Д. Рейфилд как-то заметил в одной из статей, «что критики мало занимаются замечательной чеховской восприимчивостью к запаху». Между тем, «Нос Чехова можно сравнивать с носом Гоголя», ибо они «оба преувеличенно чутки к запаху»1. Чеховская игра с запахами обнаруживает себя в одном из ранних его рассказов «Скверная история». В нем писатель, пародируя обычное для литературы конца XVIII — середины XIX упоминание запаха без какой-либо конкретизации его характеристик, употребляет глагол пахнуть в безличной форме: «Был тихий вечер. В воздухе пахло. Соловей пел во всю ивановскую. Деревья шептались. В воздухе, выражаясь длинным языком российских беллетристов, висела нега...» [С. 1, с. 220].
В ранних рассказах Чехова «все пахнет и особенно деревья»2. Примечателен в этой связи монолог «О вреде табака», где его герой по фамилии Нюхин мечтает «бежать... от всех этих пустяков и пошлостей... и остановиться где-нибудь далеко-далеко в поле и стоять деревом, столбом, огородным пугалом, под широким небом, и глядеть всю ночь, как над тобой стоит тихий, ясный месяц, и забыть, забыть...» [С. 13, с. 194].
К переделке этого водевиля/монолога Чехов возвращался неоднократно. И очевидно, что речь в нем идет не о вреде табака, которому напрямую посвящено всего несколько строк, а о вреде пошлой жизни, которая собственно и «заключает в себе страшный яд»: «Так, например, если муху посадить в табакерку, то она издохнет, вероятно, от расстройства нервов». [С. 13, с. 191—192].
Чехов прекрасно осознавал свою иную стать по отношению к литературным предшественникам и современникам, что отразилось и в стилистке языка его «литературных ароматов». И.А. Бунин вспоминал: «Случалось, что во мне находили «чеховское настроение». Оживляясь, даже волнуясь, он восклицал с мягкой горячностью: «Ах, как это глупо! Ах, как глупо! И меня допекали «тургеневскими нотами». Мы похожи с вами, как борзая на гончую. Вы, например, гораздо резче меня. Вы вон пишете: «море пахнет арбузом»... Это чудесно, но я бы так не сказал»»3. Но случалось, что творимая Чеховым литературная ольфакторная аура захватывала и самого писателя, как в период работы над самым благоуханным его сочинением «Степь». А.Н. Плещееву 3 февраля 1888, Москва: «Пока писал, я чувствовал, что пахло около меня летом и степью» [П. 2, с. 185]. Т.Л. Щепкина-Куперник вспоминала: «Когда Чехов писал о цветах — он находил свои слова. Фраза, которую он вкладывает в уста Сарры в «Иванове», просится в стих:
Цветы повторяются каждую весну —
А радости — нет... <...> Или вынет свою записную книжку и прочтет какое-нибудь, поразившее его... имя вроде «Розалия Аромат»»4.
Разделяя тезис о богатстве знакового потенциала ароматических деталей произведений Чехова, филологи, зачастую, кардинально расходятся в толковании их семиотических контекстов. Подобные разночтения объясняются не только спецификой индивидуального эвристического опыта исследователей, но и неоднозначностью жизнетворческого опыта самого Чехова, сочетающего в себе черты реалистического и модернистского видения мира. И потому ольфакторные тексты произведений Чехова в равной мере интересны и ценны как своим символическим потенциалом, так и «не случайностью» присутствия в них ароматических реалий повседневной жизни. Весьма показателен в этой связи опыт литературно-ольфакторного анализа «запаха счастья» Чехова, предпринятый Т.Ю. Ильюхиной на материале рассказа Чехова «Моя жизнь (рассказ провинциала)», с которым связаны истоки этой литературной метафоры: «Дорогие ковры, громадные кресла, бронза, картины, золотые и плюшевые рамы; на фотографиях, разбросанных по стенам, очень красивые женщины, умные прекрасные лица, свободные позы; из гостиной дверь ведет прямо в сад, на балкон, видна сирень, виден стол, накрытый для завтрака, много бутылок, букет из роз, пахнет весной и дорогою сигарой, пахнет счастьем... <...>. Вошел Должиков <...>. И от него пахнуло тем же счастьем, что и от его ковров и кресел <...>. Тополи, покрытые росой, наполняли воздух нежным ароматом» [С. 9, с. 203—205].
