дамбы и разные другие сооружения, стелется скатертью по ровной степи, немудрено и дёшево, и скоро построить; полагаю, что при этих условиях можно бы потребовать, кроме «скоро и дёшево», ещё и «хорошо и прочно»; а так ли это, покажет весьма недалёкое будущее. Станция в Ростове красива и довольно больших размеров, но когда она, как ожидают вскоре, превратится в общую, центральную для трёх дорог: Харьково-Азовскую, Воронеж-Ростовскую и Кавказскую, тогда очевидно окажется крайняя теснота и грязь невыносимая. То же мы видим в Курске, Харькове, Таганроге. Остальные станции новой дороги на вид весьма порядочны и вероятно удовлетворяют своей цели, но не заметно крытых навесов для склада грузов и много построек возведены из саманного кирпича, что крайне непрочно и едва ли прилично в предприятии, ведущем расчёты миллионами.

Пассажирский поезд, уходя из Ростова в пятом часу пополудни, приходит на Кавказскую станцию в два часа ночи, то есть расстояние в 225 верст делает в десять часов; на быстроту пожаловаться нельзя.

Оставшись в третьем часу тёмной, дождливой ночи на Кавказской станции, с которой мне нужно было свернуть в сторону по почтовому тракту, я очутился в крайне неприятном положении: приходилось часов пять прождать одному в станционном зале — ночлежного приюта никакого не существует. Проведя утомительную, казавшуюся бесконечной ночь, я с радостью встретил рассвет, обещавший прекрасную погоду, и вышел справляться, где и как можно получить лошадей. По указанию сторожа, я отправился к какой-то землянке, именуемой почтовой станцией, и разыскав приказчика, попросил лошадей до следующей станции, Казанской — десять вёрст.

— А подорожная у вас есть?

— Помилуйте, какая подорожная; теперь по всей России подорожные уничтожены и лошадей дают проезжим без всяких видов.

— То может в России, а тут Кавказ; мы без подорожной не можем давать лошадей; да, впрочем, их и нет: ночью забрали, когда поезд пришёл.

— Ну, а где же подорожную достать?

— В Ставрополе или Екатеринодаре.

Чёрт знает, что такое! Не знаешь, сердиться или смеяться. И почему Кавказ не Россия, и почему там можно ездить без подорожной, а здесь нельзя, и каким же образом человек, едущий из Петербурга по железной дороге до Кавказской станции, от которой до Майкопа, Екатеринодара или Темрюка ему приходится проехать 100—200 вёрст, может иметь подорожную, и если уже предполагается, что Кавказ должен отличаться порядками своеобычными, с особым колоритом, то пусть себе требуют подорожных, но учредят продажу их не за сотни вёрст от Кавказской станции, а на месте, хотя бы через того же почтового агента, который принимает приходящую по железной дороге почту для дальнейшего отправления; а то каким же манером пассажир доберётся до Ставрополя или Екатеринодара для покупки подорожной? Мне нужно было доехать только до станции Тифлисской, всего тридцать вёрст, и то я оказался в печальной необходимости отправляться пешком, если бы не выручил меня, спасибо ему, содержатель кабака, к которому я обратился за советом; он указал мне на какого-то человека, который взялся доставить меня до ближайшей станции, Казанской, на своей кляче, в телеге, служащей для возки сена со степи. Благодаря этому счастливому случаю, я кое-как добрался до Казанской; но и здесь, несмотря на всю готовность местного начальника, бывшего моего подчинённого, лошадей без подорожной не дали, да их и не было на лицо — все в разгоне; казаки же редко кто имеют упряжных лошадей, все ездят на быках, и потому нанять в станции лошадей немыслимо. После пяти часов неутомимых хлопот станичного начальника кое-как снарядили пару лошадок и отправили меня в Тифлисскую. Таким образом, я от двух часов ночи до семи вечера совершил путешествие в тридцать вёрст и благополучно добрался до места. Притом же я пользовался исключительно благоприятными обстоятельствами, а каково пришлось бы человеку новому, ни с кем не знакомому, не знаю. Но ещё лучше: в станице Тифлисской существует почтовое отделение, приём и выдача на всякую сумму денежной корреспонденции; неужели почтовый чиновник, пользующийся таким доверием, не мог бы быть снабжён несколькими десятками подорожных бланков, при шнуровой книге; для продажи нуждающимся? Впрочем, у нас всякого рода курьёзов столько на каждом шагу, что едва ли стоит удивляться и недоумевать.

Какое впечатление произвёл на меня столь хорошо знакомый мне край после почти десятилетнего отсутствия? На это довольно трудно ответить. Железная дорога, телеграф по Кубани, даже за Кубанью и Лабой, совершенная безопасность, дозволяющая двигаться везде во всякое время без конвоев и оружия, кое-какие зачатки не-казачьих поселений да дымящиеся изредка трубы паровых молотилок производят впечатление хорошее; но (в том-то и дело, что без «но» не обойдёшься!) многое, оградившись китайскою стеной неподвижности, осталось как было десять, двенадцать, пятьдесят лет тому назад и как останется, вероятно, ещё долго, не подавая признаков желания выглянуть за стену... Само собою, впечатление при этом не может быть приятным.

Я пробыл на и за Кубанью восемнадцать дней; срок небольшой; но для знакомого с местными обстоятельствами достаточный, чтобы сделать некоторые выводы из своих наблюдений.

Прежде всего о школьном деле (выделено нами. — О.С.). С большим удовольствием приходится заявить, что оно в последнее время двинуто энергически и обещает не в далёком будущем хорошие результаты. Во всех станциях по одному нормальному плану строятся (некоторые уже готовы) прекрасные помещения для школ, с отделением для девочек и помещением для учителя. В станице Казанской на площади я видел почти уже готовое здание из жжённого кирпича, под железной крышей, стоящее не менее семи-восьми тысяч рублей. На вопрос мой, откуда взята такая сумма, станичный атаман мне объяснил, что общественными приговорами свободный участок станичной земли, с лишком две тысячи десятин, отдан на четыре года одному соседнему крупному овцеводу, который за это и обязался выстроить здание, что и исполнил уже вполне добросовестно. Таким же образом, с незначительными вариациями, поступают и все станицы в Кубанском войске в деле постройки школьных зданий. Впрочем, всё дело не есть следствие общественной инициативы, а результат увещаний и «приглашений» нового начальника области, угодить коему постаралось всякое станичное начальство, не отступая, конечно, ни перед какими затруднениями убеждать мир в неотложности и пользе дела. Да такое сравнительно богатое население может без всякого стеснения позволять себе и не такую роскошь. Жалование учителям поднято до 300 рублей; есть между ними, как мне говорили, несколько отлично знающих и исполняющих свою обязанность, но три четверти пока ещё разночинцев, набранных по необходимости без выбора. Все ждут усиленных выпусков из войсковой учительской семинарии. (О ней поговорим ниже.) Школы посещаются известным числом мальчиков обязательно, но по-видимому не совсем исправно. (Так было и в моё время, 15—12 лет тому назад.) По настояниям учителей и начальства, общества придумали меры, какие следовало бы употребить для понуждения родителей посылать детей исправно в школы. Остановились на денежном штрафе: кто полагал 10 коп. за пропущенный день, кто находил довольно 5 коп.; большинство стариков было вовсе против штрафов, некоторые заметили, что всё равно хоть 10, хоть 5 коп. назначить, никто добровольно не заплатит, а взыскать — кто же взыщет? Теперь в станице такого начальства нет. Однако решили, если не ошибаюсь, брать по 5 коп. Что из этого выйдет, покажет будущее.

Так или иначе, повторяю, школьное дело двинуло с энергией, достойной всякой похвалы и подражания.

Конечно, здесь это не требовало каких-нибудь чрезвычайных усилий, потому что много десятков лет тому назад школы в казачьем войске уже существовали, обращая на себя внимание своего начальства, а главное, особенности казачьего общественного устройства и богатый земельный надел, при великолепных природных условиях, позволяют не скупиться в расходах. Другим местностям России, при всём добром желании, трудно потягаться со станицами в этом отношении, хотя и там, если принять в соображение много затрат, бросающихся в глаза своей неуместностью, и не менее растрат, вызывающих на грустные размышления, можно бы, по-видимому, больше сделать в пользу учебного дела, чем сделано до сих пор.

Проехал я и в станицу Ладовскую, бывшую штаб-квартирой 1-й бригады Кубанского войска и мою резиденцию. Я попросил позволения посетить учительскую семинарию, и благодаря любезности директора её Д.Д. Семёнова мне было показано всё заведение. Я обошёл все помещения, посетил классы во время уроков, был в саду в рекреационное время, видел скромные физический и зоологическо-минеральный кабинеты, слушал хоровое пение семинаристов и, откровенно признаюсь, был просто озадачен! Такого благоустройства, такого порядка, такого очевидно рационально-ведомого дела, наконец, таких блестящих результатов в относительно короткое время (семинария основана всего с 1871 года) я и представить себе не мог. Встречая несколько раз в газетах кое-какие похвалы этой семинарии, грешный человек, я довольно скептически относился к этим восхвалениям, зная по опыту, как пишутся корреспонденции, имеющие целью угодить начальству, а семинария ведь творение Кубанского областного начальства. Я не боюсь впасть в преувеличение, сказав, что учительская семинария в Ладовской есть заведение образцовое и что директор её — один из тех специалистов на трудном педагогическом поприще, которые умеют положить душу свою в дело.

Сила приятного, нравственного впечатления ещё усиливалась во мне тем обстоятельством, что семинария помещается в доме, мною же выстроенном, в котором я прожил несколько лет начала шестидесятых годов, когда усиленная настойчивость, стремившаяся к окончанию вековой борьбы на Кавказе, вызывала всех частных военных начальников на самую энергическую деятельность, не позволявшую посвящать много времени школьному делу. А я таки побаивался, что когда-нибудь дом этот, дорогой мне по многим воспоминаниям, с изменившимися местными обстоятельствами, перейдёт в частные руки, чего доброго, украсится вывеской «распивочно и на вынос»... Вообще, оставил я семинарию под самым отрадным впечатлением; она решительно оазис среди безграничных степей, погружённых пока в умственный полумрак, и останется только пожелать побольше таких оазисов. Впрочем, общий отзыв о ней и её руководителях, с кем мне ни приходилось говорить, даже между людьми менее всего способными сочувствовать таким учреждениям, сводится к похвалам и одобрению. При семинарии существует образцовая школа для упражнений будущих учителей и в особом помещении нормальное женское училище с педагогическими курсами. Большинство учеников из казачьего сословия, но есть несколько посторонних, в том числе один мингрелец и три калмыцких мальчика из Дербентовского улуса, оказывающих порядочные успехи; это будущие просветители калмыцких кочевий. Остаётся только сожалеть, что семинария не может принять хотя бы четверного числа воспитанников (теперь их, кажется, около ста); кубанское начальство не скупится на средства и недавно ещё ассигновало до восьми тысяч рублей на постройку нового флигеля; однако же принять всех желающих нельзя будет и выпуск готовых учителей едва ли когда-либо удовлетворит всем местным потребностям. Под редакцией Д.Д. Семёнова издан педагогический ежегодник Кубанской учительской семинарии (СПб., 1874, изд. Глазунова), представляющий, кроме многих интересных статей педагогического содержания, перечень постановлений и деятельности совета семинарии, также устав её. Всем интересующимся школьными вопросами можно посоветовать прочитать эту полезную книгу.

При всём этом видимом преуспеянии школьного дела в Прикубанском крае всё-таки приходится пожалеть, что оно ограничивается слишком узкою рамкой: распространением грамотности в тесном смысле этого слова. Неоспоримо, что это — главная потребность для народной массы и что в этих школах деревенские дети должны познакомиться, кроме грамоты, с религиозно-нравственными основаниями, на которых зиждется всякое благоустроенное человеческое общество. Такие школы должны быть в каждой деревне и обязательно посещаться всеми мальчиками и девочками бесплатно; об этом нечего и распространяться. Но, как я уже имел случай упоминать в моей «Поездке в Малороссию» (Моск. Вед. 1874, № 313), не менее необходимы сельскохозяйственные техническо-ремесленные школы, в которых лучшие ученики из элементарных школ 14—15-летнего возраста могли бы приобретать сведения, хотя и не обширные, но достаточные для применения на практике. Полнейшее отсутствие ветеринаров, садоводов, лесничих, мельников, машинистов и т. п. людей (дело идёт не об учёных специалистах, а просто о более или менее технически подготовленных и после на практике ещё совершенствующихся) подрывает возможность каких-либо улучшений в хозяйстве, и все допотопные приёмы в хлебопашестве, скотоводстве и других отраслях продолжают господствовать, угрожая довести и эту богатейшую, благодатную почву до истощения, наподобие Екатеринославской, Херсонской и других южных губерний, бывших когда-то житницей Европы, а ныне голодающих.

Требовать такого рода учебных заведений где-нибудь во внутренних губерниях, страдающих недостатком средств для покрытия текущих, неотложных расходов, положим, возможно; но здесь, в казачьих войсках, богатых и запасными капиталами, и свободными землями, дело другое; тут само начальство должно бы собственною инициативой приступить к этому и также энергично и щедро распорядиться, как при учреждении учительской семинарии. Ведь что ни говорите, а век наш — век по преимуществу интересов экономических, и потребность в хлебе насущном стоит не на заднем плане. Знаю, что преобладание материальных интересов ведёт к многим печальным последствиям; но от поддержания и развития благосостояния в народной массе, от улучшения сельского хозяйства и промышленности, для конкуренции с другими странами на мировых рынках, от желания освободиться от зависимости и эксплуатации нас стаями иноземных искателей поживы до материализма и исключительного поклонения Ваалу слишком далеко. Напротив, борьба с нелепыми учениями, так фанатично разносимыми между тёмных масс нашего народа недорослями «упразднителями», станет гораздо легче при высшем уровне благосостояния этих масс. Чем больше у них будет средств, тем больше будет школ и меньше невежества, тем труднее будет эксплуатировать это невежество; чем обеспеченнее и удобнее будет их жизнь, чем больше у них будет собственности, тем глуше они станут ко всяким внушениям и нашёптываниям, хотя бы и самого заманчивого свойства. Неужели же об этом ещё нужно распространяться и доказывать? Во внутренних губерниях России, кроме невежества, является еще много других условий, требующих скорейшего изменения и улучшения; вопросы: податный, паспортный, о круговой поруке, рабочий, то есть о найме, и другие; разрешение этих вопросов в справедливом для массы сельского населения смысле, и при том же скорейшее разрешение, было бы, без сомнения, одним из действительных средств парализования всяких безумных попыток со стороны наших доморощенных «новых людей»; это значило бы лишить их почвы для сеяния зловредных семян, не говоря уже о том, что справедливость требует наконец осуществления этих реформ и влияние их на благосостояние народа, а следовательно, и всего государства, неоспоримы. В казачьих войсках дело другое; здесь нет ни тяжёлых налогов, ни выбивания недоимок, ни недостатка в плодородной земле; а с покорением Кавказа исчезла даже единственная прежде тягость: поголовная служба и принужденное переселение на передовые линии; здесь предстоит только борьба с двумя недугами — пьянством и невежеством. Таким образом тут сгруппировались все благоприятные условия для устройства на широких основаниях школ элементарных и специально-технических, для улучшения путей сообщения, улучшения пород скота и лошадей, вообще для всех мер, содействующих правильному экономическому развитию страны. Пусть бы эта окраина сослужила государству новую великую службу, являя пример благоустройства и экономического прогресса, как сослужила она ему в своё время другую, на боевом поприще.

Целью моей поездки были частные дела, которым я исключительно и должен был посвящать своё время. Я, так сказать, налету делал свои наблюдения над более интересующими меня сторонами местной общественной жизни, и потому должен ограничиваться краткими очерками того, что резко бросается в глаза, например, по вопросу о пьянстве, об этом повальном грехе нашем. В станице Тифлисской новый начальник области, как мне передавали, внушал собравшемуся перед ним обществу весь вред от пьянства и убеждал отказаться от него. Результатом был общественный приговор, коим постановлено: с 1-го января 1875 года кабаков в станице не открывать. Сказано — сделано. Настал Новый Год, на площадях тихо, пусто, кое-где разве пройдёт баба или несколько ребятишек; бывшие притоны любителей водки заколочены наглухо. Зато в версте от станицы, за мостом через Кубань, в двух кабаках, устроенных на земле частных владельцев, стон стоит, народу тьма; за теснотой помещения, невзирая на холод и слякоть, кругом толпы опоражнивают бутылки и полуштофы... Прошло месяца два, и то же станичное общество «имело суждение»: так как с закрытием в станице кабаков пьянство вовсе не прекратилось, а напротив, жители, особенно молодёжь, переходя за мост, пьянствуют там вне всякого надзора станичных правителей, своих семейств и родных, да в пьяном виде ночью должны возвращаться через мост по весьма скверной дороге домой, причём могут подвергаться разным несчастным случаям; а между тем станица от закрытия кабаков только напрасно потеряла значительный доход, платимый содержателями питейных заведений в общественные суммы, то в отмену прежнего приговора, постановили: разрешить открыть с 1-го июля в станице три питейных заведения (прежде было только два); таковой приговор и представить по начальству. Опять, сказано — сделано. 1-го июля заколоченные наглухо окна и двери раскрылись, посетители хлынули толпой, площадь приняла оживлённый вид. В одном кабаке в течение июля месяца выпито сто пятьдесят вёдер водки, что составит по цене раздробительной продажи — 6 р., за ведро — 900 р., а в трёх кабаках 450 вёдер — 2.700 руб. И это в июле, когда большинство людей в степи, на хуторах, за полевыми работами; что же будет осенью, зимой, за свадьбами, святками, в заговенье? Но допустив даже, что и не больше выпьют, всё же в одной станице пойдёт на водку около 33 тысяч рублей в год. Немудрено, что кабатчик за каморку в какие-нибудь две квадратные сажени платит 25 р. в месяц (за эту цену в станице самый лучший дом целиком можно нанять), а на вопрос: «Ну, что, почтеннейший, как идут ваши дела?» отвечает, ухмыляясь: «Ничего, слава Богу-с, не можем жаловаться». Ещё бы жаловаться, покупая ведро водки за 4 р. 25 к. в кредит и выручая за него 6 руб. по меньшей мере.

О бесконечном вреде такого выпивания и для здоровья, и для нравственности, и для хозяйства распространяться не стоит; об этом уже столько писано, что нового ничего не прибавишь. Но интересно вот что: большинством признано за аксиому, что народ наш так сильно пьянствует главнейшим образом от нужды и горя, топя в винных парах своё неприветное положение, без надежды на его улучшение. Хорошо, допустим, что этот вывод совершенно справедливый. Но почему же пьянствуют населения казачьих станиц? Тут нет ни горя, ни нужды, ни безнадёжного положения; тут 30 десятин отличной земли душевой надел; тут нет ни подушных, ни земских выкупных платежей и недоимок; нет надобности запродавать хлеб на корню или, ради задатка, свой труд на предстоящее лето; здесь никто ни к кому не нанимается, а, напротив, большинство само нанимает работников; здесь все, так сказать, Тит Титычи^*, которых никто обидеть не может, а сами они всякого обидят... Какое же горе им-то топить в сивушных парах? Очевидно, что стереотипное объяснение пьянства нуждой и горем едва ли вполне правильно. С горя выпивают единичные субъекты — это несомненно; но масса пьёт, как мне кажется, из чистой потребности какого-нибудь развлечения, потребности, свойственной всякому человеку; к этому можно прибавить ещё тысячелетнюю давность самого обычая искать веселья в вине, да отчасти и национальную характерную особенность широкой натуры, требующей разгула; наконец, общую всему человечеству наклонность к напиткам, производящим ускоренное кровообращение и некоторый туман. Да и какие же другие развлечения доступны народной массе, особенно в деревнях? Кабак — единственное место, где человек очутится в обществе, услышит что-нибудь новое, посмеётся какой-нибудь остроте, наконец, придёт в то блаженное состояние опьянения, когда или всякого человека целовать хочется, или сам чёрт ему не брат. Затем нужно опохмелиться, поддержать знакомство с кабацкими завсегдатаями, и исподволь пьянство обращается уже просто в дурную привычку, в слабость, от которой, сознав даже весь её вред, редко кому достанет силы воли отстать. Это то же, что и повальная болезнь большинства нашего так называемого образованного общества, особенно в провинциях, — карточная игра. Идите, проповедуйте господам, с нетерпением ожидающим вечера, чтобы «не терять золотого времени», что они убивают не одно время, но и здоровье, расстраивают свои денежные дела, вынуждаются нередко именно картами к сделкам с совестью, подают дурной пример подрастающему поколению, небрежно относятся к своим служебным обязанностям, теряют интерес к чтению, к пополнению запаса своих сведений, вообще ко всему, что не связано с «тузом сам-пять». Чем же объяснить это своего рода пьянство? То — нуждой и горем, а это — отсутствием нужды и горя? Скукой провинциальной жизни, как говорят многие; конечно, скукой, если этим словом определить неудовлетворённое желание развлечения. Повальный характер этой страсти, так же как пьянства в простом народе, очевидно зависит от отсутствия и доступности других развлечений, с прибавлением свойственной человечеству наклонности легко разжиться лишнею деньгой: ведь всяк садится с уверенностью выиграть. В столицах, если взять число ежедневно играющих в карты и сопоставить с общим числом лиц образованного общества, без сомнения, окажется большинство неиграющих, тогда как в провинциальных городах окажется едва ли один из десяти, проводящий вечер не за ломберным столом. Это и естественно: количество и разнообразие естественных увеселений в виде оперных и драматических представлений, артистических, художественных кружков, публичные чтения и собрания, лёгкость добывания книг и периодических изданий, все это даёт значительному контингенту образованных людей, по преимуществу группирующихся в столицах, возможность удовлетворять потребности в развлечении более нравственным способом, нежели просиживание ночей за картами. В провинциальных городах, с одной стороны, преобладает большинство с крайне ограниченным образованием, с другой, невозможность доставить обществу такого разнообразия и обилия развлечений; само собою, что карты ещё долго сохранят там свой первенствующий характер. Тем не менее с увеличением числа образованных, развитых людей и в провинции умножатся возникающие и теперь уже кружки любителей драматических представлений, литературы, музыкальные собрания, публичные чтения и т. п., вообще явится большая наклонность интересоваться другими вопросами, чем ремизами и стуколкой. Побольше хороших примеров вызовут больше подражателей, и время, наконец, возьмёт своё: дурные привычки будут исчезать вместе с теми поколениями, которые уже слишком в них втянулись. То же можно применить и к сельскому населению: если между ним явятся живыми примерами люди других наклонностей, другого образа жизни и мыслей, то оно хоть частью отвернётся от кабаков. В этом случае школа, даже самая скромная, должна, в конце концов, сослужить свою великую службу; но это средство, хотя и верное, но весьма медленное; действия его отразятся только на будущих поколениях, тем более что когда-то у нас будет достаточно школ с полным числом хороших учителей! А между тем пьянство — виновник нищеты и многих преступлений — требует скорейших мер, не говорю для его искоренения, что представляется чем-то несбыточным не только у нас, но и между некоторыми другими нациями, во многом нас опередившими, а по крайней мере для его ослабления, для лишения его той злокачественности, той повальности, какою эта язва отличается между нашими низшими классами.

Какие же, однако, меры могли бы оказаться действительными и на практике удобоприменимыми? Вопрос весьма и весьма трудно разрешимый, а думать над ним необходимо. Мы видим, что сокращение числа кабаков, даже совершенное их закрытие в некоторых местностях, возникновение несколько лет тому назад обществ трезвости и разные приговоры, грозившие штрафами и наказаниями за пьянство, не увенчались желательным успехом. Пока сам народ искренно не сознает всего вреда, всей постыдности пьянства, пока он будет только поддакивать увещаниям, а сам глотать слюнки при одной мысли о кабаке, все подобные меры едва ли могут принести действительную пользу делу. В этом случае нужна бы совокупность многих мер, и законодательных, и административных, и финансовых; многие из них уже не раз указывались в печати. Не считаю себя достаточно компетентным, чтобы указывать на такие меры, которые могли бы быть немедленно введены с видимою пользой для дела и без нарушения каких-либо других интересов; я хочу только высказать одно личное мнение, не придавая ему никакой непогрешимости; может быть, при обсуждении другими, более меня сведущими и ближе к народной жизни стоящими людьми, мысль моя, в сущности не заключающая ничего особенного или оригинального, окажется заслуживающей некоторого внимания. Я исхожу из того же положения, что добрые примеры порождают добрые нравы. Что, если бы наше сельское духовенство умело, могло и хотело поучениями, наставлениями и примером собственного образа жизни влиять на деревенское население в смысле отклонения его от пьянства? Что, если бы священники, причетники, школьные учителя, сельские писаря, фельдшера и т. д. — деревенская интеллигенция, поставленная обстоятельствами в ближайшее, постоянное, почти бессменное отношение к народу, была настолько развита и обеспечена в средствах к жизни, чтобы сумела и смогла нравственно возвыситься над массой своих односельцев и наставлениями, примером служить ей указателем лучшего пути, чем тот, по которому они теперь шествуют от кабака к нищете, от нищеты к преступлениям? Многие улыбнутся, назовут это пустым фразёрством, идеализацией, даже возобновлением давно отвергнутой идеи возлагать на духовенство не свойственные ему quasi-полицейские обязанности, но я этим ничуть не смущаюсь и остаюсь при своём убеждении, что кружок названных мною лиц, предназначенных всю жизнь свою вращаться среди деревенского населения, знать его общественные и семейные дела, даже личные достоинства и слабости почти каждого из членов общины, обладая относительно высшим уровнем образования, мог бы сделаться самым действительным орудием противодействия не только пьянству и сопряжённым с ним порокам, но и вообще невежеству, темноте, суеверию, отсутствию здравых понятий о праве собственности, о силе и святости законов и многим лихим болезням, удручающим наш по природе добрый и сметливый народ. Такой интеллигентный кружок, наконец, в случае надобности, действительнее жандармов и полиции оградил бы народную массу от пропагандистов безумных коммунистических бредней. Само собою, для этого требуется, чтобы кружок этот, имея во главе священника, был на высоте своего призвания и обеспеченный материально, вне зависимости от унижающих его подаяний, вне заботы о хлебе насущном и будущности семьи, что теперь подавляет в нём все остальные помыслы и побуждения.

К искреннему, крайнему сожалению про теперешних лиц этого кружка, за редким разве исключением, нельзя сказать, чтобы они могли приобрести не только какое-либо влияние, но даже достаточное уважение от общества, среди которого они живут и действуют. Ещё хуже, эти лица нередко сами служат дурными примерами. Самим преосвященным приходится грозными циркулярами запрещать священникам принимать от прихожан «подношения» горячими напитками. Не борьбу с невежеством и суеверием ведут в большинстве эти пастыри, а ради получения «подношений», поддерживают их, отправляясь на кладбище вбивать осиновый кол в могилу покойника, беспокоящего по ночам своих домашних... Мудрено ли, что вдруг крестьяне не допускают тушить пожаров, ибо это де Воля Божия, наказание за грехи, и противиться ей не должно? Да не одними подношениями довольствуются священники, а часто прибегают к вымогательствам, отказываясь венчать, хоронить ниже назначенной ими платы, доводя своих прихожан до жалоб и вмешательства полиции. Между собою ведут вечную вражду из-за дележа выручек, время проводят часто в таком же безобразном пьянстве, сопровождаемом нередко скандальнейшими драками даже внутри церквей^**. От таких ли священников требовать проповедей и поучений? Такие ли пастыри могут бороться с какою-нибудь штундой или хлыстовщиной, соответствовать высокой роли, какую, по их званию и исключительному положению среди народа, они должны бы занимать? У таких ли священников могут быть причетники, достойные назваться членами интеллигентного сельского кружка? После этого о писарях уже и говорить нечего; это известное всей России по своим делам сословие, к сожалению, пользуется слишком большим влиянием только для совершения тёмных дел. Остаются учителя, но их, хороших, пока очень мало, да и один в поле не воин, тем более что нынешнего пошиба принты и писаря к хорошим учителям относятся враждебно. Впрочем, правду говоря, можно ли произнести строгий, безапелляционный приговор над сельскими священниками, а тем более причетниками? Кто в большинстве случаев назначается на эти места? Лучшие воспитанники духовных семинарий поступают в академии, оттуда в монахи, где их ждёт возможность достигнуть высших иерархических степеней, или группируются в городах, при соборах и богатых приходах, а в деревни попадают уже беднейшие познаниями, ещё беднейшие надеждами и средствами существования; они богаты разве воспоминаниями о детстве, когда сопровождали своих отцов по избам для сбора подачек.

Да, не мешало бы подумать о средствах снабдить наши сёла тем интеллигентным кружком, который мог бы послужить нравственному воспитанию народа не менее самой школы, и уже, конечно, гораздо больше всяких циркуляров. Учительские семинарии исподволь снабдят сёла такими учителями, которые вполне будут соответствовать не только прямой своей педагогической обязанности, но и той роли, какую, по моему мнению, им бы следовало играть в деле нравственного воздействия на массу; этим и выразилась бы всеми признанная полезная связь школы с семьёй, по крайней мере в сёлах; остаётся только жалеть, что семинарий пока ещё недостаточно и долго придётся ждать преобладания хороших учителей над разными полуграмотными разночинцами, теперь заправляющими школами. Ещё более, быть может, следовало бы позаботиться, чтобы число духовных академий или высших училищ (если богословские факультеты при университетах по чему-либо неосуществимы) настолько увеличилось, чтобы из них выпускались не одни профессоры и иеромонахи, но и люди, вполне подготовленные к высокому званию духовных пастырей, от которых с уверенностью можно бы ожидать не одного исполнения треб, но и живых проповедей в доступной пониманию народа форме, а не писаных по известному шаблону, сельскому люду непонятных; такие духовные отцы приобрели бы скоро достаточно уважения и влияния, и слова их не оставались бы гласом, вопиющим в пустыне. Само собою, таких священников неминуемо обеспечить жалованьем, дающим возможность существовать безбедно, без поборов и вымогательств, без необходимости чуть не самому ходить за сохой. И на положение причётников не менее нужно обратить внимание, подготовляя к этому людей с определённым minimum образования и обеспечением. При таких условиях элементы для борьбы с невежеством оказались бы уже достаточно сильными. И неужели такая роль священников могла бы назваться несоответствующей их сану, чем-то полицейским?

