Удовольствие как текст, или Чехов как удовольствие (вместо послесловия)

Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!

А.С. Пушкин. «Евгений Онегин»

Гении всех веков и стран говорят на различных языках, но горит во всех их одно и то же пламя. О, если бы вы знали, какое неземное счастье испытывает моя душа оттого, что умею понимать их!

А.П. Чехов. «Пари»

Эмоции удовольствия сопровождают человека всю его жизнь. В широком смысле слова, удовольствие есть удовольствие от самой жизни, это вкус к жизни и самое искусство жить. При этом, с одной стороны, удовольствие — род праздника, который всегда с тобой, ибо любая осознанная добровольная деятельность, в конечном счете, ориентирована на обеспечение комфортных условий приватной жизни и, следовательно, предполагает, ради полезного результата, соучастие в деле чувства удовольствия. С другой стороны, удовольствие — своего рода мимолетное видение, оставляющее ощущение встречи с призраком, «летучим голландцем», осознание которого как былого, но явно пережитого может возникнуть много позже или вовсе так никогда и не осчастливить человека обретением этого чувственного опыта. В отношении нечаянных удовольствий наука, как говорится, не в курсе, поскольку бессильна зафиксировать все разнообразие их оттенков, замешанных на многообразии человеческих страстей.

Удовольствие всеядно. Оно может нахлынуть когда, где и как угодно и по любому поводу и к тому же весьма скоротечно: «Что любим днесь, то завтра ненавидим»¹ При этом слова, произнесенные человеком в момент нахождения его в пограничной ситуации, приобретают поистине символическое значение, обнаруживая в себе экзистенциальные смыслы культуры как переживания²: «Убил я его? — «Нет, ...вы его ранили. — Странно, ...я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет. Впрочем, все равно. Как только мы поправимся, снова начнем»³.

Потенциально источниками удовольствия являются красота человека, природы, вещи, произведения искусства и привычно комфортная среда обитания; забота близких и о близких; праздность, т. е. любой досуг (в том числе, ничегонеделание); любые формы управления людьми и/или угождения кому-либо (радость верноподданных), а также чтение или дружеская беседа, приватное уединение или коллективное времяпровождение, любовь и флирт, риск (игра ва-банк) и богатство, художественное или иное творчество, грезы и воспоминания, слава и ее отсутствие, обманы и их разоблачение. И, конечно, вкусная, но не обязательно здоровая еда, равно как и любые «напитки богов».

От природы чувство удовольствия принадлежит к таким ощущениям человека, которые практически не поддается адекватному выражению в слове. Традиционные словарные трактовки эмоции удовольствия как чувства радости и довольства от приятных ощущений, переживаний, мыслей ускользают от окончательных дефиниций. Очевидно и то, что по отношению к «вседневным наслаждениям»⁴ любые классификации и схемы будут более чем условны. Тайники человеческого подсознания бездонны.

По сути дела, вся история классической русской литературы прочитывается как сказание о «русской мере чувств»⁵. В литературных текстах мотив и образ удовольствия оказываются органично вплетенными в иные мотивы/образы. Ибо язык изящной философии, коей собственно и является великая русская литература, позволяет, не прибегая к традиционным поэтизмам, запечатлеть в слове мгновения гедонистических коммуникаций.

Подчиняясь авторскому произволу, литературные персонажи то и дело что-то совершают исключительно ради собственного или чужого удовольствия. Герои упиваются чтением своих и чужих писем, с наслаждением слушают голоса природы и подслушивают чужие тайны, поют любовь и делают гадости ближнему. Они наслаждаются тихими радостями жизни, своими и чужими обедами и женами, выражают довольство по поводу встреч или прощаний, одушевляются восторгом в предвкушении жирного куша или минуты мщения, с упоением мчатся навстречу любви и своей погибели, вдохновляются собственными победами и чужими поражениями. Писатели побуждают свих героев иметь, жаждать, получать, разделять и доставлять удовольствие, которое может быть истинным или притворным, нечаянным и тщеславным, совершенным или мелким. Зачастую удовольствию сопутствует чувство страха в ожидании расплаты за преступные наслаждения или чувство надвигающейся тоски по утраченным иллюзиям.

«Гедонистические» тексты в рассказах А.П. Чехова — неприметные и неброские. Но любой их сюжет — изящная литературная миниатюра об убогости и красоте человеческих страстей.

Коллежский регистратор Митя Кулдаров из рассказа «Радость», «пропечатанный» в газете по случаю падения под лошадь в нетрезвом состоянии, буквально не в силах держаться на ногах от счастья: «Ведь только про знаменитых людей в газетах печатают, а тут взяли да про меня напечатали! <...>. Теперь обо мне вся Россия знает!» [С. 2, с. 13].

В рассказе «Выигрышный билет» супруги томят и дразнят себя надеждой на крупный выигрыш (75 тысяч!) по билету, принадлежащему одному из них. Растягивая удовольствие, они не спешат узнать номер счастливого выигрыша, предаваясь мечтам о новой жизни: «...это так сладко, жутко! <...> ...это катастрофа! <...> ...недвижимость... путешествие, долги заплатить...». Но мысль о неизбежном дележе лотерейного счастья омрачает радужные мечты супругов обоюдной ненавистью. «На чужой-то счет хорошо мечтать!» [С. 6, с. 111]. Надежда и ненависть в одночасье исчезают, как только обнаруживается, что номер билета не сошелся.

Жертва мальчишеского розыгрыша, бедная Надя — героиня рассказа «Шуточка» — замирая от страха, снова и снова слетает на санках «в страшную пропасть» со своим нечаянным, от нечего делать, кавалером и каждый раз в шуме ветра слышит одну и ту же фразу: «Я люблю вас, Надя». Наденька привыкает к этим словам, как «к вину или морфию <...> страх и опасность придают особое очарование словам о любви, ...составляют загадку и томят душу». Кто из двух, ветер или ее ветреный спутник, признается ей в любви, она не знает. Ей «уже все равно; из какого сосуда ни пить — все равно, лишь бы быть пьяным» [С. 5, с. 3]. В ожидании сладкого чуда Наденька, преодолевая страх и, простившись навеки с землей, трогается с горы опять, но уже одна. [С. 5, с. 24].

Героиня рассказа Чехова «Попрыгунья», Ольга Ивановна, вечно мечется в поисках своего «вишневого сада», получая удовольствие более от процесса, нежели от результата. Будни свои, они же и праздники, Ольга Ивановна проводила в поиске великих людей, которых она «находила и не удовлетворялась и снова искала» [С. 8, с. 24]. И вот уже улыбающаяся издали весна обещает Ольге Ивановне «тысячу радостей» [С. VIII, с. 12]. «Волга, луна, красота, моя любовь, мой восторг, а никакого нет Дымова... <...> ...дайте одно мгновение... один миг! <...> ...Надо испытать всё в жизни. Боже, как жутко и как хорошо!» [С. 8, 16]. Но век удовольствий короток. Потерпев фиаско на почве «великих» и «редких», Ольга Ивановна с радостью бежит от растительных прелестей своего «барбизона»⁶ навстречу приятным ощущениям цивилизованной повседневности. «Ольга Ивановна укладывалась весело, и даже щеки у нее разгорелись от удовольствия» [С. 8, с. 20].

«Анна на шее». Другой чеховской героине, Анюте, на смену утреннему восторгу по поводу удачно устроенного замужества скоропостижно является чувство вины перед брошенными ею отцом и братьями. Потом — чувство страха и гадливости от того, что этот пожилой неинтересный господин, с пухлым телом и влажными полными губами, может каждую минуту поцеловать ее, а она теперь не имеет право отказать ему. Далее — «притворное удовольствие» от грубых ласк мужа, наводивших на нее ужас, и все прочие прелести «семейной жизни, которая есть не удовольствие, а долг» [С. 9, с. 167, 164].

Что же нужно, чтобы чувства ужаса, страха и гадливости, испытываемые молодой, полной сил и здоровья красавицей, сменились ощущением истинного удовольствия от жизни, а близость старого мужа стала работать на сотворение ее нового Я? Совсем немного — модные платье и шляпка, свежий летний вечер, лунный свет, звуки военного оркестра, жадные взгляды известного донжуана Артынова, знакомые офицеры, берущие под козырек, — и вот «несчастная» Анна уже напевает польку. А позже зимний бал, шампанское, шумный успех в свете, поклонники, благорасположение его сиятельства, и вот уже «гордая» Анна в первый раз чувствует себя богатой и свободной. Теперь она «с восторгом, с негодованием, с презрением, уже уверенная, что ей за это ничего не будет», говорит стоящему перед ней с холопски-почтительным выражением мужу, отчетливо выговаривая каждое слово: «Подите прочь, болван!» [С. 9, 172].

Героиня рассказа «Душечка» Оленька Племянникова, как известно, «постоянно любила кого-нибудь и не могла без этого» [С. 10, с. 103], находя удовольствие в разделении чужих забот, суждений и привязанностей. Любя тощего, желтушного, вечно пребывающего в отчаянии антрепренера Кукина, содержателя увеселительного сада, Оленька, полнея и сияя от удовольствия, любила и его театр, ибо только в театре можно было получить истинное наслаждение [С. 10, с. 104]. Похоронив антрепренера, Оленька «с удовольствием», как «всякая невеста», пошла замуж за своего соседа, управляющего лесным складом Пустовалова [С. 10, с. 106]. И... трогательно, до сновидений возлюбила... бревна, балки, горбыли, кругляки и прочий лесной товар. Похоронив заведующего складом, Оленька находит новое счастье прямо у себя на дому, во флигеле, где в то время квартирует временно свободный от жены и сына ветеринар Смирнин. И к неудовольствию своего возлюбленного от всей души погружается в разговоры о чуме рогатого скота и городских бойнях. Утратив со временем и эти нехитрые радости, Ольга Семеновна в один жаркий июльский день нежданно-негаданно со слезами умиления беззаветно отдается новой привязанности — чужому ей по крови мальчику с ясными голубыми глазами и с ямочками на щеках, сыну того самого ветеринара. И по-прежнему, как и в молодые годы Оленьки, ее тихое, покойное душевное довольство вызывает ответное удовольствие у встречных: «Душечка»! [С. 10, с. 103, 113].

В рассказе Чехова «Пари» нет ни одного прямого упоминания об удовольствии. Если, конечно, не считать того восторга, который испытал банкир от заключения «дикого бессмысленного пари» — его два миллиона против добровольного пятнадцатилетнего заточения молодого юриста, утверждавшего, что «смертная казнь и пожизненное заключение одинаково безнравственны». Но он выбрал бы второе, ибо «жить как-нибудь лучше, чем никак» [С. 7, с. 229]. Однако, по моему частному читательскому впечатлению, удовольствием благоухает каждая строка этого короткого «романа/сказки».

Прочитав в добровольном заточении множество книг, герой рассказа добровольно нарушает условия пари, добровольно утрачивая право на миллионы. И, очевидно, он не может не испытывать удовольствия от обретенного им опыта: «Ваши книги дали мне мудрость. <...> Я знаю, что я умнее всех вас. <...> Вы обезумели и идете не по той дороге. <...> ...я отказываюсь от двух миллионов, о которых я когда-то мечтал, как о рае, и которые теперь презираю» [С. 7, с. 234—235]. За время своего добровольного заточения герой изучил шесть языков и нашел способ получить подтверждение подлинности своих знаний. «Гении всех веков и стран говорят на различных языках, но горит во всех их одно и то же пламя. О, если бы вы знали, какое неземное счастье испытывает моя душа оттого, что умею понимать их!» [С. 7, с. 231—232]. Так мудрость порождала свободу духа, а вместе с ней и свободу выбора и... дала право на жизнь. Ведь банкир, обанкротившийся за годы добровольного заточения юриста, уже приговорил его к смерти. Но освобождение от «бессмысленного» пари не принесло его душе ожидаемого удовлетворения. «Никогда в другое время, даже после сильных проигрышей на бирже, он не чувствовал такого презрения к себе, как теперь» [С. 7, с. 235].

И вспоминается, как другой герой русской классики, Пьер Безухов, переживший тяжесть физических лишений и нравственных потрясений, испытывает радостное чувство свободы, наполняющее его душу: «Ах, как хорошо! Как славно! — говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспомнилось, что жены и французов нет больше. <...> И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом, что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!»⁷.

* * *

P.S. Любое высказывание характеризует своего сказителя. Сколько сказителей, столько и сказаний. А поскольку «культура всегда о себе что-то рассказывает», различные гуманитарные науки в силу специфики традиций, сложившихся внутри предметного поля каждой из них, интерпретируют тексты/сюжеты по-своему. Философия культуры объясняет то, что «автор хотел сказать». Искусствоведение (а вкупе с ним и филология как наука об искусстве слова) — то, что «автор сумел сказать». А о том, что «автор сказал, сам того не желая»⁸, берет на себя смелость толковать культурология. При этом с одной стороны, социальное знание об исторических/биографических событиях Большой и малых жизней — вполне конкретно в своей документальной предметности и может восприниматься и трактоваться как объективное. С другой — чувственные образы и переживания, неизменно сопровождающие человеческое бытие, не поддаваясь вербализации, неизбежно остаются за пределами объективного знания и той самой исторической правды. И, наконец, научное творчество, равно как и художественное, вне индивидуальной культуры/опыта познающего субъекта невозможно. Задушить свою субъективность, став «на горло собственной песни»⁹, не позволяет человеческая природа. И, потому, как ни старайся, «субъективная индивидуальность» сказителя будет упрямо выглядывать «из каждого лукошка»¹⁰.

Закономерное следствие этого «вседневного треугольника» — вечная проблема понимания, равно признаваемая интуитивно чувствующими художникам — «Мысль изреченная есть ложь»¹¹ и логически мыслящими учеными — «Коммуникация двух разумных существ человеческого типа по сути своей есть обмен обманом»¹².

Не потому ли не дано нам знать, «...из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда...»¹³? И «...не дано предугадать, / Как слово наше отзовется...»? Не потому ли взамен «сочувствие дается, / Как нам дается благодать...»?¹⁴.

Впрочем, все это, как говаривал Антон Павлович устами своего героя, «умным давно уже известно...» [С. 13, с. 67]¹⁵.

«Действительно, что может быть проще, чем заставить великого человека вращаться среди людей, мыслей, предметов, описанных им самим, и выпотрошить до полусмерти его книги, для того чтобы начинить ими свою собственную?»¹⁶. И, быть может, прав В.В. Набоков, утверждая, что «В конце концов, ...идеи в литературе не так важны, как образы и магия стиля»?¹⁷

Примечания

1. Эпиграф к III главе романа А.С. Пушкина «Арап Петра Великого»; неточная цитата из трагедии В. Кюхельбекера «Аргивяне» (1825).

2. Шор Ю.М. Культура как переживание. СПб.: СПбГУП, 2003. С. 4—5.

3. Из письма князя П.А. Вяземского к великому князю Михаилу Павловичу от 14 февраля 1837 г. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. СПб., 1999. С. 246.

4. А.С. Пушкин «Евгений Онегин»

Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений? (IXXXVI).

5. Григорьев Ап. Литературная критика. М., 1967. С. 212.

6. Барбизонская школа (от франц. Barbizon — название деревни во Франции близ Фонтенбло под Парижем) — национальная школа пейзажной живописи середины XIX века во Франции.

7. Толстой Л.Н. Война и мир // Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 12 т. М.: Худож. лит. 1973—1976. Т. 7. 1974. С. 212.

8. Из беседы доктора искусствоведения А.В. Лебедева с авторами фильма «Вавилон культур»: Вавилон культур [Электронный ресурс] / Министерство культуры РФ, Российский институт культурологи. М., 2008. 1 электрон. опт. диск (CD-ROM).

9. Из поэмы В.В. Маяковского «Во весь голос» (1930).

10. Из письма А.П. Чехова А.И. Сувориной от 10 ноября 1897 г., Ницца: «А культура прет здесь... из каждого лукошка...» [П. 7, с. 98].

11. Тютчев Ф.И. Из стихотворения «Silentium!». Молчание! (лат.) 1830.

12. Секацкий А.К. Онтология лжи. СПб., 2000. С. 33.

13. Ахматова А. Из стихотворения «Тайны ремесла» (1940).

14. Тютчев Ф.И. Из стихотворения «Нам не дано предугадать...» (1869).

15. Чехов А.П. Из пьесы «Дядя Ваня». Войницкий о профессоре Серебрякове: «Двадцать пять лет он пережевывает чужие мысли о реализме, натурализме и всяком другом вздоре; двадцать пять лет читает и пишет о том, что умным давно уже известно, а для глупых неинтересно... И в то же время какое самомнение! Какие претензии!» [С. 13, 67].

16. Набоков В.В. Лекции по русской литературе. Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев. М.: Независимая газета, 2001. С. 413.

17. Там же. С. 248. Курсив в публикации текста.