В итоге чеховская формула «запаха счастья» в интерпретации исследовательницы включила в себя: верхняя нота, роза — аромат, олицетворяющий собой желание/надежду любви в соединении с ее боязнью и неискушенностью; средняя нота, сирень — неизбежность расставания; нижняя нота, тополь — горьковатый привкус одиночества5. «Конечно, — поясняет автор, — подобное толкование «запаха счастья» не задано Чеховым, но оно существует в тексте как поэтика предчувствия, предощущения, и поэтому либо может быть воспринято читателем, либо нет». Вот в этом — либо может быть воспринято читателем, либо нет — собственно и состоит специфика функционирования ольфакторных смыслов/образов в пространстве литературных коммуникаций.
В рассказе «Попрыгунья» запахи становятся знаком праздных исканий Ольги Ивановны мгновений счастья и связанных с ними разочарований: «...ей хотелось поскорее уйти от этих мужиков, от запаха речной сырости и сбросить с себя это чувство физической нечистоты, которое она испытывала все время живя в крестьянских избах и кочуя из села в село. <...> В избу вошла баба и стала не спеша топить печь, чтобы готовить обед. Запахло гарью, и воздух посинел от дыма» [С. 8, с. 17—19].
Вернувшись домой, Ольга Ивановна «жадно вдыхала в себя родной воздух» вполне реального семейного благополучия, ненавязчиво даримого ей человеком с воздушной фамилией Дымов, с которым в рассказе связана всего лишь одна ольфакторная метафора: «Знаешь, очень возможно, что мне предложат приват-доцентуру по общей патологии. Этим пахнет» [С. 8, с. 21, 24]. К несчастью Ольге Ивановне не дано было уловить аромат счастливых перемен, и она, увлекшись своими миражами, благополучно его «прозевала». А вскоре запахи лекарств и кошмаров грядущего небытия безжалостно вытеснили из родного дома осиротевшие ароматы счастья.
В рассказе «Анна на шее» есть только одно упоминание о пахучем веществе, связанном с главной героиней. «Аня так же, как ее мать, <...> «могла мыть в бензине перчатки» [С. 9, с. 168]. Все прочие запахи указывают на ближайшее окружение героини. Отец Анны, Петр Леонтьевич, имевший «манеру всегда прихорашиваться», собираясь на частные уроки «прыскался духами» [С. 9, с. 165, 168]. В иное время ольфакторным знаком учителя становится «запах винного перегара», а от его помятого фрака даже на балу «пахло бензином» [С. 9, с. 161, 169]. Но Анюте никакой чужеродный запах уже не мог перебить ароматы грядущего счастья. Настал ее звездный час, о призрачности и недолговечности которого, впрочем, свидетельствуют иные ольфакторные приметы. Так, все ароматы передней дворянского собрания — в одной лаконичной фразе: «пахнет светильным газом и солдатами» [С. 9, с. 168]. Первый бальный выход Анны, помимо расположения «его сиятельства» был отмечен вниманием богача Артынова, страдающего одышкой [С. 9, с. 170].
В рассказе «Дама с собачкой» лидируют, сменяя друг друга, два ольфакторных штриха: свежесть и духота. Гуров и Анна Сергеевна в день своего знакомства говорят о том, «как странно освещено море» и «как душно после жаркого дня <...>. В комнатах было душно, а на улицах вихрем носилась пыль...» [С. 10, с. 130]. Анна Сергеевна «молчала и нюхала цветы». Гурова «обдало запахом и влагой цветов». В номере Анны Сергеевны «было душно, пахло духами, которые она купила в японском магазине» [С. 9, с. 131]. От нее «веяло чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины». Оказавшись в Ялте она «все ходила, как в угаре», томимая любопытством к жизни [С. 10, с. 132.]. В городе «жара, запах моря и постоянное мелькание перед глазами праздных, нарядных, сытых людей...», а на станции «уже пахло осенью». Дома же, в Москве, «дышится мягко, славно». [С. 10, с. 134—135]. Но и спустя месяц Гурову вспоминается «раннее утро с туманом на горах, и пароход из Феодосии, и поцелуи». Он уже «слышал ее дыхание», а ему кричат, что «осетрина-то с душком» [С. 10, с. 136—137]. Их встреча и бестолковое блуждание по театральным коридорам города С. сопровождается «сквозным ветром» и «запахом табачных окурков» [С. 10, с. 140].
* * *
Ароматы и запади в драматургии А.П. Чехова. «Самая пряная» из чеховских пьес — «Чайка». Но не в плане реальных ароматов, в ней упоминаемых, а скорее виртуальных. Тех — что витают в подсознании ученого читателя, полагающего, что «эта комедия, сюжетно-нагруженная «пятью пудами любви»6, щедро источает... ароматы истомы»7. Однако «читаемыми» среди них, помимо ароматов Маши, нюхающей табак, по всей видимости, остаются только «запахи» Треплева, от которого «за версту несет холодом обреченности»8.
«Треплев. Спирт есть? Сера есть? Когда покажутся красные глаза, нужно, чтобы пахло серой. <...>.
Аркадина. Серой пахнет. Это так нужно?» [С. 13, с. 10, 13].
Антагонист Треплева по литературному цеху, Тригорин, в котором «многое от Антона»9, морщится от приторного запаха гелиотропа.
Героев пьесы «Дядя Ваня» то и дело мучают приступы удушья, лишь иногда перебиваемые природной свежестью и ароматами любви:
«Астров. Нет. Я не каждый день водку пью. К тому же душно <...>.
Войницкий. Жарко, душно, а наш великий ученый в пальто, в калошах, с зонтиком и в перчатках. <...>
Серебряков. Нет, мне душно... <...>.
Серебряков. Душно... Соня, дай мне со стола капли!
Войницкий. Сейчас пройдет дождь, и все в природе освежится и легко вздохнет. Одного только меня не освежит гроза. Днем и ночью, точно домовой, душит меня мысль, что жизнь моя потеряна безвозвратно. <...>.
Елена Андреевна (открывает окна). Прошла гроза. Какой хороший воздух! <...>.
Астров (загораживая ей дорогу). <...> Сюда могут войти, говорите скорее... (Страстно.) Какая чудная, роскошная... Один поцелуй... Мне поцеловать только ваши ароматные волосы... <...>.
Астров <...> (Вздохнув.) Да, брат. Во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты. Но в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все. <...>.
Соня. Что же делать, надо жить! <...> Мы отдохнем!» [С. 3, с. 63, 66, 75, 77, 79, 85, 96, 108, 115—116].
Пьеса «Три сестры» буквально и фигурально душит ароматами Соленого, который четырежды на протяжении всего действия пьесы достает из кармана флакон с духами и, подобно толстовскому Наполеону из романа «Война и мир», опрыскивает, льет, прыскается, брызгает его себе на грудь и на руки [С. 13, с. 124, 151, 164, 179]. И даже цветы в пьесе несут в себе негативный дух:
«Наташа. Значит, завтра я уже одна тут. (Вздыхает.) Велю, прежде всего, срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен. По вечерам он такой страшный, некрасивый... <...>. И тут везде я велю понасажать цветочков, цветочков, и будет запах...» [С. 13, с. 186].
«Вишневый сад». По наблюдениям мемуаристов, больше всего в своей пьесе Чехов ценил ее «чудесное название», прелесть которого «передавалась не в словах, а в самой интонации голоса Антона Павловича», повторявшего на разные лады с ударением на первой слог: «Вишневый сад. <...> Вишневый!». Спустя время — новый вариант чудесного названия: «Послушайте, не Вишневый, а Вишнёвый сад, — объявил он и закатился смехом»10.
Удивительную чуткость к запаху персонажей пьесы, в которой «никто никого не слушает, и где не видят дальше своего носа»11, отмечает Рейфилд.
«Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. <...> Мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то французы <...>, дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно.
Лопахин. Да, время идет. <...>
Гаев. А здесь пачулями пахнет.
Гаев. <...> (Яше). Отойди, любезный, от тебя курицей пахнет.
Яша (зевает). <...> Приятно выкурить сигару на чистом воздухе...
Любовь Андреевна. <...> Дрянной ваш ресторан с музыкой, скатерти пахнут мылом...
Трофимов. <...> Все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота...
Пищик. <...> (Целуется с Лопахиным.) Коньячком от тебя попахивает, милый мой, душа моя.
Гаев. <...> (Глядя на Яшу.) От кого это селедкой пахнет!» [С. 13, с. 201, 203, 211, 217, 218, 223, 239, 247].
При этом «самый утонченный из чеховских декадентов»12, Гаев, не только чутко обоняет, но и сам способствует формированию ольфакторной среды. Ибо именно декаденты приложили руку и нос к культивированию обоняния, приносящего такое же наслаждение, как слух и зрение. Но анчоусы и керченские сельди, привезенные Гаевым из города, как видно, достались Яше, ибо слугам далее и жить. Чем же тогда пахнет в вишневом саду? Неужели пачулями? И кто или что источает этот уже явно не ботанического, а парфюмерного происхождения запах. Убедительнее многих звучат комментарии В.Я. Звиняцковского и Д. Рейфилда. «Гаев, живя не столько в реальном вишневом саду, сколько в тургеневском «дворянском гнезде», чувствует лишь те запахи, которые он должен чувствовать: по Тургеневу, дама, приехавшая из Парижа, должна быть порочной и пахнуть пачулями»13. Цветок пачули, поясняет Д. Рейфилд, самый горький из растительных ароматов, отдающий в сыром виде плесенью и ржавчиной. «Вот чем пахнет если не Раневская, то, по крайней мере, Яша!»14.
Но окончательный ответ на вопрос, чем пахнет в «Вишневом саду» дает сам автор пьесы: «Варя. <...> (Тихо отворяет окно.) Уже взошло солнце, не холодно. Взгляните, мамочка: какие чудесные деревья! Боже мой, воздух! Скворцы поют!» [С. 13, с. 209].
«Вот этот «воздух» — единственное на всю комедию (не считая авторской ремарки) упоминание о запахе цветущей вишни. <...> Он сочится сквозь щели старого дома и, наконец, врывается в распахнутое окно»15.
Примечания
1. Рейфилд Д. Чеховские дендрофилы и дендрофобы // Чеховиана: Мелиховские труды и дни. М., 1995. С. 79.
2. Там же.
3. Бунин И.А. Чехов // Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 492.
4. Щепкина-Куперник Т.Л. О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 237, 242.
5. Ильюхина Т.Ю. «Запах счастья» у Чехова: опыт литературно-ольфакторного анализа // Чеховские чтения в Ялте: вып. 12. Мир Чехова: звук, запах, цвет. Сб. науч. тр. / Дом-музей А.П. Чехова в Ялте: Симферополь, 2008. С. 233—234.
6. Из письма А.П. Чехова А.С. Суворину от 21 октября 1895 г. (Мелихово): «Комедия... много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви» [П. 6, с. 85].
7. Гульченко В.В. От звуков «Мировой души» к звуку лопнувшей струны»: запахи и цвет // Чеховские чтения в Ялте: вып. 12. Указ. соч. С. 112.
8. Там же. С. 113.
9. Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. Указ. соч. С. 485.
10. Станиславский К.С. А.П. Чехов в художественном театре (Воспоминания) // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Указ. соч. С. 409.
11. Рейфилд Д.П. Чеховские дендрофилы и дендрофобы. Указ. соч. С. 79.
12. Там же. С. 80.
13. Звиняцковский В.Я. Очевидное-невероятное: Чехов — реалист (по поводу запахов и звуков) // Чеховские чтения в Ялте: вып. 12. Указ. соч. С. 137.
14. Рейфилд Д.П. Чеховские дендрофилы и дендрофобы. Указ. соч. С. 80.
15. Звиняцковский В.Я. Очевидное-невероятное: ... Указ. соч. С. 138; См. т.: Звиняцковский В.Я. Чем пахнет в вишневом саду? // Чеховские чтения в Ялте. Чехов: взгляд из 1980-х. М., 1990. С. 136—146.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |