Г.Т. Бокль приобрел известность своей книгой «История цивилизации в Англии» (9), в которой он писал о пище, климате, почве и общем виде природы как о главных факторах, определяющих общественное развитие. Хотя родоначальником географической школы является Ш. Монтескье, именно проблематика этой школы, намеченная Боклем, исследовалась многими географами, историками и экономистами конца XIX — начала XX веков. Наиболее видным из них был немецкий географ и этнограф Ф. Ратцель, а в России крупнейшими представителями географической школы были Л.И. Мечников и А.П. Щапов.
Чехов часто в своих произведениях и письмах упоминает Бокля, в последний раз — в пьесе «Вишневый сад». Поэтому можно говорить о его влиянии на Чехова. Более всего влияла на Чехова, на наш взгляд, идея Бокля о воздействии на жизнь людей «общего вида природы», который предрасполагает человека к «известному образу мыслей и таким путем дает особый оттенок религии, искусству, литературе, — словом, всем главным проявлениям человеческого духа» (9, 89). По Боклю, величественное, громадное в природе заставляет человека «проникаться скорбным сознанием собственного ничтожества, им овладевает мысль о подчиненности. Ум его, пораженный неопределенным и неопределимым, не заботится о подробном исследовании того, в чем состоит давящее его превосходство» (9, 89).
Влияние громадных русских просторов на жизнь людей — постоянная тема творчества Чехова. Пессимизм и апатию, по Боклю, внушает человеку величественная природа — именно в виду громадных просторов и зарождается спор о русском пессимизме в «Огнях». В письме Д.В. Григоровичу от 5 февраля 1888 года в связи с предложенным им Чехову сюжетом о самоубийстве русского юноши Чехов писал: «Вся энергия художника должна быть обращена на две силы: человек и природа» (П., II, 190), — и далее он объяснял самоубийство юноши и влиянием, которое на него оказывают «необъятная равнина, суровый климат <...> сырость столиц» (П., II, 190). Подавляюще, угнетающе действует на человека, дошедшего до самоубийства, необъятная равнина; отчасти так же действует на людей степь в повести «Степь». Интересно отметить и то, что степь в рассказе «В родном углу» героиня воспринимает как «зеленое чудовище», которое ее «поглотит». На фоне недостатка мотивировок, почему Вера решила выходить замуж за человека, о котором она сама отзывалась без иллюзий, объяснение: ее действительно «поглотило» «зеленое чудовище», — вовсе не выглядит нелепым.
В странах с величественной природой воображение преобладает над рассудком, считает Бокль. Уже не раз отмечалось, что чеховские герои живут в основном не рассудком, а эмоциями и воображением.
Исследуя повесть «Степь», американский литературовед Р.Л. Джексон приходит к интересному, но не бесспорному выводу: «...Чехов дал русской литературе современную эстетику такого пространства, которое может дезориентировать, но которое в то же время не безгранично в глубине своей. Чехов взял «негативный» миф о русском пространстве и русских странствиях в пустоте и ощутил в нем больший миф об универсальном движении через время, которое не есть поток, и через пространство, которое не безгранично. Эго, может быть, глубочайшая чеховская интуиция в степи» (134, 437).
На наш взгляд, отголосок чеховского «мифа» о русском пространстве звучит и в последнем произведении писателя — в пьесе «Вишневый сад». Образ России в пьесе сложен и многообразен, в том числе Россия предстает в ней и как нечто громадное, величественное. «Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами...» (XIII, 224) — говорит Лопахин, и эти слова заставляют вспомнить о возникающих в воображении Егорушки («Степь») великанах. А сам вечно куда-то спешащий Лопахин этим своим качеством заставляет вспомнить Варламова. Как и в «Степи», в «Вишневом саде» люди, населяющие громадные просторы, тоже не оказываются «великанами», им тоже не по плечу эти необъятные пространства.
В пьесе и сам вишневый сад играет свою роль в создании образа громадной родины, поскольку он, площадью 1000 га (скажем, 2×5 км), что подсчитала Е. Русакова, под стать российским просторам.
Второе действие происходит на фоне необъятной дали, и о ней особенно заботится Чехов: «...во втором акте дадите мне <...> необычайную для сцены даль», — писал он В.И. Немировичу-Данченко (П., XI, 243). В этой дали виднеется и начало вишневого сада, который вписан в нее. Именно из необъятной дали доносится до героев «отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный». Доносится сразу же после слов Лопахина о громадных лесах, необъятных полях и монолога Гаева: «О природа, дивная». Монолог Гаева и звук «лопнувшей струны» создают особый фон для происходящего — фон уже не просто России, а едва ли не вселенной. Это усиливается тем, что пейзаж, который мы видим во втором акте, содержит в себе косвенно обозначенную картину мира в целом. Мы видим: «Поле. Старая, покривившаяся, давно заброшенная часовенка, возле нее колодец, большие камни, бывшие, по-видимому, могильными плитами, <...> Видна дорога <...> В стороне, возвышаясь, темнеют тополи: там начинается вишневый сад. Вдали ряд телеграфных столбов, и далеко-далеко на горизонте неясно обозначается большой город, <...> Скоро сядет солнце» (XIII, 215). Итак, небо, солнце, деревья, поле, колодец (первоначально была река); часовенка, кладбище; дорога, телеграфные столбы, город. Обозначены: природа, Бог, смерть, люди, цивилизация, — это как бы образ мира вообще, до которого подымается фон пьесы.
В «Вишневом саде» «миф о русском пространстве» у Чехова перерастает в более универсальную концепцию, имеющую в виду уже не только Россию и русских: «маленькие» люди, растерянные, беспечные, плохо ориентирующиеся в действительности, на фоне громадного мира, претендующие на то, чтобы быть хозяевами этого мира, перестраивать его по своему усмотрению.
Интерес Чехова к идеям географического детерминизма ярко отразился в концепции Астрова, согласно которой едва ли не все счастье человечества, красота и изящество внутреннего мира и внешнего облика людей во многом зависят от воздействия окружающей среды (леса).
На наш взгляд, Чехов воспринял некоторые идеи в духе географического детерминизма не только у Бокля, но и у наших позитивистски настроенных историков: С.М. Соловьева и В.О. Ключевского.
Здесь важнее всего идеи Соловьева об однообразии русского ландшафта как главной черте, определившей однообразие русской жизни и особенности русской истории. Однообразие, монотонность, «серость» русской жизни угнетают чеховского героя. Возможно, имели значение для Чехова и мысли Соловьева о том, что в силу природных условий русский человек плохо «привязывается» к определенному месту, ему мало свойственна оседлость. Чеховский герой нередко выглядит случайным гостем в жизни, он плохо вписывается в нее (слова о своем неумении приспособиться к жизни вслед за Подгориным («У знакомых») могли бы повторить многие чеховские герои), он — часто человек не на своем месте: какой из Лаптева купец, а из Петра архиерей?
В период работы над пьесой «Иванов» Чехов считал, что неврастенический тип личности, характеризующийся чередованием фаз возбуждения и утомления, весьма свойственен русскому человеку. Возможно, на такой именно вывод писателя оказало влияние следующее место из лекций Ключевского о русской истории: «Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии» (55, I, 315). По Ключевскому, ритм жизни русского человека тоже не является ровной, прямой линией, он пикообразен.
Чтобы закончить тему схождений между творчеством Чехова и «первым позитивизмом» (мы не считаем, что исчерпали эту тему, поиск схождений и их анализ должен быть продолжен), скажем, что мы присоединяемся к мнению А.И. Роскина (94) о том, что та особенность поэтики Чехова, которую мы теперь называем «объективной манерой», неприятие писателем тенденций в литературе находит себе аналогию в позитивистских тезисах о беспредпосылочности научного исследования, о том, что там, где начинается идеология, там кончается наука. Но следует отметить, что эта аналогия для Чехова распространяется далее конца 80-х годов и применима к творчеству писателя и первой половины 90-х годов. Указанные особенности чеховской поэтики обусловлены, видимо, и убеждениями писателя, связанными с влиянием позитивизма, в относительности и гипотетичности человеческих представлений о мире и людях, которые не давали возможности выносить окончательные приговоры и оценки, безоговорочно утверждать что-либо.
Существует много схождений между «первым позитивизмом» и творчеством Чехова, в том числе и весьма важных для характеристики Чехова как мыслителя. Говоря о зрелом периоде творчества писателя, нужно сказать, что, за исключением представления писателя о предположительном характере человеческих знаний, которое с течением времени все более и более выходило на передний план, количество схождений и их значимость для понимания произведений писателя с начала 90-х годов начинает неуклонно уменьшаться, и в последующих его произведениях мы, например, уже не находим агностицизма и сильной зависимости у чеховских героев высшего, психического от физиологического в них.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |