Смерть

...Боли во всех уголках тела вдруг ушли разом, как сговорившись. Пропала боль душевная — от предчувствия конца и осознания неудавшейся жизни. Исчезло ощущение места — больничной палаты с ее слежавшейся духотой и запахами витавшей рядом смерти — и времени: Лидия Стахиевна оказалась как бы нигде и одновременно везде. И в прошлом, и в настоящем, и в будущем. И знала ответы на любые вопросы о себе, которые так мучительно искала в жизни. Вопросов, собственно, никаких не было, только твердое знание — и никаких сомнений.

Был момент, когда Антон Павлович действительно мог решиться на брак с нею. Стоило ей лишь продемонстрировать готовность соответствовать тому образу любимой женщины и жены, который сложился к тому времени в его голове и в сердце. Но это было выше ее душевных сил и возможностей. И даже желания: никакой совместной жизни с ним она и представить себе не могла. С кем угодно — да, с ним — нет. Теперь она удивлялась, что сумела так долго быть прибежищем интереса человека, судьбой ей не предназначенного, общаться с ним на равных и даже по-женски ставить на место. Удивлялась и тому, что так долго считала неудавшейся собственную жизнь. Как глупо! Жизнь дана Богом и уже поэтому удалась.

Собственно, все ее мужчины так или иначе ожидали от нее соответствия. За исключением одного, Санина, который, как она со всей отчетливостью поняла, и был ее судьбой. Он не требовал от нее никаких метаморфоз, довольствовавшись лишь одним ее соответствием — самой себе. А это и есть настоящая и чистая любовь, которая случается только в детстве. Его любовь и жертвенность примирили ее и с жизнью, и с собой. Как жаль, что она только сейчас поняла, что это и было тем самым счастьем, которое находилось с ней всегда, но которого она почему-то не замечала. И заметила только сейчас, когда умирала.

В чувство ее привел запах, который раньше она считала запахом смерти. Ее широко открытые глаза увидели стеклянную стенку, которой она была отгорожена от большой больничной палаты, наклонившуюся над ней сиделку с ватным тампоном в руке и мужа с запавшими глазами. По-прежнему она не чувствовала никакой боли, лишь легкость во всем теле.

— Милая, ты меня видишь? Ты знаешь, кто с тобой говорит?

— Знаю, Саша. Ты примирил меня с жизнью и с собой. Не плачь. Я не могу долго говорить... Тот русский незнакомец больше не будет донимать тебя. Он прислал мне письмо...

Это были ее последние слова. Она умерла 5 февраля 1939 года. Не Ликой Мизиновой, не Чайкой, а Лидией Стахиевной Саниной.

* * *

— Вы передавали мадам Саниной какое-то письмо? — собрав все силы, спросил Александр Акимович у медицинской сестры.

— Нет, оно пришло два часа назад, но мадам Санина его не видела, она была без сознания... Письмо в ее тумбочке, извините, сегодня был трудный день, и я забыла вам про него сказать.

Санин нашел конверт. На нем был парижский штемпель и адрес больницы с номером палаты и фамилией адресата, написанный по-французски. Санин нашел в нем давнее знакомое ему письмо самоубийцы из Старицкого уезда. И больше ничего.

Значит, сын все же выполнил волю отца и передал письмо женщине, из-за которой застрелился отец. Вот почему последний перевод вернулся к Санину невостребованным...

...Когда Санин понес в редакцию извещение о ее смерти и похоронах, то увидел в свежем номере в рубрике «Происшествия» сообщение о загадочном самоубийстве русского Николая Арсеньевича Байковского, урожденного Старицкого уезда. Теперь Санин знал, что в Россию ему уже не вернуться. Знал и то, что до конца дней своих не свыкнется он с этой мыслью.

* * *

Земные пути всех троих главных героев этой истории окончились на чужбине.

Писатель Антон Чехов умер в Германии, похоронен в Москве на Ново-Девичьем кладбище. На могиле — безвкусный провинциально-разночинный памятник. С Чайкой.

Женщина, вошедшая в историю русской литературы как муза Антона Чехова, лежит на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. На могильной плите — лаконичная надпись:

Лидия Стахиевна Санина.
Родилась в Москве 8 мая 1870 года,
волею Божьей скончалась в Париже
5 февраля 1939 года

Артист и режиссер Александр Санин нашел упокоение на кладбище Сан-Паоло в Риме. Могилу венчает православный крест. В изголовье — эпитафия из Гоголя:

«Театр... это такая кафедра,
с которой можно много сказать миру добра...»

Жизнь, которой нет конца во времени и в поколениях, упрямо и с любовью соединяет их имена.

Москва — Бостон — Нью-Йорк