Гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями» в зеркале литературной пародии XX века

Хорошо известно, что гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями» стали не только предметом особого почитания в определенных кругах русской общественной мысли XIX в. и среди некоторых исследователей творчества Гоголя уже века XX-го, но и объектом гневного разоблачения (В.Г. Белинский), сатиры и даже пародии. Вопреки мнению В.В. Виноградова и В.А. Туниманова, «Село Степанчиково» Ф.М. Достоевского это, безусловно, пародия не только на официозно-патриотический стиль, но и на «Выбранные места...» и даже на личность самого Гоголя.

В русской прозе XX в. есть одно не самое известное, но зато, безусловно, блистательное произведение, представляющее собой в значительной степени развитие пародийной поэтики Достоевского и направленное конкретно на «Выбранные места...». Об этом произведении, о его авторе, о соотношении пародийной поэтики этого романа с поэтикой Достоевского-пародиста и о характере интертекстуальной игры с гоголевскими текстами и прежде всего с текстом «Выбранных мест...» и пойдет речь в настоящей статье. Мы имеем в виду роман С.С. Заяицкого «Жизнеописание Степана Александровича Лососинова» (<1928>).

Писатель Сергей Сергеевич Заяицкий (2.10.1893, Москва — 21.5.1930, Феодосия) — блистательный русский прозаик, драматург и переводчик 1920-х годов, входивший в артель московских писателей «Круг» и театральную секцию Государственной Академии художественных наук (ГАХН). В работах по истории литературы советского времени его произведениям, как правило, уделялось недостаточное внимание¹. Имя его всплывает иногда лишь в связи с М.А. Булгаковым, другом которого был Заяицкий². И, тем не менее, это один из самых блистательных русских сатириков 1920-х годов. Даже давший ему в основном довольно скептическую оценку Л.Ф. Ершов³ все же счел необходимым включить его рассказ в составленную им антологию сатирических рассказов и фельетонов 1920—1930-х годов⁴.

Между тем литературная репутация Заяицкого в 1920-е годы была довольно высокой. И отражением этого стала заметка о нем в словаре писателей современной эпохи, вышедшем в 1928 году под редакцией Б.П. Козьмина. Поскольку эта заметка остается до настоящего времени едва ли не основным источником сведений о жизни и литературной деятельности С.С. Заяицкого, воспроизведем ее здесь:

«Заяицкий, Сергей Сергеевич, поэт, беллетрист, драматург и переводчик (Дж. Лондона, Унру, Фульда, Эйснера, К. Бюхера «Работа и ритм» и др.). Род. 2 окт. 1893 г. в М. в семье врача. Окончил гимн. Поливанова в М. и М. Ун-т по философ. отд. ист.-фил. фак-та. Состоит научн. сотрудн. ГАХН. 1-е печатн. выступл. — анонимный сб. стих. «Стихотворения» (М., 1914). Участв. в журн. «Кр. Нива», «Ог» и др., в альм. и сб. «Жизнь», «Недра», «Трилистник» и др. Пародийный роман З. «Красавица с острова Люлю» издан под псевдонимом «Пьер Дюмьель». В Моск. театре для детей шли пьесы З. «Робин Гуд», «Пионерия» и «Мистер Бьюбль и червяк»»⁵.

Далее следует список книг, довольно пространный для совсем еще молодого писателя: писательство было для него не только делом жизни, но и одним из основных источников добывания средств к существованию:

«Кн. 3.: 1) «Стихотворения». М., 1914 г.; 2) П. Дюпон «Песни». (Перевод совместно с Л. Остроумовым. М., 1923 г.; 3) Фрейлиграт «Избранные стихотворения». (Перевод). М. «Пролетарий». 1924 г.; 4) «Клю и Кля» Пов. для детей. М.: «ЗИФ», 1924 г.; 5) «Венгерская революционная поэзия». (Перевод). М.: ГИЗ, 1925 г.; 6) «Робин Гуд». Пьеса. М.: ГИЗ, 1925 г.; 7) «Стрелок Телль» Пьеса М.: ГИЗ, 1925 г. (два изд.); 8) «Морской волчонок» Повесть. М.: ГИЗ, 1926 г.; 9) «Шестьдесят братьев». Пов. М.: ГИЗ, 1926 г.; 10) «Рассказы старого матроса». М.: ГИЗ, 1926 г.; 11) «Красавица с острова Люлю». Роман. М.: «Круг», 1926 г.; 12) «Баклажаны». Повесть. М.: Изд. «Круг», 1927 г.; 13) «Найденная». Повесть для детей. М.—Л.: ГИЗ, 1927 г.; 14) «Революционная поэзия на Западе». (Переводы, совм. с Л.Е. Остроумовым) М.: «Прометей», 1927 г.; 15) «Земля без солнца». Повесть. М.—Л.: ГИЗ, 1927 г.⁶.

Целый ряд книг из этого списка представляют собой переводы. Кроме того, работая с 1923 г. секретарем в Комиссии по изучению зрителя при Театральной секции Государственной Академии художественных наук, Заяицкий занимался инсценировками и писал для сцены. Спектаклем по его пьесе «Красавица с острова Люлю», представляющей собой инсценировку одноименного романа Заяицкого, который был опубликован под псевдонимом «Пьер Дюмьель» (в списке № 11), в 1927 г. открылся «Театр-студия» под руководством Р.Н. Симонова⁷.

В самом начале Перестройки кое-что из оригинальных сочинений С.С. Заяицкого было переиздано. Автор предисловия к сборнику, озаглавленному по названию одного из рассказов писателя: «Судьбе загадка», писатель В. Пьецух справедливо констатировал: «...Когорта таких писателей, как Заяицкий, Слезкин, Клочков, Романов, может составить честь и славу какой-нибудь просвещенной нации, и она будет веками поклоняться этому пантеону, а у нас нормальный читатель о них даже и не слыхал»⁸.

Изучение этого, несомненно, явно недооцененного в настоящее время писателя началось с обращения к его самому известному роману «Жизнеописание Степана Александровича Лососинова», впервые опубликованному в 1928 г. и потому не вошедшему в воспроизведенный выше список⁹.

То, что главным литературным кумиром Заяицкого, был Гоголь, бросается в глаза¹⁰. Например, его повесть «Баклажаны» начинается так: «Разве не говорили все и разве не утверждали, что украинские ночи сотворены для любовных восторгов? Разве Гоголь не восклицал патетически: «Знаете ли вы украинскую ночь?» и разве не отвечал он сам, видя, что язык отнялся у заробевшего читателя: «О, вы не знаете украинской ночи» <...> Да. Пленительна и сластолюбива украинская ночь. Но в сто, в тысячу, в миллион раз пленительнее и сластолюбивее знойный украинский полдень».

Место действия, Баклажаны, названы здесь, «городом белых одноэтажных домиков и голубых деревянных церквей, родным братом Хороля и Кобеляк, племянником Миргорода»¹¹, а сама повесть представляет собой своего рода метатекст с отчетливыми отсылками к ранним произведениям Гоголя, и в первую очередь к «Вечерам на хуторе близ Диканьки».

В случае с «Жизнеописанием Степана Александровича Лососинова» связь с Гоголем чуть менее очевидна, но также отнюдь не скрывается автором. Она намечена уже «говорящими» фамилиями главных героев романа: Степан Александрович Лососинов и Пантюша Соврищев. Да и имя самого Гоголя появляется уже в третьей главе романа, где об одном из героев «Жизнеописания...» сказано: «Повернется левой щекой — Гегель, правой — Гоголь...»¹². Один из первых исследователей творчества Заяицкого Ольга Обухова пишет: «Хлестаковское завиральное хвастовство Пантюши, — явная аллюзия на Ревизора, — приезд в школу настоящего инспектора, немая сцена — представляют собой своего рода пьесу, в декорациях которой все дорогое Лососинову пародируется, осмеивается, переводится на мещански-бытовой уровень, против которого герой восстает»¹³.

Действительно, в главе V «Страшный инструктор» третьей части романа в школу, в которой Лососинов находит себе прибежище в качестве преподавателя истории, приезжает с «ревизией» «новый инструктор объединения», и его первое посещение заканчивается требованием обучения по «новым методам», то есть не по учебникам, а «на трудовых процессах». Автор романа так изображает впечатление, произведенное этим на учителей: «Нечто вроде немой сцены из «Ревизора» произошло после его ухода в учительской. Естественник стоял в позе мученика, только что подвергшегося заушению. Математик растопырил руки и тупо глядел на Марью Петровну, которая, в свою очередь, замерла, уставившись на Пантюшу» (с. 139).

Свое второе посещение и речь на заседании объединения «страшный инструктор», «похожий слегка на Пугачева» (с. 136), начинает с извинения: «извиняюсь, что опоздал, задержал сам, изволите ли видеть, Луначарский... Сами понимаете, от министра не удерешь, как Подколесин от невесты...» (с. 148). Здесь назван второй, а, пожалуй, даже и первый гоголевский претекст романа — комедия Гоголя «Женитьба».

Действительно, пара главных героев Заяицкого Лососинов и Соврищев, из которых второй пронырливее и циничнее первого, с самого начала несколько напоминает Подколесина и Кочкарева (с той разницей, что Соврищев пока что тоже холост), а тема женитьбы Лососинова не раз возникает на страницах романа в планах его матери:

«— Смотри, все кругом женаты... один Соврищев только... ну уж это я даже не знаю, что это такое... человек он или еще что... Наташа Брусницына очень в тебя влюблена.

— Я — принципиальный аскет...

— Я Наташу Брусницыну в бане видела — Венера... и не вертлява.

— Ну и обнимайтесь с ней на здоровье... Жениться! Как глупо.

— А на фортепьяны прыгать, скажешь, умно?¹⁴

— Не ваше дело.

И Степан Александрович, уйдя к себе в комнату, дважды повернул ключ.

Госпожа Лососинова привела в порядок мебель, погасила свет и ушла к себе.

«Нужно будет, — подумала она, — ему в суп александрийского листу подмешать»» (с. 57).

Эта тема получает в последней части романа новое развитие, когда в душе Лососинова вдруг происходит «душевный переворот, столь же великий, как переворот Октябрьский» (с. 120):

«Степан Александрович вошел в комнату бодро и торжественно.

— Мама, — сказал он, — вы человек старый и отсталый в духовном отношении, я же человек молодой, живой, мне принадлежит будущее.

«Жениться хочет, — задрожав от радости, подумала госпожа Лососинова, — лишь бы не на какой-нибудь финтифлюшке».

— Я знаю ваше отношение к партии, вы, конечно, будете возражать, бранить меня.

— Да что ты, Степа, — перебила старушка, — если хорошая партия, за что же я бранить буду. Девица?

— Какая девица?

— Ну, невеста твоя — девица?

Степан Александрович нахмурился было, но слишком радостно было у него на душе и злиться не хотелось.

— Да, мама, — вскричал он, — это могучая девица, от поступи которой дрожит земля и рушатся темницы!

«Наверное, Соня Почкина, — подумала госпожа Лососинова, она верно: когда ходит, весь дом дрожит».

— Она умеет быть ласковой и доброй, умеет погладить по голове мягкою как бархат рукою.

«Или Таня Щипцова», — подумала госпожа Лососинова.

— Но она умеет мгновенно превращаться в львицу и, оскалив, зубы, готова вцепиться в горло всякому непокорному.

«Господи, на Мане Ножницыной хочет, на злючке этой».

— Да как же ее зовут? — не в силах больше терпеть, спросила старушка.

— Ее зовут... — произнес Степан Александрович, — пролетарская революция!» (с. 121).

Впрочем, место поездки Подколесина и Кочкарева к невесте у Заяицкого занимают вначале регулярные ночные кутежи героев, а затем их визиты с целью исполнения трех сменяющих друг друга проектов Лососинова по спасению России. Собственно, эти проекты и предопределяют построение повести, для изложения которого, мы воспользуемся пересказом О. Обуховой:

«В каждой части главным сюжетообразующим пунктом является глобальная идеалистически-утопическая идея спасения, которая овладевает Лососиновым в различных исторических ситуациях. В первой части (действие происходит до начала Первой мировой войны) — это идея спасения народа путем всеобщей «филологизации» масс <...> Во второй части действие происходит в годы войны. В Лососинове просыпается патриотический пафос, и его беспорядочно-бесплодное кружение по Москве имеет единственную цель — во что бы то ни стало попасть на фронт <...> Им овладела новая утопическая идея — применить гносеологический идеализм Беркли для создания нового типа солдат — они-то и спасут Россию, выиграв войну. <...> Естественно, и этот утопический проект (и в проекте, и в способе его осуществления видна пародия на просветительские инициативы Льва Толстого) рассеивается, исчезает при столкновении с реальностью. В третьей части <...> вступая в реальный контакт с живым страдающим человеческим существом, Лососинов забывает о себе...»¹⁵.

Действительно, во второй части ощущается пародия на Л.Н. Толстого, но, правда, не «в проекте и в способе его осуществления», а в стилистическом выполнении «брошюрки» Степана Александровича, написанной им «для популяризации учения Беркли», которое отчетливо напоминает «народные рассказы» Толстого: «Называется «Куда делся кошелек, когда Яков Богатов уснул». И видишь — простой народный язык: «Шибко любил Яков Богатов деньги, ох, как шибко. Много душ погубил из-за них, проклятых...» — ну, одним словом, идея такая, что, когда Яков засыпает, его любимый кошелек исчезает, ибо некому его воспринимать» (с. 69).

Источник вдохновения Лососинова прямо назван в следующей части, где примкнувший к контрреволюционерам герой приходит к отставному полковнику Глухову, чтобы добиться от него содействия во взрыве моста: «против него сидел кто-то вроде Льва Толстого в период написания «Чем люди живы»» (с. 117). А степень доходчивости до народа подобных рассказов ярко иллюстрирует эпизод в конце второй части, где Лососинов излагает содержание своей брошюры лакею-санитару, который в конце концов передает ее другим санитарам как историю о краже кошелька (с. 102).

Однако прекраснодушные интеллигентские «проекты» Лососинова, для сатирического осмеяния которых Заяицкий использует аллюзии к толстовской «Азбуке», еще ранее, в первой части высмеиваются посредством менее явной пародии на «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя. Воспылав «идеей спасения народа путем всеобщей «филологизации» масс», Лососинов вдруг начинает произносить целые пассажи, отчетливо напоминающие статью Гоголя «Об Одиссее, переводимой Жуковским»: «возрождение необходимо, ибо искусство попало в тупик... Следовательно, наша задача — произвести возрождение. Для этого нужно лишь внедрить в публику и в массу сознание необходимости изучения античного мира. Мужик гибок и способен к языкам. Надо обучить его греческому и латинскому» (с. 18).

Когда у Лососинова пропадает греко-латино-итальянский словарь, тот решает, что его украли полотеры и видит в этом подтверждение своей мысли о том, «как относится русский народ к древности, разумеется, классической... Да тут ничего нет удивительного. В Москве есть извозчики, говорящие по-латыни...» (с. 20). Для осуществления своего плана Лососинов призывает Соврищева «организовать особые школы... Когда подготовка будет сделана, мы дадим знак из центра, и по всей России зазвучит стройная музыка гомеровского стиха... Подумай, Соврищев, какое величие... Старый дед, читающий внукам Одиссея в подлиннике... <...> Я лично уверен, что греческое искусство настолько божественно просто, что его поймет самый серый крестьянин» (с. 23—24).

Ср. у Гоголя: «Вот скольким условиям нужно было выполниться, чтобы перевод Одиссеи вышел не рабская передача, но послышалось бы в нем слово живо, и вся Россия приняла бы Гомера, как родного! <...> «Одиссея» произведет у нас влияние, как вообще на всех, так и отдельно на каждого <...> «Одиссея» есть именно то произведение, в котором заключились все нужные условия, дабы сделать его чтением всеобщим и народным <...> Дворянин, мещанин, купец, грамотей и неграмотей, рядовой солдат, лакей, ребенок обоего пола, начиная с того возраста, когда ребенок начинает любить сказку, ее прочитают и выслушают без скуки <...> Греческое многобожие не соблазнит нашего народа. Народ наш умен: он растолкует, не ломая головы, даже то, что приводит в тупик умников <...> многобожие оставит он в стороне, а извлечет из «Одиссеи» то, что ему следует из нее извлечь»¹⁶. Очевидно, что в приведенных выше планах Лососинова звучит откровенная пародия на эти идеи Гоголя¹⁷.

Разумеется, пародируя «Выбранные места...», Заяицкий не мог не опираться на роман Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели». Тем более что работа Ю.Н. Тынянова «Достоевский и Гоголь (к теории пародии)» вышла еще в 1921 году¹⁸ и скорее всего была известна Заяицкому. В ней, впрочем, нет параллелей из «Села Степанчикова...», относящихся к статье Гоголя «Об Одиссее, переводимой Жуковским». Между тем они также очевидны. Правда, Фома Фомич Опискин не заставляет обучать мужиков греческому и латинскому. Зато, как известно, он насильно учит их французскому: «Я, как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не песнями, а французским диалектом»¹⁹. Так что связь между «Жизнеописанием...» и «Селом Степанчиковым...», по-видимому, носит как опосредованный, так и прямой характер.

Тынянов в этой своей известной статье отмечал в Опискине также и зачатки созданного Достоевским впоследствии образа Степана Трофимовича Верховенского: «Интересно, что и другой пародийный характер — Степан Трофимович — тоже приживальщик; то же «странничество», та же «котомка»»²⁰. Уже имя, отчество и фамилия этого героя наводят на мысль о происхождении от него Степана Александровича Лососинова. И действительно как высокопарность и претенциозное честолюбие Лососинова, так и его отношения с матерью выписаны с некоторой пародийной ориентацией на Верховенского и его отношения с Варварой Петровной Ставрогиной. Есть в «Бесах» и некоторые конкретные вещи, которые могли послужить Заяицкому импульсом при создании образа Лососинова. Например, слова Степана Трофимовича: «я — не христианин. Я скорее древний язычник, как великий Гете или как древний грек»²¹.

Таким образом, отдельные сатирические страницы романа Заяицкого «Жизнеописание Степана Александровича Лососинова» имеют в значительной степени пародийный характер по отношению не только к творчеству Гоголя, но и к его «Выбранным местам...» и, следовательно, отчасти к личности и взглядам самого писателя²². Это пародирование имеет сложную природу, так как отсылает читателя не только к первичным текстам самого Гоголя, но и ко вторичным текстам, в качестве которых в данном случае выступают произведения Достоевского и, вероятно, даже работа Тынянова.

При этом далеко не всегда эта пародийность имеет сатирический характер. Так, например, в финале романа в какой-то степени пародируется «уход Льва Толстого» (глава VI «Серый дымок» третьей части), однако одновременно вполне серьезно (не случайно роман озаглавлен как «трагикомическое сочинение») поднимается стержневая для Толстого тема «воскресения» или преображения человека.

Пародия Заяицкого направлена не только в адрес Гоголя, но и в адрес Толстого. Следовательно, она высмеивает утопическую линию в русской культуре в целом. Конкретно ее объектом стала русская интеллигенция предреволюционных лет, увлекавшаяся фантастическими планами «спасения России», не имевшими никакого отношения не только к окружающей действительности, но даже и к их собственной жизни. Искренне увлекаясь своими «проектами», он, как и названные герои Достоевского, в то же время наделен поверхностным эпикуреизмом. Таким образом, Лососинов представляет собой сатирическое развитие образов Опискина и Степана Верховенского.

Отталкиваясь от опыта Достоевского, Заяицкий создал иной вариант пародийной поэтики, позволивший ему дать сатирическое осмысление совершенно нового этапа истории России, предсказателем и одновременно разоблачителем которого Достоевский выступил в «Бесах». В то же время, как и в «Селе Степанчикове...» Достоевского, у Заяицкого в его «Жизнеописании...» представлен настоящий карнавал гоголевской интертекстуальности.

В какой-то степени аналогичный характер носит гоголевская интертекстуальность в повести Заяицкого «Баклажаны»²³. С той только разницей, что она представляет собой своего рода ремейк «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Прямые отсылки к этому основному претексту разбросаны в повести там и сям, особенно много их в самом начале: «— Я смотрю и удивляюсь. Ведь это же прямо картина Пимоненко или Кондратенко под названием «Полдень в Малороссии». — А что это там белеет? — Хутор. — Поселиться бы на этом хуторе с какою-нибудь Оксаною и есть галушки» (с. 168)²⁴, «А там, в саду, совершалось загадочное таинство украинской ночи, и, должно быть, это она так пьянила» (с. 196). Как и у Гоголя, у Заяицкого, впрочем, с самого начала ощущается присутствие чертовщины: «И радостный черт, услыхав поцелуй, взмыл по вертикали» (с. 253). Ср. также заглавия глав: «IV. Дьявольские штуки» (с. 201—211), «VII. Хвостатые буржуи» (с. 227—236)²⁵.

В отличие от Гоголя, в эту идиллию вторгаются приметы советской действительности: «— Какая благодать, — воскликнул Кошелев, — какая красота! Я понимаю, что Карамзин иногда падал ниц и восторженно целовал землю. Стоит поцеловать. Вы знаете, когда я сейчас шел по городу, у меня было впечатление, что я перенесся на машине времени в мирные гоголевские дни. — Подобно фантастическому рассказу Уэллса, — проговорил Бороновский, несколько отдышавшись. — Да. И как было чудно на одном домике, в котором, по всем правилам, следовало бы жить Ивану Ивановичу или Ивану Никифоровичу, увидать серп и молот. Я даже в первый момент не мог сообразить, что это такое» (с. 167).

Постепенно главный герой повести, явно навеянной посещением самим Заяицким своих родных мест на Украине, московский художник Степан Кошелев, в котором проглядывает личность самого автора, начинает ощущать диссонанс в этой «современной идиллии»: «Еще неделю назад тому, бродя по этому базару, Степан Андреевич воображал себя на Сорочинской ярмарке и думал: «Вот прошло сто лет. Какая разница? Теперь даже еще как-то спокойнее: тогда были свиные рыла и красная свитка». Но теперь он понял. Не свиные рыла, но что-то неизмеримо более страшное почуял он вдруг, и ясно представилась ему эта площадь с брошенными можарами и лотками, по которой скачут всадники в мохнатых шапках, и для этих всадников смерть человека есть лишь привычный взмах отточенной сабли» (с. 280—281).

Обитатели Баклажан, среди которых герой узнает немало жертв недавней гражданской войны (Лукерья, Бороновский, сестра Вера и др.), вызывают у Кошелева порыв от природы к цивилизации: «И страстно потянуло в милую Москву, где уже давно отжили все эти страсти, опять захотелось трамваев, автобусов, знакомой сутолоки» (с. 281). При этом сами по себе эти диссонансные элементы вызывают ориентацию автора уже не на Гоголя, а на Достоевского. Так, образ чахоточного Бороновского, безнадежно влюбленного в Веру, по-видимому, отчасти навеян сюжетной линией «Дядюшкиного сна» «Зина — ее бывший учитель Вася» (также заболевший чахоткой). Разница в том, что, в отличие от героини Достоевского, Вера отказывается посетить умирающего и влюбленного в нее героя²⁶, которому она, впрочем, снова в отличие от Лизы, никогда не отвечала взаимностью.

Завершается повесть отъездом героя и довольно сакраментальной пародией финальных строк уже не «Вечеров...», но «Миргорода»:

«И что же? Подобно Гоголю воскликнуть: скучно жить на этом свете, господа?

Отнюдь. Ибо наряду с Баклажанами существуют: Волховстрой, Нью-Йорк, Донбасс, Кантон.

Баклажаны — крупинка.

Кошелев — одна миллионная человечества.

Сложно жить на этом свете, граждане!» (с. 288).

Примечания

1. Почему-то отсутствует его имя в современных словарях по истории русской литературы советского периода. См., например: Русские писатели. Био-библиографический словарь «XX век»: В 2 ч. М., 1998. Т. 1—2; Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Био-библиографический словарь. М., 2005. Т. 1—3. Нет статьи о нем даже и в «Лексиконе русской литературы XX века» (М., 1996).

2. Н.Б. Вокруг Булгакова // Новый журнал. 1987. Кн. 166. С. 120.

3. См., например: История русского советского романа. М.; Л., 1965. Т. 1. С. 258.

4. Русская сатирико-юмористическая проза: рассказы и фельетоны 20—30-х годов. Сост., автор вступ. ст. и коммент. Л.Ф. Ершов. Л., 1989. С. 185—189.

5. Писатели современной эпохи. Био-библиографический словарь русских писателей. М., 1992. Т. 1. Ред. Б.П. Козьмина. С. 132.

6. Там же.

7. Заяицкий С.С. Красавица с острова Люлю. Публикация Т.Н. Фоминых // Русская литература 1920-х годов. Художественный текст и историко-литературный контекст: Материалы межвузовской научной конференции памяти Израиля Абрамовича Смирина / Отв. ред. Т.Н. Фоминых; Перм. гос. пед. ун-т. Пермь, 2002. С. 246—247.

8. Пьецух В. От читателя // Заяицкий С. Судьбе загадка. М., 1991. С. 6.

9. См.: Советский сатирический роман: Эволюция жанра в 20—30-е годы. Ташкент, 1965. С. 67—70; Обухова О. Интеллигент в мире разрушающейся культуры (с.С. Заяицкий и его роман «Жизнеописание Степана Александровича Лососинова. Трагикомическое сочинение) // «Вторая проза». Русская проза 20-х — 30-х годов XX века. Сост. В. Вестстейн, Д. Рицци, Т.В. Цивьян. Trento, 1995. С. 267—276).

10. Не случайно уже В. Пьецух замечал: «конечно, более или менее квалифицированному читателю будет понятно, что Сергей Сергеевич Заяицкий это не Николай Васильевич Гоголь — <...> гений сильней истории — но читателю будет также понятно: он повстречался с талантом настолько крупным и самобытным, что укрыть его от читателя <...> — значит совершить преступление против человечности из тех, что проходили по Нюрнбергскому трибуналу» (Пьецух В. От читателя // Заяицкий С. Судьбе загадка. С. 5—6).

11. Заяицкий С. Судьбе загадка. С. 159, 165.

12. Там же. С. 27. Далее цитаты из произведений Заяицкого приводятся по этому изданию: Заяицкий С. Судьбе загадка. М., 1991 — в тексте с указанием номера страницы в скобках.

13. Обухова О. Интеллигент в мире разрушающейся культуры. С. 273. Что касается «завирального хвастовства Пантюши» Соврищева, то его хлестаковский характер вскрывает на страницах романа Лососинов, прерывающий рассказ Соврищева о «грудах» его «рукописей» (с. 130): «— А что, — спросил Лососинов, — «Юрий Милославский» не твое сочинение? Все удивленно поглядели на него. — Это же Загоскина! — сказала Марья Петровна. Степан Александрович покраснел: — Я пошутил» (с. 131).

14. Лососинов прыгает на рояль, тренируясь вскакивать в идущий товарный поезд, поскольку собирается идти на фронт, чтобы добиться внедрения своего проекта по спасению России, а его мать приписывает это совсем другим причинам.

15. Обухова О. Интеллигент в мире разрушающейся культуры. С. 272, 275.

16. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1952. Т. YIII, 237, 238, 243.

17. Впрочем, Гоголь и сам подверг подобные проекты сатирическому разоблачению во втором томе «Мертвых душ», в котором Кошкарев уверяет Чичикова, что «несмотря на все упорство со стороны невежества, он непременно достигнет того, что мужик его деревни, идя за плугом, будет в то же время читать книгу о громовых отводах Франклина, или Виргилиевы «Георгики», или «Химическое исследование почв»» (Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма Н.В. Гоголя. М., 1855. Т. 2. С. 109).

18. Тынянов Ю.Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии). Пг., 1921.

19. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972. Т. 3. С. 74.

20. Тынянов Ю.Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 215.

21. Достоевский Ф.М. Бесы // Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1974. Т. 10. С. 35. Одновременно величавость обращения с Лососиновым и Соврищевым знаменитого Ансельмия Петрова, возможно, внушена абрисом «высшего круга» петербургских писателей в «Бесах», где о Степане Трофимовиче сказано: «Он до того маневрировал около них, что и их зазвал раза два в салон Варвары Петровны, несмотря на все их олимпийство» (Там же. С. 21).

22. Заяицкому был легко доступен приведенный Тыняновым отзыв Достоевского о «Выбранных местах...» в письме к И.С. Аксакову: «Заволакиваться в облака величия (тон Гоголя, например, в «Переписке с друзьями» есть неискренность, а неискренность даже самый неопытный читатель узнает чутьем. Это первое, что выдает» (Тынянов Ю.Н. Достоевский и Гоголь. С. 213).

23. Шутливое название повести отчасти напоминает гоголевские фамилии — такие, как «Яичница» и «Коробочка»).

24. Показательно, что в ответ на это Бороновский рассказывает Кошелеву о том, «до чего не повезло хозяину того хутора. Его во время гражданской войны ночью раздели, облили керосином и подожгли» (с. 168).

25. Существенный элемент художественного мира «Вечеров...» и Гоголя вообще — черт — появляется и на страницах «Жизнеописания Степана Александровича Лососинова»: «А что, барин, черт есть? Вопрос этот был совершенно неожидан и поставил в тупик обоих филологов, не сильных к тому же в вопросах умозрительных. — Черт, говорю, есть? — снова повторил извозчик. — Как когда, — заметил Соврищев. Лососинов вдруг опустил поднятый до этого времени воротник шубы, движением руки заставил умолкнуть своего спутника и сказал взволнованно: — Черта нет... А есть бессмертные боги. <...> — Нет, это ты, барин, все не то говоришь, — после некоторого раздумья произнес извозчик, — черт есть... это я тебе откровенно говорю. Он обернулся совсем к своим седокам. — Я его, черта-то, вчерась катал, не к ночи будь помянут» (с. 30, 31—33). И он рассказывает Лососинову и Соврищеву о том, как вчера повез до Арбата «барина, такого из себя ласкового, в шапочке», все время высказывавшего симпатию к рабочим и революции и вышедшего ненадолго на Арбате. Вместо него в сани, судя по всему, садится другой пассажир, которого извозчик везет по адресу, данному первым. Второй пассажир начинает страшно браниться: «Как же, говорю, вы, сударь, за революцию стоите, а так лаетесь, а он вдруг как гаркнет: «Это я-то за революцию стою», да как меня по уху раз...» (с. 33). Возможно, этот эпизод, в котором звучит также и частый гоголевский мотив продажи черту души (с. 32), отчасти восходит к «Уединенному домику на Васильевском» В.П. Титова, записанному со слов Пушкина, где сам извозчик оказывается сатаной (Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Л., 1979. Т. IX. С. 364—366).

26. Связанная с Бороновским тема смерти устами доктора Шторова получает отсылки также и к тургеневскому Базарову: «Душа, мол... бессмертье... Галиматью-то свою разводит... Лопух, лопух вырастет, — и на том скажите спасибо матушке-природе. А я тот лопух сорву и буду от мух отмахиваться... Понимаете?.. А я умру — другой будет моим лопухом. Вот тебе и мировая эволюция» (с. 258—259).