Споры о Балканской войне на страницах «Анны Карениной»

Как известно, в восьмой части «Анны Карениной» Толстой запечатлел довольно нестандартное по тому времени отношение к Балканской войне. Редактор «Русского Вестника», в котором печатался роман, М.Н. Катков даже отказался опубликовать ее именно из-за выраженного в ней скептического отношения Толстого к панславистским настроениям. В то же время в контексте самого романа отношение это выглядит вполне продуманным и обладает большой художественной убедительностью. Толстой долго размышлял над последней частью «Анны Карениной», долго не мог взяться за перо, и именно Балканская война и размышления над «славянским вопросом» дали ему ключ к развязке всего романа¹.

Восьмая часть «Анны Карениной» начинается страницами, посвященными Сергею Ивановичу Кознышеву и неудаче его долго писавшейся книги: «Сергей Иванович был умен, образован, здоров, деятелен и не знал, куда употребить всю свою деятельность. Разговоры в гостиных, съездах, собраниях, комитетах, везде, где можно было говорить, занимали часть его времени; но он, давнишний городской житель, не позволял себе уходить всему в разговоры, как это делал его неопытный брат, когда бывал в Москве; оставалось еще много досуга и умственных сил.

На его счастье, в это самое тяжелое для него по причине неудачи его книги время на смену вопросов иноверцев, Американских друзей, самарского голода, выставки, спиритизма стал Славянский вопрос, прежде только тлевшийся в обществе, и Сергей Иванович, и прежде бывший одним из возбудителей этого вопроса, весь отдался ему.

В среде людей, к которым принадлежал Сергей Иванович, в это время ни о чем другом не говорили и не писали, как о Славянском вопросе и Сербской войне. Все то, что делает обыкновенно праздная толпа, убивая время, делалось теперь в пользу Славян. Балы, концерты, обеды, спичи, дамские наряды, пиво, трактиры — все свидетельствовало о сочувствии к Славянам»².

Далее этот повествовательный мотив: изображение не знающего чем себя занять человека, радостно бросающегося в «Сербскую войну», чтобы чем-то себя занять, повторяется в восьмой части «Анны Карениной» не раз. И в эпизоде с Катавасовым и несколькими добровольцами, из которых один оказывается богатым молодым купцом, «промотавшим большое состояние», другой «человеком, попробовавшим всего», а третий уже немолодым «юнкером в отставке», не выдержавшим экзамен на артиллериста. И через сознание старичка-военного, жителя уездного городка, которому «хотелось рассказать, как из его города пошел только один солдат бессрочный, пьяница и вор, которого никто уже не брал в работники» и который «по опыту зная, что при теперешнем настроении общества опасно высказывать мнение, противное общему, и в особенности осуждать добровольцев» не говорит того, что думает. И через <образ> Вронского, о котором сама его мать вначале простодушно, а затем и даже вполне кощунственно — впрочем, нисколько не сознавая этой кощунственности — замечает: «— Да после его несчастия что ж ему было делать? <...> Это бог нам помог — эта сербская война» (19; 359, 360).

Здесь же промелькивает подающий пожертвования и дающий обеды отъезжающим Стива Облонский, как раз назначенный в связи с Балканской войной членом какой-то комиссии с непомерно высоким жалованьем и неопределенными обязанностями. Одним словом, люди остаются людьми, и ведут их в первую очередь их собственные интересы, но, поддаваясь жару пропагандистской машины, они забывают об этих реальных мотивах и облачают добровольцев в мантии героев, жертвующих своей жизнью ради «славянских братьев». Наконец, всему этому противопоставлена скептическая позиция старого князя Щербацкого и Левина, отказывающихся принять официально-патриотическую и славянофильскую позиции по этому вопросу.