Всё это, скажут мне, не ново, давно известно, невыполнимо по неимению денег, без которых ни увеличение академий, семинарий и разных училищ, ни увеличение содержания духовенству невозможно, не говоря о разных других препятствиях. Но нового вообще не много на свете; также не ново и возражение о неимении денег. Если вызываемый этой потребностью расход раз признается для государства важным, я бы признал его даже безотлагательным, то средства должны быть найдены. Не могут же читатели потребовать от беглой журнальной статьи бюджетных исследований, сопоставлений и выводов...

Степь и степь. Куда ни глянешь, всё то же необъятное пространство ровной изжелто-зелёной земли. Ни деревца, ни жилья на расстоянии двух, трёх десятков вёрст; только стога сена и скирды хлеба какими-то горбами усеяли степь и лишают её окончательного вида пустыни. Народу мало. Сюда нужно бы четверное количество населения, чтобы вызвать к жизни полусонный край, который по своим климатическим, почвенным и географическим условиям едва ли найдёт себе соперника в России. Побольше бы народу, побольше интеллигентных людей, побольше техников, садоводов, лесоводов, побольше капиталов и предприимчивости, одним словом, побольше «Америки», и мы через какой-нибудь десяток лет показали бы Европе цветущий район, не уступающий никакому Канзасу или Техасу. Однако, «оставив мечтания пустые» возвращаюсь к неприглядной действительности.

За последние десять лет явилось за Кубанью кое-какое население кроме казачьего (выделено нами. — О.С.), но его так мало, что и для глаза неуловимо, и влияния на общий ход сельскохозяйственного или промышленного дела значения почти никакого не имеет. Несколько небольших колоний немцев, переселившихся из Бессарабии и приобретших по дешёвой цене участки земли, пожалованной разным лицам за их заслуги при покорении Кавказа, успели более или менее устроиться и ведут хозяйство хоть и не блистательно, но всё же сравнительно с местным коренным населением хорошо; без сомнения, исподволь у них всё ещё улучшится и разовьётся; есть уже начала виноградных садов, будут со временем и фруктовые, и обильные огороды; работают лошадьми, лучшими орудиями и работают вообще настойчивее, усерднее своих соседей, остающихся пока при своих неуклюжих полевых орудиях, возах и лениво передвигающих ноги быках. Подражателей им пока незаметно, хоть и раздаются голоса: «Ишь, чёртовы немцы, уже вино начали делать». Кроме колоний, видны несколько хорошо обстроенных усадеб богатых таврических овцеводов, умевших за бесценок скупить десятки тысяч десятин земли из пожалованных, занимающихся исключительно овцеводством (Испанка). Затем, изредка видны серые ряды жалких землянок, окружённых вместо плетней кучами навоза, — это переселенцы из разных южнорусских губерний (Екатеринославской, Воронежской и др.); нанимают они земли под пастьбу скота, часть под распашку; живут некоторые таким образом уже по нескольку лет, но никакого улучшения в своей обстановке не произвели, да и не могут произвести: иным скоро срок найма земли истекает, и в продолжении его отказано, иным дают земли вообще только на ограниченный, большею частью годовой срок; другие сами собираются куда-то откочевать. Я нарочно употребил это выражение, потому что все эти переселенцы не что иное, как новые «русские кочевники»; им довольно несколько часов, чтобы нагрузить свои возы скудным домашним скарбом и табором потянуться по широкой степи куда-нибудь на другое место; останутся лишь землянки и навоз — печальные следы печального прозябания... А между тем изо дня в день, по дороге, пролегающей через станицу Тифлисскую, за Кубань к Лабе и Белой, непрерывною цепью тянутся ряды возов, нагруженных разным хламом, ребятишками и курами, и возле них шествуют взрослые обоего пола — новые номады. Куда они идут, зачем, какими данными руководятся, на что рассчитывают, кто им гарантировал что-нибудь лучшее, нежели то, что они оставили на родине — никто, ни сами они не знают. «А куда идёте, господа?» — спросишь иного. — В Майки идэмо на жительство. Между тем Майки, то есть Майкоп, новообразованный из военного укрепления уездный город Кубанской области, в котором земля отведена, как каждому городу, под поселение известного числа душ да под выгон, огороды и какой-нибудь незначительный запас; следовательно, что же там делать этим чистокровным хлебопашцам, ничего более не знающим? Кто им даст землю, когда вся она, по словам местных, знающих людей, распределена между казачьим населением, а оставшаяся свободною часть перешла в частное владение?

К сожалению, мне не случилось встретиться ни с кем из лиц официального мира, кто мог бы мне объяснить хоть отчасти это явление. Есть ли какие-нибудь правительственные распоряжения по поводу этих переселений, обставлены ли они какими-нибудь правилами на старых и новых местах? Приглашаются ли эти люди бросать насиженные места и перекочёвывать на новые? Кем? С какой целью? Или же тёмная масса, смущённая россказнями какого-нибудь бродяги о приволье, ожидающем всех, идущих на Майки, сама, очертя голову, бросает родные сёла, плетётся в неведомый край, думая обрести обетованную землю? Если же это так, то есть тысячи семейств тянутся в Майкоп, вообще в Закубанский край, без всякого официального распоряжения и гарантии в будущей обстановке, то это явление не только весьма печальное, но и небезопасное. Толпы народа оседлого превращаются в каких-то бездомных цыган, расстраивают свои хозяйства, растрачивают последние крохи своего имущества, отстают от обычного труда, приучаются к лени и шатанию; наконец, убедившись в ошибочности своих надежд, или едва находят возможность возвратиться нищими на родину, или же остаются пролетариями, могущими со временем наводнить край бродягами, преступниками, элементом неудовольствия и беспорядков.

Повторяю, мне не известно, совершаются ли эти переселения en masse с официального ведома, на основании каких-либо распоряжений и мер к устройству их на новых местах, хотя странно, что нигде в печати, мне, по крайней мере, не случалось встречать об этом каких-либо постановлений или сообщений. Я рассказываю только, что видел, и, принимая во внимание всеми местными жителями подтверждаемое обстоятельство, что свободных земель в Прикубанском крае нет, а если бы были, то правильнее наделить ими тех выходцев, которые уже несколько лет, как прибыли за Кубань и живут на частных владельческих землях, — излагаю моё мнение о крайнем вреде такого передвижения народов без соответствующих, зрело обдуманных и практически удобоисполнимых мероприятий. Говорили, между прочим, будто усилившееся в последние несколько лет движение переселенцев вызвано каким-то объявлением одного из бывших начальников Кубанской области, вызывавшим желающих селиться на свободных землях; прибавляли, что несколько губернаторов предваряли этого генерала о чрезвычайных последствиях, какие из подобных официальных объявлений могут возникнуть, и о значительной ответственности, которую он этим на себя берёт; но действительно ли существовало такое объявление, в каком смысле возбудило оно замечание губернаторов, и вообще, происходило ли что-нибудь подобное, решительно не знаю; я передаю только местный слух. Вообще, не рациональнее ли было бы посредством местных официальных органов уяснить населению действительное положение дела и не допускать его до разорительного шатания, хотя бы для этого пришлось прибегнуть к строгим запретительным мерам? Конечно, это было бы противно столь желательному и давно ожидаемому закону о свободе передвижения и уничтожения паспортов, но нет правила без исключения, и такого рода передвижения сотнями семейств «на авось» нельзя подводить под общий уровень. Как фактическое подтверждение тому, что все эти переселения за Кубань совершаются без ведома и согласия правительства, мне указывали на обратное движение весной таких же таборов. Убедившись горьким опытом в несбыточности надежд обрести в Майки обетованную землю, многие торопятся на последние сбережённые крохи добраться до родных пепелищ. Но такие примеры не действуют на упрямо невежественную громаду: к концу лета из тех же губерний опять тянутся обозы и всё в те же Майки... Вот с каким упорством держится в народе раз пущенный каким-нибудь проходимцем слух! Некоторые упрямые из упрямых малороссов, чуть ли не Харьковской губернии, поверив какому-то своему ходоку, что он нашёл на Кубани свободную землю, к поселению на коей местное начальство никакого де препятствия не имеет, пустились в путь, заняли указанную вожаком землю и стали себе устраиваться преспокойно, не заботясь ни о чём. Между тем земля принадлежала частному лицу, находящемуся в отсутствии. Узнав о непрошенных гостях, владелец потребовал объяснений и, получив в ответ, что «земля де царская и мы царские», обратился к начальству. Не распространяясь о подробностях возникшего дела, отсрочках, увещаниях и угрозах, ограничусь сообщением результата: последовало повеление принять энергические меры, двинуты были войска, главные ораторы арестованы, скарб навален казачьими руками на возы, и колония под достаточным конвоем выведена за Кубань, по дороге к прежнему месту жительства... Но и такие примеры плохо действуют: ходоки не теряют веры к своим россказням. Возникает таким образом дилемма: с одной стороны, весьма желательно увеличение народонаселения, с другой, тянущиеся обозы переселенцев-кандидатов, каких-то бездомных кочевников. Как же быть? На это может ответить только правительство, по соображении всех общих и местных условий. Всякое указание, всякое мнение частного лица, являясь отдельно, не в связи со всею массой соображений долженствующих сопровождать этот сложный вопрос, будут бесполезны и могут только затемнить дело. Повторяю, однако, край нуждается в притоке населения, но такого, которое приходило бы на прочную оседлость, а не по паспортам, которое было бы исключено из списков своей губернии и внесено в число жителей Кубанской области; словом, желательно такое население, которое улучшило бы на новом месте свой быт, а не то, что об его участи приходилось бы скорбеть... При всей обширности наших степей, очевидно, слишком редко населённых, у нас невозможны эмиграции наподобие американских. Полагаю, что пускаться об этом в суждения и подробности едва ли нужно.

Немалая часть переселенцев могла бы, конечно, устроиться и на землях частных владельцев в качестве арендаторов, и при том, по местным условиям, не безвыгодно; но сами они уже успели заявить себя с такой стороны, что редкий из землевладельцев рискует входить с ними в какие-нибудь отношения. Слова контрактов «свято и ненарушимо хранить сии условия» для них не имеют почти никакого значения; своевременной исправной платы от них не ждите, всё равно и при самых благоприятных обстоятельствах. Один из землевладельцев, г. К. отдал было свой участок (500 дес.) по контракту крестьянам-переселенцам за дешёвую плату и просил их только строго исполнять главные условия: не трогать лесную рощицу и не пахать больше разрешённого числа десятин. Пользуясь отсутствием владельца, арендаторы распахали вкривь и вкось всю землю, истребили рощицу, денег не высылали и ни по каким убеждениям не хотели уйти даже по окончании контракта. Кончилось тем, что г. К. должен был обратиться в окружной суд, и после длинной процедуры и многих издержек владельца арендаторов согнали с земли через полицию. Таковы у них понятия об обоюдных добровольных соглашениях... Между тем те же крестьяне, входя в сделку, даже словесную, с каким-нибудь евреем-корчмарём или кулаком из своих же православных, торгующим в селе дёгтем и верёвками, не только не подумают его надуть, но сами попадают, как мухи, к пауку и дают себя высасывать вконец. Вам они не заплатят по контракту, по самому правильному, снисходительному счёту, норовя только как бы вас обойти, а пауку-кабатчику по биркам, по чёрточкам мелом на дверной притолоке намазанным, выплачивают из последнего! Не спорю, со всяким другим арендатором можно попасть в такие же столкновения, но с единичным человеком легче справиться: перед судом предстанут лица более или менее в одинаковых условиях находящиеся; а тут, с крестьянами, «целое общество», «мы де люди тёмные, мы де бедные, как же нам теперь с семействами подняться с места, явите Божескую милость» и пр., нередко производящее некоторое впечатление даже на искусившегося в сношениях с нашими деревенскими дипломатами. Как будто они не понимали, что контракта нарушать не следует, что запахивать 200 десятин, когда условились только на 150, и бессовестно, и беззаконно, что не высылать в срок условленных денег, когда, слава Богу, хлеб уродился и пошёл в хорошей цене, не менее бессовестно? Не забудьте, что дело идёт не о Воронежской губернии, где землевладелец, может быть, каким-нибудь иным способом эксплуатирует труд или невежество крестьянина, арендующего землю; я рассказываю о крае, где девять десятых частных владельцев живут за сотни, тысячи вёрст от своей земли, большею частью на государственной службе, никаких хозяйств сами не имеют, ни в какие другие отношения к крестьянам-переселенцам не поставленные, кроме контракта, всегда более выгодного нанимателю, остающемуся на земле на полной свободе. Я передаю факты и никакой враждебности к крестьянскому населению этим высказывать не думаю; подделываться и курить фимиам кому бы то ни было, минуя все его недостатки, едва ли значит приносить ему пользу; самое лучшее — говорить правду, не заботясь о том, в моде ли она теперь или нет. Не отвергаю и того, что народ нельзя строго винить за его дурное общественное воспитание, неуважение к закону, к чужой собственности и т. д., таким, помимо крепостного быта, создали его множество других условий нашего недавнего прошлого, да и мало хороших примеров имел народ перед глазами; но, тем не менее, всякое его неблаговидное действие подводит под принцип «невменяемости», говоря, что это де «неразумные дети», тоже неосновательно и едва ли полезно в видах улучшения народного воспитания. Наконец, было бы больше, чем наивно, требовать от частного человека отказываться от своих ближайших интересов, с которыми связано благосостояние его собственной семьи, ради оказания справедливости людям, получившим де недостаточный надел. Такого идеального самопожертвования в наш практический век трудновато дождаться, и всякие возгласы на эту тему, дышащие чуть не готовностью поделиться последнею рубахой, в большинстве случаев — только риторические фигуры.

После всего этого понятно, что землевладельцы в Кубанском крае большею частью избегают входить в продолжительные контрактные условия с крестьянами-переселенцами, и здесь едва ли когда-нибудь можно ожидать укоренения правильных арендных отношений, что, однако, могло бы быть только полезным для обеих сторон. В этом случае немцы-колонисты пользуются гораздо большим доверием, о причинах коего излишне распространяться; довольно сказать — они собственники и откочевать не могут, лучше и усерднее работают, меньше празднуют, меньше пьянствуют и строже держат обязательства. Не могу при этом не упомянуть ещё об одном слухе, переданном мне на Кубани; при всей его нелепости, или лучше именно по его нелепости (известно, как разные нелепые слухи быстро распространяются международными массами и как трудно после опровергаются), нельзя не обратить на него внимания. Толкуют, что в скором времени должно последовать распоряжение, по коему все законтрактованные у частных владельцев крестьянами земли будут оставлены в их собственность навсегда, а владельцам отведут взамен равные участки где-то в других местах... Неужели этот слух имеет основанием предположения о старообрядцах северо-западного края и их арендных отношениях по циркуляру графа Муравьёва? Нельзя не удивляться, как всё проникает в массы сельского люда и какие толкования народная молва умеет придать весьма справедливому правительственному предположению, имеющему свои специальные местные основания и цели, не подлежащие само собою обобщению. Недавняя статья в «Московских Ведомостях» по этому предмету должна бы вызвать подробные разъяснения, во избежание легко могущих возникнуть заблуждений.

Обращаюсь к местному сельскому хозяйству (выделено нами. — О.С.); но и здесь к каким-либо утешительным выводам не удаётся прийти. Если оно будет продолжаться тем же путём, как до сих пор, то, пожалуй, через некоторое время богатый Прикубанский край очутится в положении Новороссии — некогда житницы, а ныне ожидающей пожертвований в пользу голодающих. Одинаковые причины должны вызвать и одинаковые последствия. Нещадное истребление лесов, обмеление рек, неумелое, хищническое истощение почвы, отсутствие улучшений в самом производстве и многое множество других условий могут когда-нибудь горько отозваться и здесь, не взирая на превосходное качество и глубину чернозёма, на благоприятный климат и самое счастливое географическое положение вблизи Чёрного моря и у большой реки. И теперь уже урожаи далеко не те, о каких рассказывают старожилы и какие памятны нам, позднейшим обитателям края; и теперь уже случаются такие казусы, что посеяли лён, а выросли леса бурьяну, и никто не собрал ни единого зерна, даже семян. (Так было именно в нынешнем году.) Между тем хозяйство поведено так, что только лён и пшеница составляют главные, почти единственные продукты сбыта (скотоводство, при обилии пастбищ и покосов, могло бы составить значительную отрасль, но главнейше из боязни падежей в последнее время оно в упадке), а цены на пшеницу и даже лён стали падать; Америка явилась в последние годы на европейских хлебных рынках нашим конкурентом, и слишком опасным конкурентом, с которым бороться мы не умеем; для этой борьбы нам нужно производить пшеницу не худшего качества и продавать не дороже Америки; а можем ли мы это делать при теперешних условиях? К сожалению, нет. Для примера постараюсь вкратце представить картину операции с пшеницей, предназначенной к сбыту в Ростов-Донской, операции, совершившейся на моих глазах.

О распашке, посеве и жатве умолчу; всё это делается примитивным способом и обходится крайне дорого, не столько вследствие недостатка рабочих рук вообще, а больше вследствие недостатка хороших рабочих, с прибавлением множества праздников, прогулов и разных неотвратимых климатических и чисто местных препятствий. Некогда обильные урожаи стали редкостью; большею частью колеблятся между семь-шесть, восемь до десяти, часто бывает хуже, но лучше редко; и почву уже успели поистощить порядочно, и засухи с восточными ветрами явление обычное; влагу поддерживают сильные росы, вероятно, благодаря близости моря и снегового хребта, с ущельями, сохранившими ещё пока часть лесов; об удобрениях здесь никто и не слыхал, да и вся обстановка такова, что ещё не скоро до этого дойдёт; уже разве крайняя, горькая нужда заставит взяться за это средство, до того пройдёт, однако, без сомнения, ещё не один десяток лет. Наступает осень — начало сентября; главный интерес дела сосредоточивается на молотьбе. Пошли в ход цепы, телеги, запряжённые быками или лошадьми, разъезжающие по размётанным по степи снопам; за тем подкидывание лопатами зерна — это наши веялки. И хорошо ещё, если как раз в это время небо не покроется зловещими тучами и дождь не польёт самым коварным образом; а то вот, кажется, совсем разгулялось, солнце светит так ярко, дождь немыслим; раскрывают скирды, размётывают снопы, только что приступили к молотьбе, как грянет, как польёт... Скирды и снопы мокнут, чернеют, прорастают, сколько труда, сколько времени и издержек погибает напрасно, сколько уже смолоченного хлеба оказывается сырым, требует просушки и неизбежной при этом растраты, сколько лишних рук нужно и сколько хлеб теряет в качестве и цене! Наконец, стали додумываться, что молотилки, веялки и прочее — вещи очень полезные; вместо прежнего сомнения, покачивания головой и глумления над заморскими штуками, явилось желание обладать ими; но на весь обширный район между среднею Кубанью, Лабой и Белой обзавелись ими человек пять-шесть; да и не мудрено. За одну паровую десятисильную молотилку нужно заплатить пять тысяч рублей, не считая веялки, сортировки, сеялки и др.; но это ещё не главное; нужен машинист, и тут-то начинаются бедствия. При отсутствии оборотного капитала (у многих ли русских сельских хозяев он есть?) и благоустроенного недорогого кредита добыть от пяти до семи тысяч рублей на приобретение машины — дело не лёгкое; однако ввиду очевидной пользы для дела человек решился и, запродав «на цену» (то есть какая будет существовать в назначенное для доставки время со скидкой 25 к. на четверть) будущую пшеницу, взял на четверть примерно рублей по пяти задатка, приобрёл машины, уплатив половину денег тотчас, с обязательством внести вторую половину через год (за то, само собою, и цена взята с него высшая). Наняв там же в Ростове, по рекомендации агентства, торгующего машинами, какого-то немца, якобы доку своего дела, с жалованьем 50 рублей в месяц кроме харчей, хозяин, волнуемый приятными надеждами на результаты, долженствующие вознаградить его рискованные затраты, спешит на свою степь, велит ставить молотилку и, благо погода хорошая, скорее раскрывать скирды, начать молотьбу. Рабочие налицо, всё готово: «Пускай, с Богом!». Завертелось, затрещало, загудело, работа закипела, даже вчуже сердце радуется, глядя на эту картину, и разве только чёрствый, эгоистический житель большого города не поймёт, в каком волнении, в каком почти восторженном состоянии может в такую минуту находиться сельский хозяин. После нескольких часов работы вдруг трах, что-то заскрипело, солома перестала вылетать и только привод безжизненно вертится. Что случилось? Барабан сломался, косо поставили всю машину, вал неправильно вставили... Машинист, конечно, не сознаётся в вине, доказывает, что изъян был в машине; восторженное состояние хозяина превращается в негодование, в озлобление. Что делать? Вынимают испорченные части, скачут к станции железной дороги и с первым поездом — в Ростов. Там сдерут порядочную сумму за починку или перемену испорченных частей, продержат несколько дней; а между тем рабочие опять без дела, получая плату и содержание, а скирды раскрыты, и, к несчастью, пошёл дождь... Однако скоро разведрилось, наладили молотилку, развели пары, пустили в ход и — о ужас! — через несколько часов — та же история... (я рассказываю факт). Оказывается, что немец, якобы бы дока, просто шарлатан, едва имеющий понятие о том, как должно обращаться с паровой машиной, человек, у себя в Vaterland'е служивший, быть может, кочегаром за 7—8 талеров в месяц, но в России, у этих варваров, пожелавший получать 50 рублей. Прогнав немца, хозяин — опять в Ростов, опять починка и расход в 80—90 рублей, но этот раз, по крайней мере, посчастливилось, нашёл другого машиниста с рекомендациями, и с тех пор дело пошло на лад, только погода просто ожесточилась; день-два ясно, а три-четыре или дождь, или подозрительные тучи; хлеб выходит сырой, скирды прорастают, так что не менее 150—200 четвертей пшеницы пропадает, а гуляющие без дела рабочие стоят каждый день больших денег^***.

Так или иначе, около половины хлеба в конце сентября было смолочено, провеяно и, хотя отчасти, просушено; наступило время отправки; наняты фуры у ближайших крестьян-переселенцев по 50 к. от четверти, за 35 вёрст расстояния до Кавказской станции железной дороги. Допотопные чумацкие возы, неуклюже тяжёлые, запряжённые парою отличных волов, не берут больше десяти мешков — пять четвертей; укладка неудобная, мешки попадают на разные грядки, протираются, зерно сыплется, покрыть возы нечем. Добираются до станции; нужна протекция или, прямее сказать, два-три рублика какому-то старшему артельщику в подарочек за каждый вагой, чтобы не задерживал. Пока суть да дело, опять пошёл дождь и мочит мешки; наконец дают вагоны, тоже не крытые, наваливают по 60 четвертей в каждый и берут за провоз до Ростова, 225 вёрст, по 50 р. за вагон; но когда прибудет хлеб на место, неизвестно; случается простоять вагонам несколько дней на месте, под дождём. По прибытии в Ростов на станцию, с хлебом начинается целая новая операция. Нужно доставить его на берег Дона к магазинам, расстояние версты две, но по адской, грязной, ухабистой дороге; нанимаются городские дрогали, то есть ломовые извозчики с платою за каждую четверть от 20 до 25 копеек; метки валятся из вагонов на дроги, рвутся, зерно рассыпается, оказываются недостатки. Привезли хлеб и свалили в магазин; в первый сухой день нанимаются рабочие выносить метки из магазина, рассыпать хлеб на холсты, постланные на тесных площадках для сушки и прогребания лопатами; после того очищают его на установленных тут же больших решетах, опять ссыпают в метки и несут обратно в магазины. Расходы большие; дело спешное, за рабочими рвутся, плата достигает от 2 до 3 руб. человеку в день; а количество хлеба уменьшается. Дальше. Причалило каботажное судно к берегу, начинается переноска или перевозка на ручных тачках мешков в судно; если нет противного ветра, оно добирается само или буксируется пароходами до Таганрогского рейда, верстах в 15—18 от города, выгружается хлеб в морской бриг, новая раструска и расхищение; затем тащится в Керчь и когда-то ещё попадёт в Чёрное море, пройдя все эти мытарства, нагрузки, перегрузки и раструски, потребовав гибель рабочих рук, надсмотрщиков, приказчиков и времени, оказываясь в конце концов всё-таки не блистательного качества. С каждым шагом на четверть хлеба нарастает расход в 15—20% начальной стоимости, и во что же обратится она, пока достигнет Марселя или Лондона? Начинается с 6—6¼ руб., платимых на месте, в Ростов приходит уже в 8 р., там, прибавив все вышеописанные расходы да наём магазинов и приказчиков (за первые платят от 4 до 5 тысяч руб. в год), окажется 9 руб., затем фрахт до рейда, перегрузка, опять дальнейший фрахт до места, расходы конторе, пошлины и пр. и пр. Кончится minimum 12 р. четверть. Не забудьте, одни метки пожирают целые капиталы; хороший мешок стоит от 50 до 70 к. за штуку, а для четверти требуется их два; сколько из них рвутся, гниют, пропадают при передачах и перевозках; одна починка и зашивка — значительный расход, для этого в Ростове есть сотни женщин, получающих до 50 к. в день. Конторы, конечно, невзирая на всё это, ещё получат свою львиную долю барыша, но производитель, сельский хозяин, оставшийся с шестью рублями, далеко не в авантаже обретается, и особенно тот, который не самолично пашет и жнёт, а нанимает рабочих. Шесть рублей едва ли покроют его расходы и собственное скромное содержание; где же вознаграждение за труд, за лишение и беспокойство, где остатки для уплаты за машины, для их ремонта и вообще улучшений всей системы хозяйства? О запасе на чёрный день, нередкий у сельских хозяев, уже и речи быть не может. Между тем неимение оборотного капитала и отсутствие дешёвого кредита падают на каждую четверть в виде процентов на занятые деньги, еще не менее тридцати пяти копеек. У мелких же хозяев, не могущих отправлять от себя прямо в Ростов свои несколько четвертей хлеба, являются ещё другие невзгоды в лице разных пройдох-посредников, обмеривающих, забирающих хлеб без денег до продажи в Ростове, и нередко приходится ждать платы месяц, другой, да и потерять часть.

При всём этом положение сельских хозяев в Кубанском крае далеко нельзя назвать окончательно дурным, именно потому что главное местное население, казачье, владеет большим количеством земли, неся лёгкую службу, и не обременено почти никакими денежными налогами; оно и пользуется относительным благосостоянием; но даже и другие так называемые иногородние лица, платя незначительную аренду за земли, освобождённые от многих налогов и повинностей, не претерпевая пока таких неурожаев, какие постигают в последнее время наши лучшие хлебородные губернии, всё ещё далеки от крайности. Но каково же должно быть положение мелкого земледельческого населения в других местностях при гораздо худших условиях и большем истощении почвы? И как должна отзываться на них такая отсталость в способах производства и сбыта хлеба?

Но разве все эти передряги и издержки неизбежны? Нет, их почти все можно обойти; и в Америке, да и во всякой другой стране им бы удивились не мало. Во-первых, следовало бы производить молотьбу, веяние и очистку так, чтобы хлеб уже на месте принимал тот вид, в каком он требуется для сдачи на европейских хлебных рынках. На месте всё это гораздо удобнее и дешевле может быть сделано самими сельскими хозяевами, чем в тесном, грязном городе, среди многих неудобств и расхищений. Во-вторых, к станциям железных дорог, к которым направляются главные грузы (в описываемом мною районе Архангельская), должны быть проведены шоссейные дороги, о значении и пользе коих во всех отношениях — государственных и экономических — было бы смешно распространяться. Тогда не приходилось бы платить пятьдесят копеек от четверти за тридцать пять вёрст, и та же пара быков (не говоря о лошадях), запряжённая в более лёгкий, хотя гораздо объёмистее, на железных осях фургон, подняла бы сто пудов вместо пятидесяти и употребила бы половину времени на проезд. В-третьих, железнодорожные управления должны бы наконец быть низведены с пьедестала Юпитеров-громовержцев до подобающей им роли представителей коммерческого предприятия, осуществившегося только благодаря поддержке и субсидиям правительства из общественного достояния и для пользы общей, а не нескольких господ — искателей миллионов. Их следует обязать иметь достаточное число грузовых вагонов, крытых или снабжённых брезентами; для склада грузов, не могущих быть тотчас отправленными, должны быть построены крытые помещения; разный служащий персонал не должен принимать на себя хмурого начальственного вида, не выжидал бы поклонов и подношений, а, напротив, был бы самым любезным, услужливым агентом публики. Ответственность за порчу, пропажу и несвоевременное доставление грузов (без крайних доказанных причин) необходимо гарантировать ясным положительным законом для руководства судебных установлений; теперь же в этом отношении много пробелов и неясностей. В-четвёртых, вместо того, чтобы хлеб доставлять в Ростове на станцию, с которой его приходится перетаскивать на лошадях на берег Дона, следовало устроить так, чтобы рельсы вели прямо к берегу и груз мог бы из вагонов перегружаться в суда. Сколько через это выигралось бы времени и издержек? В-пятых, тариф должен быть понижен, особенно на перевозку хлеба; восемьдесят пять копеек с четверти, за двести двадцать пять верст железного пути — слишком высокая плата. В-шестых, очистку донских гирл следовало бы давно взять в умелые, энергические руки, а на улучшение каботажного судоходства и развитие коммерческого флота обратить особое внимание и не ограничиваться паллиативными мерами, и то недавно по частной инициативе принятыми, а обратить хоть часть тех усилий и средств, какие уделяются железным дорогам. В-седьмых, следовало бы поощрить и даже содействовать учреждению подходящих кредитных учреждений, из которых окрестные сельские хозяева могли бы получать ссуды из шести-семи процентов. Все эти меры, ускоряющие и облегчающие торговлю, значительно сокращающие расходы контор, ведущих заграничный отпуск, дали бы возможность увеличить цену, предлагаемую производителю, и вообще имели бы неисчислимые благие последствия не только для сельскохозяйственной, но для всех других отраслей промышленности. Да и осуществиться они могли бы исподволь, конечно, не вдруг, если бы над ними не тяготели невежество и рутина, апатия, непривычка к почину и многое другое, чему не придумано пока достаточно меткого выражения.

Полагаю, что и некоторых, набросанных мною, сторонним наблюдателем, черт хлебной операции, достаточно для убеждения, что Америка — конкурент опасный, что наше верование в голодную смерть Европы без русского хлеба также отжило своё время, как и «шапками закидаем»; что и требование на нашу пшеницу, и цены на неё могут падать вовсе не по исключительным обстоятельствам, этому или другому году присущим, что падение может обратиться в явление нормальное и, напротив, усиленный спрос с повышением цен станет случаем исключительным. Подобное специальное исследование всего дела само собою выяснило бы эту важную статью гораздо рельефнее, может, нашло бы гораздо меньше неутешительного, чем это кажется мне. Сколько помнится, несколько лет тому назад были командированы специалисты во все районы нашей хлебной торговли, давно, вероятно, представившие описание своих исследований. Но результаты, результаты?

Мне опять вправе сказать: всё это давно известные, избитые вещи; напрасное повторение того, что или вовсе неисполнимо, или вошло уже в предположения правительственные, готовые осуществиться. Я и не выдаю ничего за новое, а именно повторяю давно известное, чтобы не забывалось, и к тому же не могу увериться в неисполнимости которой-либо из упоминаемых мною мер.

Ещё чрезвычайно важный вопрос, имеющий жизненное значение не только для Прикубанского, но и для всего Северо-Кавказского края — это устройство на берегу Чёрного моря порта и проведение к нему ветви железной дороги. Толки идут об этом уже несколько лет, выбор места для порта рассматривался особыми комиссиями, да и для железной дороги, даже от Царицына, уже делаются изыскания; но на чём дело остановилось, какой окончательный пункт признан удобнейшим для порта, по какому направлению и откуда пойдёт ветвь железной дороги — ничего неизвестно, а жаль: дело это заслуживает особого внимания, результаты для экономического развития обширного края, стоившего России стольких жертв, окажутся неисчислимо благодетельными. Количество пшеницы, льна и шерсти с увеличением народонаселения, улучшением способов производства и распространением машин может достигнуть размеров почтенных, а при правильной дешёвой доставке к Чёрному морю выдержать любую конкуренцию. На обильные нефтяные источники и их более правильную разработку для сбыта фотогена в ближайшие, по крайней мере, черноморские порты предполагаемая железная дорога к морю тоже не осталась бы без полезного влияния. Стоит взглянуть на карту, чтобы наглядно убедиться в значении порта и железного пути к нему. Вместо кружного путешествия в Ростов, по Дону, в Азовское море и Керчь, грузы всего Северного Кавказа и впоследствии всего Прикаспийского края попадали бы прямо в Чёрное море, сократив почти наполовину путь только по одной железной дороге. К тому же навигация из Ростова возможна разве с марта—апреля по октябрь—ноябрь, с беспрерывными препятствиями, а от морского порта она не прекращалась бы почти весь год.

Говорят, выбор останавливается на Туапсе (бывшее укрепление Вельяминовское). Я не могу входить в подробности за или против этого выбора, не обладая для этого ни достаточными данными, ни специальными познаниями; но по отзыву многих старожилов края и людей, достаточно знающих и интересующихся экономическими вопросами (а таких людей на Кавказе, с тех пор как там прекратилась стрельба, не малое число), следовало бы отдать преимущество Анапе. К Туапсе или, как ещё некоторые предполагают, к Геленджику железную дорогу придётся вести через хребет, встречая множество технических препятствий, которые потребуют громадных издержек, а зимой, в горах, снежные сугробы и завалы непременно будут препятствовать правильному движению, увеличивая расходы на ремонт пути и эксплуатацию. Мы уже видим пример тому на Поти-Тифлисской дороге, где сравнительно более отлогие горы и зимы почти не бывает (Сурамский перевал), а движение тормозится и грозит беспрестанными опасностями. Затем, Туапсе известно скверным лихорадочным климатом; даже инженерные партии, производившие около него изыскания, до того переболели, что не могли продолжать своих занятий, и состав их несколько раз переменялся. Быть может, со временем климат мог бы измениться к лучшему, но сколько это потребует расходов и жертв, а в начале, без сомнения, отобьёт охоту у состоятельных коммерческих людей основать там свои конторы и склады, без чего порт теряет всякое значение. До Анапы же железная дорога от какого-либо закубанского пункта Ростово-Владикавказской дороги, хотя будет несколько длиннее, но зато пойдёт по ровной местности, среди густого населения и главного производства хлеба. Анапа известна здоровым климатом, расположена на отлогом берегу моря, в ближайшем соседстве с Керчью, окружена хлебородною плоскостью, дающею все средства для развития сельского хозяйства и скотоводства; она гораздо скорее и легче обратится в населённый, торговый город, чем Туапсе или Геленджик. Вообще, рассуждений и толков о пункте для будущего порта на восточном берегу Чёрного моря слышится очень много, но самые осмысленные и убедительные сводятся к Анапе. Кроме вопроса, собственно, о порте, не менее важен и вопрос о связи его с Каспийским побережьем. Очевидно, что решение проложить дорогу от Тифлиса до Баку (концессия уже выдана Обществу Поти-Тифлисской дороги) должно завершиться продолжением её через Кубу и Дербент к Петровску, опоясав таким образом Кавказский перешеек железнодорожным путём; а продлением от Петровска до одной из станций Ростово-Владикавказской дороги войти в связь со всею нашею железнодорожной сетью; тогда только всё предприятие примет вид законченного дела и весь южный и северный Кавказ превратится в область, не изолированную от Империи и её экономических интересов. Люди, считающие вопрос о таком вне всяких сомнений, сталкиваются только в вопросе о направлении дороги от Петровска. Одни находят нужным вести её по Затеречным Кумыкским и Чеченским предгорьям до Владикавказа, другие, напротив, по левому берегу Терека, через старые казачьи поселения, к станции Прохладной. К последним принадлежит, кажется, большинство торгово-промышленного населения, опасающегося, чтобы путь, имеющий соединить берега Каспийского и Чёрного морей, не был искривлён в ущерб выгоде товарного движения между этими существенно важными пунктами. Если бы дорога пошла, как произведено новейшее изыскание, не по Тереку, а по Сунже, то она прорезала бы узкую полосу предгорья, покрытую остатками истреблённых вековых лесов, среди которых в большинстве лежат только поляны, способные производить кукурузу, исключительно питающую туземцев и не могущую составить ни качеством, ни даже количеством предмета торговли: если бы весь урожай её без остатка, вместо употребления в пищу чеченцами, потребовался на какой-либо рынок (предположение более чем забавное), то и тогда достаточно было бы одного дня с пятнадцатью поездами железной дороги, чтобы исчерпать этот запас груза... Путь от Петровска по Сунже к Владикавказу напрасно удлинит дорогу на 85 вёрст и пойдёт по местности крайне пересечённой, изрезанной крутыми оврагами и горными речками, потребующими капитальных дорогих сооружений. Да кроме того, хоть Кавказ и покорён, по-видимому, даже прочно, однако в случае каких-либо политических замешательств и волнений ещё так недавно враждебного нам воинственного населения, железная дорога могла бы подвергнуться покушениям крайне опасным для обеспеченного по ней движения. Между тем, проходя по левому берегу Терека, дорога, сокращённая на 85 вёрст^****, тянулась бы по ровной как стол степи, изборождённой засеянными полями, в так называемых бурунах, где рожь, столь необходимая для продовольствия местных войск, не знает неурожаев; эту песчаную полосу, мало исследованную, считают бесплодною, а она питает целый район своим хлебом, да рядом с нею тянется и чернозёмная полоса, обильно производящая пшеницу и другие хлеба; ближайшее к этим древним казачьим поселениям — кочевое население ногайцев — богато огромными стадами скота и лошадей; лежащий на пути город Моздок служит единственным пунктом значительной меновой торговли с кочевниками и с Затеречным краем, и с Кабардой; значительные виноградники не приносят почти никакого дохода, по неимению путей для сбыта, а между тем так называемый чихирь, при некотором улучшенном производстве, может давать прекрасное столовое вино, превосходящее качеством многие другие вина. По этому направлению дорога вызвала бы только одно капитальное сооружение — мост через Терек, у станицы Шёлковой; но там постоянный прочный мост необходим во всяком случае и, вместо теперешнего ветхого, грозящего обвалиться, железный мог бы служить и для паровой дороги, и для обыкновенного сообщения. Всем этим ещё не исчерпываются доводы в пользу направления железного пути по Тереку, а не по Сунже; но и этих, сколько мне кажется, достаточно, чтобы склониться в эту сторону.

Так или иначе, общее желание сводится к скорейшему исполнению столь важного во всех отношениях для Кавказа предприятия.

Окончив свои дела на Кубани, я должен был ещё проехать в свой уездный город Майкоп к нотариусу. Вы не можете себе представить, как эти простые слова действуют на старого кавказца, проведшего десять лет вдали от края! Крепость Майкоп, воинский начальник, это мне понятно, это в порядке вещей, но уездный город, нотариус, просто странно и как будто не сливается в одно представление. Всё равно представить себе драгунский полк во фраках и с chapeau claque под мышками... А между тем всё это так, и уездный начальник, и казначейство, и нотариус, и даже вывеска «присяжный поверенный»... Военный элемент отступил назад; крепостные валы и рвы представляют только груду навоза и всякой дряни, сваливаемой горожанами; командир постоянно квартирующего здесь пехотного полка уже не альфа и омега всех общественных отправлений, деяний и интересов; никто уже не заботится, хмурится ли его бровь или улыбка блуждает на устах; кроме чинов своего полка, никому до него дела нет; глаза людей, имеющих какие-нибудь дела, обращены в сторону уездного начальника, мирового судьи. Вместо небольшого пространства, обнесённого валом, обставленного пушечными жерлами и часовыми, вместо исключительно солдатского населения, между коим изредка мелькала какая-нибудь чуйка торговца, раскинулось до безобразия широко население в двенадцать тысяч душ; появилось много кирпичных, под железными крышами, домов. По своему центральному положению за Кубанью, на пути в горные поселения, к Чёрному морю, город Майкоп мог бы со временем стать, если не значительным торговым пунктом, то, по крайней мере, складочным местом для всех предметов постоянного потребления окрестного населения и базаром для ссыпки ближайшими земледельцами своих хлебов. Для 12—15-тысячного населения нашлось бы достаточно торговой и ремесленной деятельности; город мог бы со временем попасть в число хороших зажиточных уездных городов. Но, сколько я мог видеть, при такой распланировке и системе построек, какая практикуется в нём теперь, город вечно останется типом всероссийского уездного города, то есть морем грязи, покрытых плесенью луж, среди которых валяются свиньи, без освещения, без мостовых, без канализации для отвода нечистот, без водопровода, без достаточного обеспечения от любителей чужого добра. Улицы шире Невского проспекта, площади больше Царицына Луга, участки, занимаемые под постройку домов, в четверть версты длины, так что дом от дома — целый переход. Откуда же и когда могут явиться у Майкопа средства мостить, освещать, охранять и содержать в чистоте такие пространства? На это едва ли хватит столичного бюджета, тем более что у города нет пока даже церкви, не говоря о школе и других общественных строениях. Да и само заселение города тянущимися стадами (разве не бараны люди, бросающие своё хозяйство, сколько известно, далеко не скверное, чтобы идти зря, по каким-то нелепым слухам, в Майки, где будто бы дают даром земли, сколько угодно?..) хлебопашцев, ни к какому другому занятию не способных, не только бесполезно, но, полагаю, даже вредно. В этих степняках малороссах нет положительно никаких признаков городского элемента; не зная никакого ремесла, неповоротливые, тяжёлые на подъём, упрямые, они легко попадают в сети всякого пройды-кулака; они разве в третьем поколении уподобляются горожанам, да и то сомнительно, судя по разным Хоролам, Кобелякам и даже самой Полтаве. Между тем в своей сфере, за плугом, серпом и косой или за волами и овцами, они люди полезные и сбивать из на другой путь не следует. Есть свободные земли (но не в горах, а на плоскости), прекрасно; селите их, дайте им прочную сельскую организацию, на общих законных основаниях, без всяких исключений и изменений «по местным обстоятельствам края», как принято выражаться в кавказских административных сферах, искони болевших страстью к оригинальностям то «по военным», то «по местным» обстоятельствам.

Путешествие до Майкопа, от моего имения вёрст 80, я совершил с двумя немцами-колонистами в их классическом фургончике, мимоходом сказать, дьявольски тряском, встречая всю дорогу и почтовые тройки, и одиночных проезжих, даже баб, совершенно как во всякой другой местности внутри России. Никаких признаков какой-либо опасности, никаких предосторожностей и, в довершение мирной картины, до самого Майкопа верстовые и телеграфные столбы с проволокой. Опять невольно восклицаешь: «Свежо предание, а верится с трудом!». Не дальше как в феврале 1863 года я с казаками был в составе отряда, сопровождавшего нового Главнокомандующего великого князя Михаила Николаевича в его движении от Анапы по Закубанскому краю до Майкопа. Каждый день мы двигались под музыку пушечных и ружейных выстрелов, не умолкавших в правой цепи; один день дело дошло до жаркой рукопашной схватки, в которой наши шашки не оплошали и человек сто черкесов, преимущественно молодёжи, поплатились жизнью, усеяв лесную поляну своими телами; да и у нас была порядочная потеря. На другой день внезапным нападением на нашу авангардную милицию черкесы нанесли нам прискорбную потерю, убив начальника округа мирных бжедухов, полковника Крым-Гирея и несколько почётных туземцев, около него бывших. Двигаясь так, отряд из десяти эскадронов драгун, восьми сотен казаков, пяти батальонов пехоты, при 12—16, кажется, орудиях, дошёл до Майкопа, соблюдая весь военный походный порядок движения. В самом Майкопе всё носило вид чисто военного стана и ходило в струнку, в ежовых рукавицах полкового командира Г. За укрепление, без прикрытия военных команд, никто не выходил; тревоги, вследствие нападения мелких шаек, были ежечасны; везде и кругом преобладало вооружённое человечество над единичными штатскими костюмами пионеров промышленности. И вот, через двенадцать лет картина резко изменилась. Прекрасно, нужно радоваться такой перемене. Войска-пионеры, они совершили свою трудную задачу, полив кровью и потом отнятую у дикарей страну. Теперь очередь за гражданами; их задача не требует кровавых жертв, но тоже не легка; им нужно преодолеть немало препятствий. Нужно, чтобы телеграфными столбами и безопасною ездой не ограничивалась перемена физиономии этого благословенного природой края. Вперед, вперед, движения, жизни, плодотворной практической деятельности побольше!..

Покончив с нотариусом, я на другой день отправился обратно и провёл ещё сутки у моего ближайшего соседа г. Т-ча, сумевшего в 12 лет, на пустынном левом берегу Кубани, против станицы Тифлисской развести великолепный сад-парк, наполненный самыми редкими растениями, собранными со всех стран Европы и Америки, цветами, плодами и овощами всех возможных видов и сортов. Хозяин придал своему саду размеры и значение питомника, могущего снабдить желающих всякого рода деревьями, виноградными лозами и семенами; многие уже обратились к нему, поручая самое разведение садов на своих землях, а управление Ростово-Владикавказской дороги пригласило г. Т-ча развести на всех станциях от Ростова до Владикавказа небольшие тенистые сады. Вообще, прекрасный сад г. Т-ча, на который потрачено немало труда и денег, содержание коего и теперь ещё поглощает почти все средства своего владельца (у него одних учёных садовников из Германии три человека), составляет весьма приятное явление среди пустынных степей, не говоря, что он как образец и источник снабжения весьма полезен для окрестностей. Если бы только побольше подражателей явилось между казачьим населением! Но для этого нужно прежде опять-таки пробить брешь в невежество и застой...

Концентрируя свои впечатления и наблюдения, прихожу к заключению, что велика будущность этого облагодетельствованного природой края; но пока всё в нём ещё im Werden, как говорят немцы. Дайте ему погуще население, дайте ему побольше школ, не забывая чрезвычайно важных технических и сельскохозяйственных училищ; дайте несколько шоссейных дорог по главным направлениям к морю и станциям железной дороги; устройте удобный порт, примите решительные меры к прекращению безщадного истребления остатков лесов и не менее энергические меры и настояния к разведению их на многих удобных к тому местностях; ускорьте, не жалея средств, образование в станицах тех сравнительно более развитых кружков, о которых я упоминал выше и влияние коих в ближайшем будущем принесло бы благодетельные плоды; усильте и образуйте мировую юстицию из людей не только специально юристов, но и вообще просвещённых, бескорыстных и могущих понять свою задачу среди населения, привыкшего к азиатско-варварским и военно-произвольным обычаям, среди населения, которое необходимо с настойчивостью и справедливой строгостью приучать к гражданской жизни, к уважению законов, святости и неприкосновенности чужой собственности, нарушаемой нередко вовсе не с преступною целью похищения, а просто по какому-то презрительному к ней отношению или злорадству. А то отвели вы, например, под дорогу, вместо законных трёх сажень, двойное, тройное количество земли, казак этим не удовольствуется, он остановит свой обоз и запустит 20—30 пар быков на вашу землю, в траву, в посев. И не смейте ему запрещать этого; вы рискуете нарваться на безобразнейшую ругань и «обиду действием». «Кто мне смеет де запретить пасти в степи скотину, где хочу?». Разведите огород, у вас по ночам растащат все овощи, а посадите сторожа, то он не досчитается рёбер; посадите несколько деревьев, если не обнесёте их высокою оградой, не обеспечите бдительным караулом, их безжалостно истребят, даже без особой нужды, по какому-то инстинкту истребления, не говоря уже о случае, когда проходящему мимо вашего насаждения понадобится какая-нибудь палка для починки воза. В Германии все почти дороги и многие пахотные поля обсажены фруктовыми деревьями, дающими обществам или частным владельцам доход; никто их не караулит, однако никому там в мысль не придёт тронуть фрукты. Если выдаётся редкий случай, то он рассматривается как всякое воровство, возможное везде. Попробуйте у нас обсадить дорогу, не говоря фруктовыми, но обыкновенными деревьями — акациями, тополем (а как бы это было хорошо и полезно), ведь пропадёт даром весь труд: половину посадки истребит пущенный без присмотра по степи скот, другую половину уничтожит всякий встречный, если не для нужды, то хоть потехи ради! Всё это имеет своим источником невежество, тьму, грубость нравов, точно так же как лесокрадство, конокрадство, беспросыпное пьянство и многие из тех, всем известных печалей, которые ждут солнечного луча-избавителя... А луч только в просвещении, распространяемом не только школой, но и посредством тех людей, которые поставлены в ближайшее отношение к народным массам, в мировых судьях, в священниках, в причётниках, в школьных учителях и пр., для чего сами они должны быть прежде всего людьми достаточно просвещёнными...

Примечания

Зиссерман А.Л. Указ. соч. С. 466—508.

*. Известный купец-самодур из комедии г. Островского.

**. В мою бытность теперь на Кубани, старший священник станицы Казанской вмешался в разгульную компанию каких-то молодых землемерских помощников, из которых кто-то спьяна неосторожно обращался с ружьём, раздался выстрел, и духовный отец упал мёртвый.

***. Недавно я получил письмо от злополучного сельского хозяина, что всё начало октября продолжалась безобразная погода, не дающая возможности молотить, и что пятого числа случился опять необыкновенный казус: во время молотьбы упал из снопа железный молоток, покривил оба вала и барабанный аппарат; целую неделю машина не могла работать, а починка в Ростове стоила 70 рублей. Вот что значит отсутствие техников и мастеровых! Какие же тут машины заводить, о каких улучшениях думать?..

****. Такое сокращение немаловажно для торговли, оно даст экономии при грузах, оплачиваемых 1/24 на пуд 3½, а для товаров высших сортов, при тарифе 1/12, более 6 коп. с пуда, не говоря о выигрыше во времени.