Исследователи не раз и справедливо отмечали, что в приверженности Левина «добру» и в его отказе от оправдания убийства даже во имя спасения уже ощущается предвестие толстовского «непротивления злу насилием»³. Безошибочно почувствовал близость позиции Левина отношению к Балканской войне и славянскому вопросу самого Толстого Достоевский⁴. Действительно, по словам жены Толстого, «Левочка странно относился к сербской войне; он почему-то смотрел на нее не так как все, а с своей личной религиозной точки зрения»⁵. Отбывая в начале сентября 1876 года в свое самарское имение, Толстой намеревался отдохнуть — в том числе и от задушивших его «толков о герцеговинцах и сербах, особенно оживленных и определенных, потому что никто ничего не понимает, и нельзя понимать» (62; 281)⁶. В дальнейших своих многочисленных контактах со славянами и в публицистике Толстой не раз, уже вполне последовательно, демонстрировал ту же позицию, отказываясь не только помогать освободительным движениям, сопряженным с насилием и кровопролитием, но и оправдать их⁷.

Тем не менее, позиция Толстого в «Анне Карениной», позиция Толстого-художника не столь однозначна. Отметим, кстати, что Левин не полностью отрицает необходимость участия в этой войне. Спор в пчельнике происходит еще до манифеста Александра II об объявлении войны, когда инициатива помощи и участия в войне против турок исходила от частных лиц. Старый князь Щербацкий иронизирует лишь по поводу отдельных резонеров, взывающих к войне: «Да кто же объявил войну туркам? Иван Иванович Рагозов и графиня Лидия Ивановна с мадам Шталь?». А Левин даже не выдвигает пацифистской позиции, а лишь настаивает на возможности участия «в таком жестоком, ужасном деле» отдельного человека и тем более христианина лишь при том условии, если ответственность начать войну берет на себя «правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно», а «граждане отрекаются от своей личной воли» (19; 387).

Показательно, что Кознышев «не одобрял» возражения, сделанного Левину Катавасовым: «В том-то и штука, батюшка, что могут быть случаи, когда правительство не исполняет воли граждан, и тогда общество заявляет свою волю» (19; 387). Почему? Потому что в этом случае нечего было бы отвечать Левину, у которого был готов следующий аргумент: «Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть непогрешимый судья, то почему революция, коммуна не так же законны, как движение в пользу Славян?» (19; 392). В черновой редакции романа этот аргумент сформулирован в еще более острой форме: «Теперь Левину хотелось сказать» Кознышеву, с которым он спорил по поводу войны: «за что же ты осуждаешь коммунистов и социалистов? Разве они не укажут злоупотреблений больше и хуже болгарской резни? Разве они и все люди, работавшие в их направлении, не обставят свою деятельность доводами более широкими и разумными, чем сербская война <...> У вас теперь угнетение славян — и у них угнетение половины рода человеческого. И общественное мнение — непогрешимый судья, оно часто склонялось и в эту сторону...» (20; 572)⁸.

Отъезд на войну Вронского вызывает сочувствие со стороны нескольких героев. Так, княгиня замечает в связи с этим о Вронском: «Я никогда не любила его. Но это выкупает многое. Он не только едет, но эскадрон ведет на свой счет» (20; 111). А.Л. Шемякин комментирует этот отзыв следующим образом: «И нам почему-то кажется, что слова Ее Сиятельства окрашены авторским настроением»⁹. Возможно, он не совсем прав. Однако, так или иначе, сочувствие эта новость вызывает и у Левина, который о Вронском, едущем в Сербию, замечает: «Это ему идет» (19; 386). Так что идея Конст. Леонтьева противопоставить графа Вронского графу Толстому¹⁰, по-видимому, все же хотя бы отчасти внушена самим Толстым, изобразившим своего героя в последней части «Анны Карениной», в которой разоблачается всеобщий патриотический подъем, если не с сочувствием, то, по крайней мере, выглядящим вполне достойно.

Ясно, что Вронский, как и многие другие, едет на войну просто потому, что это лучшее, что он может сделать в сложившейся ситуации. Он и сам не пытается представить свои мотивы как-то иначе, прямо объясняя свой отъезд в Сербию отчаянием («Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то, что не нужна, но постыла» — 19; 361). В то же время, как отметил А.Л. Шемякин, «источая неприкрытый сарказм при описании путешествия добровольцев (что постоянно прикладывались к фляжке дорогой), автор не проронил ни слова насмешки в адрес Вронского. Он даже едет как-то подчеркнуто сепаратно, в отдельном купе, демонстрируя свою полную отстраненность — причем не только от новых «соратников», но и от писателя с его отношением к ним»¹¹.

На фоне фразера Кознышева Вронский, с грустной иронией отказывающийся от рекомендательного письма к лидерам сербской армии: «Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто к Туркам... — сказал он, улыбнувшись одним ртом» (19; 361) — явно обрисован в более выгодном свете. Глядя на рельсы, невольно напомнившие ему об ужасной смерти Анны, Вронский не может сдержать рыданий. Хотя то, что он погибнет в Сербии, вовсе не факт, все же финал романа придает ему черты сходства с пушкинским Сильвио, о котором в концовке «Выстрела» сообщается: «Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами»¹², то есть в борьбе за свободу Греции.

Наконец, несмотря на все свое отрицательное отношение к Балканской войне, Толстой, когда русские одно время терпели на Балканах неудачи, порывался вступить в действующую армию, и его с трудом удалось удержать¹³. Того, что на месте Вронского Толстой мог и в определенный момент хотел оказаться сам, никак нельзя сбрасывать со счетов.

Как видим, в самом Толстом была не только львиная доля Левина, но и частичка Вронского. Следовательно, Достоевский в «Дневнике писателя» в вопросе о Балканской войне спорит все же не столько с Толстым, сколько с Константином Левиным и старым князем Щербацким — то есть с позицией отдельных героев, вовсе не обязательно полностью совпадающей с авторской. Довольно часто скрыто пародировавший в своем творчестве Толстого (чего до настоящего времени почти совершенно не замечают исследователи), Достоевский пытается открыто пародировать Толстого и в «Дневнике писателя». Однако выходит у него все же пародия не на Толстого, а на Левина — как, например, в известной сцене, в которой Левин не решается заколоть «турку» и спасти ребенка, а вместо этого уходит к Кити¹⁴.

Как отметил И.Л. Волгин, «в идеологическом комплексе «Дневника писателя» восточный вопрос занимает особое место. Это тот идейно-композиционный стержень, который пронизывает большинство выпусков «Дневника» и вокруг которого в той или иной степени группируются почти все остальные части издания»¹⁵. Пытаясь кардинально противопоставить позицию Достоевского официальной позиции правительства, исследователь напоминает о том, что «весной и летом 1876 г. правительственные круги предпочитали сохранять в славянском вопросе известную сдержанность»¹⁶.

Тем не менее, после царского Манифеста с объявлением войны эта сдержанность моментально исчезла. И пусть утопическая концепция Достоевского, заключающаяся в том, что историческая миссия России есть «жертва, потребность жертвы даже собою за братьев» с тем, чтобы «основать вперед великое всеславянское единение, во имя Христовой истины, т. е. на пользу, любовь и службу всему человечеству, на защиту всех слабых и угнетенных в мире»¹⁷, действительно не имела ничего общего с идеологией правительства, однако панславистская демагогия, к которой прибегала официозная печать для оправдания этой войны, безусловно, роднит ее с утопической программой Достоевского. Если эта программа не совпадает, то и вовсе не противоречит государственной идеологии и правительственной политике.

Утопическая программа Достоевского по восточному вопросу представляет собой вариант позднеславянофильско-почвеннической доктрины. Как показали А.В. Ефремов, Анджей де Лазари, Л.И. Сараскина и И.Ф. Прийма¹⁸, эта позиция строилась в значительной степени как коррекция философско-исторической концепции Н.Я. Данилевского. Свой панславизм Достоевский обосновывает не принадлежностью славянских народов к одному культурно-историческому типу, а приверженностью большинства из них к православию. Для автора «Дневника писателя» в восточном вопросе «не славянство, не славизм сущность, а православие»¹⁹.

Б.М. Эйхенбаум находил в «Войне и мире» немало общего с «Россией и Европой» Н.Я. Данилевского²⁰. Отношение Толстого к Данилевскому, как оно выражено в «Анне Карениной», уже весьма критично. К.А. Жуков небезосновательно отметил некоторое сходство в изображении Сергея Ивановича Кознышева с Данилевским: «Например, о книге «Опыт обзора основ и форм государственности в Европе и в России» сообщается, что ее появление было встречено гробовым молчанием.

На наш взгляд, есть основания видеть в этом эпизоде определенную параллель с тем, что первое отдельное издание книги Н.Я. Данилевского «Россия и Европа» (1871 г.) не имело никакого успеха «в обществе», причем — не только по выходе в свет, но и в последующие годы: 1200 экземпляров этого издания были распроданы лишь через 15 лет»²¹. Она могла бы показаться случайной, если бы не сходство заглавий: «Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому» и «Опыт обзора основ и форм государственности в Европе и в России» (выделено полужирным мной — С.К.).

В то же время, как показано в статье Г. Абе и К.А. Жукова, одним из прототипов Голенищева, которого Вронский встречает в Италии и который сообщает тому, что пишет «вторую часть Двух Начал <...> Она будет гораздо обширнее и захватит почти все вопросы. У нас, в России, не хотят понять, что мы наследники Византии, — начал он длинное, горячее объяснение» (19; 29), был К.Н. Леонтьев. Исследователи весьма обоснованно предполагают, что речь здесь идет о труде Леонтьева «Византизм и славянство»²². К этому можно добавить, что фамилия персонажа «Голенищев» почти целиком анаграмматична по отношению к: «Константин Леонтьев»²³.

Далее Г. Абе и К.А. Жуков ставят вопрос о том, когда Толстой мог познакомиться с «Византизмом и славянством»: ««Итальянские главы» романа были напечатаны в апрельском номере «Русского вестника» за 1876 г. Известно, что Толстой работал над ними в Ясной Поляне в марте—апреле 1876 г. «Византизм и славянство» был опубликован в «Чтениях в Обществе истории и древностей российских», т. 3, в январе 1876 г. или даже позже (том 4 появился не раньше марта 1876 г.)²⁴. <...> Существует, следовательно, только слабая теоретическая возможность, что Толстой видел «Византизм и славянство» в печати, работая над итальянскими главами романа «Анна Каренина» в апреле и вообще когда-либо. Представляется более вероятным, что Толстого заставил вспомнить одну из многочисленных его бесед с Павлом Голохвастовым в Ясной Поляне в конце августа 1874 г. леонтьевский «Одиссей» В самом деле, одна из этих бесед могла быть размышлением о двух принципах, «византинизме и славянстве», из очерка Константина Леонтьева, и о самом его авторе»²⁵.

Однако был ли Толстой знаком с «Византизмом и славянством» в период написания «итальянских глав» «Анны Карениной», в которых изображен Голенищев, не так уж существенно. Гораздо важнее, был ли он знаком с ними во время работы над восьмой частью романа. А вот эта вероятность чрезвычайно велика. И она в гораздо большей степени, чем какие-либо другие обстоятельства, подтверждает общий вывод исследователей: «можно с уверенностью утверждать, что связь между идеями Леонтьева о «нашем болгаробесии», с одной стороны, и взглядом Толстого на «сербское безумие», которое существовало в России накануне войны с Турцией, с другой, была. Оба выражения принадлежат соответственно Леонтьеву и Толстому. Само собой разумеется, что Толстой ни в коем случае не усвоил круг идей, выраженных в «Византинизме и славянстве» Леонтьева. Но в этом конкретном случае можно видеть общее настроение, которое объединило их обоих. И умонастроением, которое было вполне неблагоприятным по отношению к панславизму, Толстой мог, хотя и непрямо, быть обязан Леонтьеву.

Очевидно, что такая эмоциональная основа могла способствовать выработке его собственных оригинальных, хотя внешне весьма сходных, идей. Важно то, что Толстой мог ознакомиться с леонтьевской критикой славянофильства в период работы над восьмой частью «Анны Карениной», и, таким образом, резкая непримиримость Левина по славянскому вопросу, по-видимому, находила свои основания не в последнюю очередь в антагонистической по отношению к общему мнению позиции Леонтьева»²⁶. Получается, таким образом, любопытная общая картина. Идейные расхождения авторов «Дневника писателя» и «Анны Карениной» предопределены в значительной степени историософскими основами этих сочинений: в первом случае это преимущественно Данилевский, а во втором отчасти Леонтьев.

В заключение хотелось бы подчеркнуть, что «Дневник писателя» Достоевского проникнут острым чувством сострадания к тому, что перенесли в 1876—1877 годах южные славяне и в первую очередь болгары. Тем не менее, историософская концепция Достоевского, разумеется, отмечена некоторыми крайностями. Вскоре почувствовав это сам, Достоевский в Пушкинской речи 1880 года от некоторых из них отказался. Н.О. Лосский писал даже о «горьком разочаровании» Достоевского в отношении основных тезисов историософии Данилевского²⁷.

Как отметил А.В. Ефремов, в Пушкинской речи Достоевский высказал глубочайшее расхождение с основной идеей «России и Европы»: «По сути, незадолго до смерти, писатель вернулся к мысли о мессианском назначении России, смысл которого — в стремлении «внести примирение в европейские противоречия, уже окончательно указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловеческой и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовью всех наших братьев, а, в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии братского окончательного согласия племен по Христову евангельскому закону». Великую миссию соборного единения человечества Россия сможет выполнить потому, что «для настоящего русского Европа и удел всего арийского племени так же дорога, как и удел своей родной земли, потому, что наш удел и есть всемирность» (26; 148, 147). Таким образом, Достоевский фактически отказался не только от политического панславизма, но и от его основного историософского положения — «теории культурно-исторических типов» Данилевского»²⁸.

Чрезмерность своего увлечения панславистскими настроениями Достоевский осознал, по-видимому, не столько под влиянием Толстого, сколько под воздействием самого хода исторических событий и освещения их в русской журналистике и литературе, в частности, в творчестве таких, например, писателей, как Глеб Успенский с его очерками «Из Белграда» или Всеволод Гаршин с его знаменитыми рассказами²⁹. Тем самым он в значительной степени снял свои резкие расхождения с Толстым по вопросу о Балканской войне.

Примечания

1. Жданов В. Творческая история «Анны Карениной»: Материалы и наблюдения. М., 1957. С. 111.

2. Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 90 т. М., 1935. Т. 19. С. 352. Далее ссылки на произведения и письма Л.Н. Толстого даются в тексте по этому изданию (М., 1928—1958) с указанием номера тома и страницы арабскими цифрами в скобках.

3. См., например, одну из последних работ на данную тему: Кириченко О. Славянский вопрос в романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина» // Русская филология. 18. Сб. научных работ молодых филологов. Тарту, 2007. С. 58.

4. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Л., 1983. Т. 24. С. 111.

5. Цит. по: Гусев Н.Н. Жизнь Льва Николаевича Толстого. Л.Н. Толстой в расцвете художественного гения (1862—1877). М., 1927. С. 264.

6. В этих словах, впрочем, очевидно, имеется в виду не столько сама война, сколько ура-патриотическая шумиха по поводу нее в русской печати.

7. См.: Порочкина И.М. Л.Н. Толстой и славянские народы. Литературно-эстетические и социально-философские взаимосвязи второй половины XIX — начала XX века. Л., 1983. С. 31—47.

8. См. также: Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год. М., 1963. С. 368.

9. Шемякин А.Л. Смерть графа Вронского. М., 2002. С. 49.

10. В статье из «Записок отшельника» «Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой» (Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем. СПб., 2007. Т. 8. Кн. 1. С. 297—315).

11. Шемякин А.Л. Смерть графа Вронского. С. 49.

12. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. IV изд. М.; Л., 1978. Т. 6. С. 69.

13. Журналист суворинского «Нового времени» Алексей Ксюнин, побывав в Ясной Поляне сразу после похорон Толстого, записал разговор с вдовой: «— Вы, вероятно, не знаете, — говорит Софья Андреевна, — ведь Лев Николаевич хотел идти в ряды армии в турецкую войну. «Вся Россия там, я должен идти». — Каких только трудов стоило уговорить его остаться, объяснить, что своим пером он может принести большую пользу России...» (Ксюнин А. Уход Толстого. СПб., 1911. С. 36).

14. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Л., 1983. Т. 25. С. 220.

15. Волгин И.Л. Нравственные основы публицистики Достоевского («Восточный вопрос в «Дневнике писателя») // Известия Академии наук СССР. Серия лит и яз. Т. XXX. Л., 1971. С. 312.

16. Там же. С. 314.

17. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 25. С. 111.

18. Ефремов А.В. Данилевский и Достоевский. Футурология панславизма и национальный мессианизм // Российский консерватизм в литературе и общественной мысли XIX века. М., 2003. С. 61—82; Анджей де Лазари. В кругу Федора Достоевского. Почвенничество. М., 2004. С. 93—101; Анджей де Лазари. В кругу Федора Достоевского. Почвенничество. М., 2004. С. 93—101; Сараскина Л. Идейный парадокс о славянской цивилизации и Константинополе. Версии Достоевского и Данилевского // Достоевский в созвучиях и притяжениях (от Пушкина до Солженицына). М., 2006. С. 95—117; Прийма И.Ф. Европа и южные славяне в «Дневнике писателя» Ф.М. Достоевского // Цивилизационный процесс и взаимодействие национальных культур в Европе: место и роль славянства. Материалы Международной научной конференции 30 мая 2006 года. СПб., 2006. С. 69—75.

19. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Л., 1983. Т. 24. С. 313.

20. Эйхенбаум Б.М. Очередные проблемы изучения Л. Толстого // Ленинградский государственный ордена Ленина университет. 1819—1944. Труды юбилейной научной сессии. Л., 1946. С. 281—283.

21. Жуков К.А. Восточный вопрос в историософской концепции К.Н. Леонтьева. СПб., 2006. С. 102. Впрочем, К.Н. Леонтьев в «Анализе, стиле и веянии» сопоставлял Кознышева с другим деятелем славянофильства: «в эпилоге Кознышев играет столь же активную роль, как Ив. С. Аксаков, когда генерал Черняев совершал свои военные подвиги в Сербии» (Леонтьев К.Н. Анализ, стиль и веяние // Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. Т. 8. Кн. 1. С. 297—315).

22. Abe G., Zhukov K. On the roots of Eurasianism: the epilogue of Leo Tolstoy's «Anna Karenina» and «Bysantinism and Slavdom» of Konstantin Leontiev // Studies in Language and Culture (University of Tsukuba). № 52. January 10, 2000. P. 253.

23. Ср. свидетельство самого Толстого: «Я часто пишу с натуры. Прежде даже и фамилии героев писал в черновых работах настоящие, чтобы яснее представлять себе то лицо, с которого я писал. И переменял фамилии, уже заканчивая отделку рассказа...» (цит. по: Жданов В. Творческая история «Анны Карениной»: Материалы и наблюдения. С. 239). См. также: Жуков К.А. Восточный вопрос в историософской концепции К.Н. Леонтьева. С. 104—105.

24. Ср.: Леонтьев К.Н. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т. СПб., 2005. Т. 7. Кн. 2. С. 663.

25. Abe G., Zhukov K. On the roots of Eurasianism. P. 258.

26. Ibid. P. 261.

27. Лосский Н.О. История русской философии. М., 1991. С. 81.

28. Ефремов А.В. Данилевский и Достоевский. С. 77—78.

29. Я.С. Лурье замечал по поводу рассказа Гаршина «Четыре дня»: «Достоевский, вероятно, читал этот рассказ, но никак не реагировал на него. Но Толстого размышления над событиями балканской войны привели к полному разрыву со славянофильскими идеями. «Одно из двух: славянофильство или евангелие», — написал он Страхову (51; 61—62)» (Лурье Я.С. После Льва Толстого. СПб., 1993. С. 34).