Личные местоимения, особенно первого и второго лиц, во многих языках являются носителями особого грамматического значения, которое в морфологии обычно называется «граммема вежливости»: «В большинстве языков мира различаются по крайней мере две степени вежливости: «неформальность», т. е. социальное равенство говорящего и адресата vs. «вежливость», т. е. адресат иерархически выше говорящего или его положение неизвестно». Именно таковы, например, французские, немецкие и русские местоимения.
В корейском языке число градаций степени вежливости больше обычного. В таких языках, «например, может противопоставляться значительная и незначительная социальная дистанция между говорящим и адресатом, или специально маркироваться случай, когда говорящий выше адресата и т. п.»1. В действительности число градаций вежливости/неформальности в корейском языке намного больше, по крайней мере, пять или шесть2. Однако выражаются они в первую очередь не личными местоимениями, а глагольными окончаниями, и только во вторую очередь местоимениями или адресатными формулами, а также путем выбора лексем.
Корейские личные местоимения довольно специфичны. В зависимости от возраста и положения лица, к которому они относятся, используются различные их инварианты, образующие три уровня вежливости: нейтральный, уважительный (самоумаляющий) и фамильярный (авторитарный). Особенность корейского первого лица, отличающая его от второго и третьего, заключается в существовании только двух уровней речи: нейтрального и уважительного (самоумаляющего). Поскольку в первом лице люди говорят о самих себе, фамильярные формы (формы авторитарной речи), разумеется, не представляются уместными.
Категория числа не представлена в корейском языке или, если перефразировать Э. Сэпира, корейский язык, в отличие от индоевропейских языков, «нечувствителен к различению единственного числа»3. Очевидно, коллективный характер жизни корейского народа, как и многих других азиатских народов, не требовал выделения единственного числа в отдельную грамматическую категорию.
Разумеется, это придает особую функциональную значимость и накладывает особый отпечаток на употребление в корейском языке личных местоимений.
В западной культуре представление о личности, индивидуальности возникло очень рано. Общественная жизнь на Западе всегда носила более индивидуальный, иногда даже индивидуалистический характер. Вот почему, по всей видимости, в западных языках личные и притяжательные местоимения единственного числа превалируют. Англичане и американцы говорят: «my house», «my family», «my country». В то время как корейцы во всех этих случаях используют первое лицо множественного числа: «uri zhib» («наш дом»), «uri kazhůk» («наша семья»), «uri nara» («наша страна») — и даже: «uri mal'» («наш язык»). Самый большой словарь корейского языка называется: «uri mal' khyn sazhůn» («Большой Словарь Корейского Языка», буквально: «Большой Словарь Нашей Речи)». Корейцы называют своих соотечественников: «uri nara saramdyri» («люди нашей страны»), британцы и американцы же просто говорят: «the British», «Americans» или «my compatriots». Однако они ни при каких обстоятельствах не скажут: «our compatriots».
Более того, корейские жены говорят о своих мужьях: «uri namphion» («наш муж»), что абсолютно невозможно как в западных языках, так и в русском. Однако делают они это, разумеется, не потому, что готовы поделиться своими мужьями с кем-нибудь еще и даже не потому, что мыслят о своем муже в данном случае как об отце всего семейства (что встречается в русской речи и примером чего может служить выражение «наш папа» в разговоре между матерью и детьми). Корейцы просто старательно избегают употребления притяжательного местоимения единственного числа, которое, по-видимому, в некоторых случаях звучит для них слишком нескромно, индивидуалистически, собственнически. Иногда полагают, что в корейской речи местоимения первого лица единственного числа вообще употребляются не так часто: «до недавних времен слово я редко звучало в корейской речи и оно до сих пор употребляется намного реже, чем в большинстве других обществ»4.
Но первое из этих утверждений представляется преувеличением, а второе явная неточность. В современной корейской речи личные местоимения «zhega», «zhůnyn», «nanyn», «naega» и соответствующие притяжательные местоимения «zhae» и «nae» часто используются совершенно самостоятельно, безотносительно к соответствующим местоимениям множественного числа. Например, в монологах героев современных корейских телевизионных сериалов «я» в форме «nan» ставится даже в особую ударную начальную позицию с паузой после него.
В этом отношении русский язык ближе к западно-европейским языкам. По сравнению с корейцами, русские склонны использовать первое лицо единственного числа чаще, чем множественного. Во всех приведенных выше примерах русские говорят: мой/ моя/ моё// мои. Даже хорошо известная патриотическая песня, написанная в Сталинские времена, начинается со следующей строки: «Широка страна моя родная». Русские словари озаглавлены аналогичным образом с западными. И ни одна русская женщина никогда не скажет: наш муж. Но по сравнению с западными языками, иногда множественное число по-русски также возможно. В большем количестве контекстов, чем британцы и американцы, русские могут сказать: наша страна, наша семья, наш дом. И корейская фраза: «uri zhibe» — выглядит почти также на русском языке: у нас дома (буквально: «by us at home»).
Русские также могут сказать о своих соотечественниках: наши (иногда даже без добавления существительных «соотечественники», «люди»). Это близко к корейскому выражению: «uri nara saramdyri». Русский преподаватель на занятии русского языка с иностранными студентами может периодически повторять: «мы так не говорим» (имея в виду: «мы, русские, так не говорим»). Британцы и американцы в такой ситуации используют третье: «The British (Americans) don't say that» («They don't say so in English») или второе лицо: «You don't say so in English».
Как известно, русское местоимение первого лица единственного числа «я» употребляется реже, чем в западно-европейских языках. Русские также, как и корейцы, более часто используют первое лицо множественного числа или избегают использования местоимения первого лица вообще. Русский язык носит более коллективистский характер, чем западные индо-европейские языки. Говорить все время о себе и использовать слишком часто местоимение первого лица единственного числа считается у русских нескромным.
От местоимения «я» в русском языке образуется даже особый глагол: «якать», который означает: «все время говорить о себе» и всегда употребляется в отрицательном оценочном значении. Русские, как и корейцы, пишут местоимение первого лица единственного числа с маленькой, а не с заглавной буквы, как это делают при письме на английском языке. Существует даже русская поговорка, которая гласит: «Я последняя буква в алфавите» (и в русском алфавите дело действительно обстоит именно так). Все это может отчасти рассматриваться как аналог самоумаляющих форм корейского местоимения первого лица: «zhonyn», «zhaega».
Превалирование «мы» над «я» в русском языке связано с русской общиной и с понятием «Соборности», которое означает духовное единство людей. Русские славянофилы доказывали, что подобное единство реально существовало в русском обществе XIX века. Это духовное единство было задумано не как административно-принудительное объединение: «Коллективизм есть не Соборность, а сборность» (Н.А. Бердяев).
Однако после Октябрьской социалистической революции, в Сталинский период идеал Соборности, внутреннего единения, как раз и был подменен коллективизмом. В заглавии большинства известных кинофильмов Сталинской эпохи или употреблено местоимение первого лица множественного числа, или же единство советских людей подчеркивается каким-либо другим образом. Например: «Мы из Кронштадта», «Шестая часть земли», «Вперед, Советы», «Стачка», «Земля». Это отражало политическую риторику эпохи, в которую даже рядовые граждане часто начинали свои речи на собраниях формулой: «Мы, советский народ...».
Нет ничего удивительного поэтому, что одна из наиболее известных антиутопий, роман Евгения Замятина, написанный как раз в это время и представлявший собой сатиру не только на советское, но и на капиталистическое обезличивание, был озаглавлен «Мы». Тогда же в сталинские времена «мой Пушкин», пользуясь выражением, поставленным поэтессой Мариной Цветаевой в заглавие ее популярной книги, превратился в «нашего Пушкина». Только в Хрущевский период Оттепели кинофильмы чаще стали озаглавливать иначе, используя личное местоимение первого лица уже не множественного, а единственного числа. Например, «Я вас любил», «Я шагаю по Москве», «Мне двадцать лет» и другие.
Однако даже в последние десятилетия существования СССР местоимение «я» часто использовалось в безличностном смысле. Например, известный фильм о Кубе несколько неожиданно назывался «Я Куба». Режиссер этого фильма С. Калатозов прибегнул к такому парадоксальному самоотождествлению с целой страной, желая выразить свое неравнодушие к Кубе и стремление понять кубинский народ. При этом любопытно, что он отождествил себя даже не с собственной, как это часто делают корейцы, но с чужой, хотя и дружественной по отношению к СССР страной5. Можно сказать, что во времена социализма в России даже личные местоимения имели иногда несколько обезличенный характер.
Как уже видно из выше приведенных примеров, первое лицо единственного числа, когда оно отождествляется с целой страной или народом, может, как и первое лицо множественного числа, звучать авторитарно. Некоторые западные монархи говорили о себе в первом лице единственного числа, отождествляя себя с целым государством. «Государство — это Я» — однажды во времена абсолютной монархии заявил французский король Людовик XIV. Фраза Теодора Рузвельта: «Судьба Польши была определена Россией и мной» — также приводится некоторыми западными исследователями как пример диктаторского стиля: «Личные местоимения «me» и «I» стали в голове Рузвельта синонимами Соединенных Штатов»6.
Наличие ясных указаний на лицо избавляет от необходимости употребления личных местоимений — они используются только для того, чтобы подчеркнуть, выделить субъект или объект действия. В противоположность русскому и другим славянским языкам, английские глаголы почти совсем не спрягаются, поэтому использование личных местоимений совершенно неизбежно. Глагольные окончания в корейском языке указывают на то, кто говорит, к кому обращаются или о ком говорят. Однако это делается не посредством спряжения глагола, как в русском языке, а через уважительные, нейтральные и принижающие суффиксы: «keshida/keshipshida, imnida/issymnida, eyo/ita» etc. Так или иначе, строгой необходимости использовать местоимения в корейской речи нет. Это соответствует общей природе корейского языка, в котором не только по сравнению с английским, но даже и по сравнению с русским языком многое подразумевается контекстом7.
Как справедливо отмечал Н.С. Трубецкой, «сравнительное изучение внешнего проявления нескольких соседних друг с другом этнологических личностей позволяет делать заключения о характере духовного родства между этими личностями»8. Несомненно, что общность русского и корейского народов заключается в первую очередь в большей по сравнению с западными народами коллективности. Коллективность эта, с одной стороны, результат более замедленного развития и, следовательно, большей долговечности в данных странах патриархального общества (она вообще характерна для стран догоняющей модернизации). С другой, она, несомненно, представляет собой до известной степени специфическую особенность русской и корейской культур. Однако особенность эта, будучи общей в культурно-типологическом плане, в каждой из названных культур выражается несколько по-разному. Это и неудивительно, поскольку в действительности она имела разные исторические корни.
Культурную специфику корейского и в какой-то степени некоторых других народов Дальнего Востока хорошо определил А. Ланьков: «Традиционно Корея и Дальний Восток в целом был, в первую очередь, цивилизацией риса. <...> Однако рис, особенно поливной, — растение специфическое. Возделывание рисового поля не может вестись индивидуально, силами одной крестьянской семьи. В отличие от, скажем, пшеничного поля, рисовая плантация представляет из себя сложную гидротехническую систему, состоящую из десятков и сотен небольших полей, разделенных дамбами и соединенных специальными каналами. Сооружение такой системы и поддержание ее в рабочем состоянии требовало соединенных усилий сотен и тысяч человек. <...> Жизнь в подобных условиях на протяжении десятков поколений сыграла немалую роль в формировании корейского отношения к миру».
Правда, когда далее автор усматривает эту специфику в «способности корейцев работать много и добросовестно, не задавая лишних вопросов, терпеливо перенося лишения и подчиняясь начальству» и упоминает о том, что при этом «даже самый упорный труд не мог обеспечить дальневосточным крестьянам высокого уровня жизни»9, то здесь невольно на ум приходит, что такие же способности при скромных условиях жизни (хотя разница в уровне жизни, а также в степени покорности и беспрекословности, разумеется, присутствовала)10 пришлось выработать и русским крестьянам. Качественно здесь мы имеем дело с явлением одного рода, и это типологическое сходство имеет совершенно отчетливую социально-историческую природу. Корея — одна из тех стран, в которых существовала и, как в России, очень долго сохранялась крестьянская община. Именно вследствие этого обстоятельства с такой надеждой смотрел на Восток Герцен. Русские понятия «община» («мир»), «артель взаимопомощи» («круговая порука») имеют четкие аналоги в корейском языке: «manyl' kongdongche», «ke» («ture»). С общиной связана корейская соборность. В отличие от русской соборности, корейская имеет скорее семейный и этический, чем богословский и духовный характер. Некоторые исследователи находят возможным и сейчас говорить применительно к корейцам о существовании «collective identity», в которую они иногда уходят во избежание личной ответственности. (De Mente. P. 125). Корейская коллективность имеет также прямое отношение к корейскому неоконфуцианству, основанному на позднекитайской натурфилософии Чжу Си (корейцы называют его «zhuzha»)11. Согласно этому гораздо более консервативному и нормативному по сравнению с классическим конфуцианством учению, «гармония» («hwa») «достигалась через подавление индивидуализма и превосходство коллективизма и групповой организации» (De Mente. P 135).
Это находит свое прямое отражение в корейском языке. Известно, что «в Корее очень широко используются родственные термины. На работе, например, молодые (и не только молодые) сотрудницы обращаются друг к другу «онни», то есть «сестренка». Когда один кореец называет другого братом («hiong»), это далеко не всегда значит, что между ними существуют какие-то реальные родственные узы. Просто слово «брат» в неофициальной обстановке является обычным обращением примерно равных по положению знакомых сверстников друг к другу»12. Хорошо известно также и то, что при обращении к незнакомым мужчинам и женщинам старше 30 лет тоже используют слова «azhochshi» (то есть «дядя») — к мужчине и «azhumoni» (то есть «тетушка») или «azhuma» («тетя») — к женщине.
Однако этим дело не ограничивается. Практически все обращения знакомых людей друг к другу — причем, как одного пола, так и противоположного — также воспроизводят семейные отношения. Так, например, студенты в университете и даже коллеги на работе часто употребляют по отношению друг к другу слова, которыми пользуются при обращении братья и сестры в семье: «nuna» (младший мужчина к несколько старшей по возрасту женщине), «opa» (младшая женщина по отношению к несколько старшему по возрасту мужчине), «tongsaeng» (мужчины и женщины по отношению к несколько младшим представителям одного и того же или противоположного пола).
В русском языке это явление никогда не было представлено так широко. Однако сказать, что оно вообще не имело или не имеет места, было бы неточностью. И до сих пор русские дети могут обратиться к незнакомым взрослым: «дядя», «дяденька» («azhoshchi»), или «тетя» («azhuma»). Любопытно, что, в отличие от корейского языка, в русском закрепилась уменьшительно-ласкательная инвариантная формула по отношению к мужчине, в то время как в корейском это произошло с обращением к женщине (инвариант «тетушка» ни сейчас, ни в недавнем прошлом по отношению к посторонним людям практически не употребляется).
Все эти особенности корейского языка, разумеется, существуют не случайно, а связаны с тем, что корейское общество мыслится в Корее как семья. Популярная корейская сказка рассказывает о том, как три брата нашли дорогой корень горного женьшеня и убили друг друга, чтобы не делиться друг с другом. «С тех пор корейцы, — говорится в заключение, — не ищут больше ни корня, ни денег, а ищут побольше братьев»13.
В недалеком прошлом в Корее был очень распространен и весьма почитался обычай побратимства, когда незнакомые люди становились названными братьями («yhyongje»). Более того, даже сосед считался в Корее двоюродным братом. Расхожее корейское выражение «iut sachhon» имеют именно такое значение: «Сосед — двоюродный брат» («Соседка — двоюродная сестра?»)14. Понятие семьи вообще занимает центральное место в концепции не только корейского общества, но и государства. Современный западный исследователь пишет об этом так: «В соответствии с конфуцианскими представлениями о правительстве и обществе царь рассматривался как символический отец народа, который должен был повиноваться ему, как дети повинуются отцу. Соответственно люди тоже должны были повиноваться всем представителям правительства, поскольку они были официальными представителями отца-царя» (De Mente. P. 2). Если царь считался отцом всего народа (что, как мы видим, таким образом, вовсе не составляет культурно-исторической специфики России), то семья в целом была «микрокосмом целой нации», и как «дети должны были показывать полное «poktchong», или «подчинение их родителям»», так и подданные должны были повиноваться царю.
Семейный характер корейской соборности не может затемнить того обстоятельства, что в основе ее лежат не христианские идеи всеобщего братства, пришедшие в Корею сравнительно поздно, а иерархия, как основа социального порядка: «В конфуцианском понимании «chib» («дом», «семья») были строительными блоками корейского общества, и именно в семье закладывались основы для иерархического социального и политического порядка» (De Mente. P. 168, 33). Именно по этой причине та же семейная модель была положена и в основу организации труда в Корее: «Корейцы в целом рассматривают свое место работы как семью со всеми вытекающими отсюда обязанностями семейного типа» (De Mente. P. 34). В целом для корейского общества глубоко характерна клановость, причем «внутри каждой группы индивидуумы поддерживают между собой отношения, полностью скопированные с семейных, соблюдается уважение к старшим»15.
Особое значение семьи и семейных связей в Корее прямо выражается в огромном количестве слов, используемых для обозначения родственных связей. Некоторые насчитывают в корейском языке «шесть различных слов для «бабушки», семь для «матери», двадцать три для «старшего брата», семнадцать для «дяди», девять для «тети», семь для «мужа», шестнадцать для «жены», десять для «сыновей», одиннадцать для «сестер», при этом отмечая также, что «существуют специальные слова для старших братьев и младших братьев, для дядь и теть со стороны отца и т. п., которые употребляются автоматически, при том, что каждый полностью осознает их социальный подтекст» (De Mente. P. 40, 169).
Даже если принять во внимание, что здесь, по всей видимости, учтены многие уже вышедшие из употребления слова, то картина все равно получается весьма впечатляющая. Между прочим, в русском языке различных (разнокоренных) слов для обозначения родственных отношений существует, хотя и гораздо меньше, чем в корейском, однако все же намного больше, чем в западных индо-европейских языках. Вспомним, например, «свекор», «деверь», «сноха», «зять», «тесть» и множество других, также как и корейские слова этого ряда, почти неподдающихся для полного овладения иностранцами.
Таким образом, применительно к корейскому обществу можно говорить с необходимыми оговорками о своего рода семейственном варианте русской соборности16. К этим культурным основам восходят (и в то же время в свою очередь сами их определяют) соответствующие явления в русских и корейских местоимениях. Впрочем, в последние годы в корейском общественном сознании, почти по единодушному мнению, наметились серьезные изменения, которые, по всей вероятности, постепенно найдут свое выражение и в речи.
Примечания
1. Плунгян В.А. Общая морфология. Введение в проблематику. М., 2000. С. 258259.
2. Часто их насчитывается больше и, по крайней мере, девять: «Грамматическая форма глагола также отражает отношения говорящего как к адресатам, так и к тем, о ком говорится, при этом агглюнативные слоги передают, по крайней мере, девять степеней уважительности или фамильярности» (Pratt K., Rutt R. Korea. A Historical and Cultural Dictionary. Richmond: Curzon Press, 1999. P. 266). Определенно выделяются обычно следующие основные ступени вежливости корейской речи: «1) вежливо-официальная. 2) вежливо-неофициальная, 3) авторитарная, 4) фамильярная, 5) интимная и 6) простая речь» (Верхолак В., Каплан Ю. Учебник корейского языка. Часть 1. Владивосток, 1997. С. 33).
3. Сэпир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. 2-е изд. М., 2001. С. 601.
4. De Mente B.L. NTC' Dictionary of Korea's Business and Cultural Code Words. Chicago: NTC Publishing Group, 1998. P. 125. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием автора и номера страницы в скобках.
5. Впрочем, здесь, конечно же, имеет место простое перенесение «точки зрения», так что сам по себе этот пример показателен в плане только неожиданного, непрямого использования личного местоимения. Подобное, но только еще большее расширение фокуса представлено в популярной в 1970-е — 1980-е годы эстрадной песне:
Я — Земля. Я своих посылаю питомцев —
Сыновей, дочерей:
Долетайте до самого солнца И домой возвращайтесь скорей.
6. The Future of Freedom Foundation. Oct.1995. Covering the Map of the World / The Half-Century Legacy of the Yalta Conference: Part VIII / by Richard M. Ebeling. Изучая советские политические речи между 1964 и 1993 годами, другой западный исследователь сообщает, что русские политики того времени демонстрируют увеличение в употреблении личных местоимений вообще и местоимений первого лица, в частности. Автор видит в этих изменениях отражение уменьшающегося концептуального расстояния между политиками и населением. Подобные изменения, заключает он, типичны для переходных периодов от авторитаризма к демократии (Anderson, Ronald D.Jr. Look at All Those Nouns in a Row: Authoritariarism, Democracy and the Iconicity of Political Russian / Political Communication 13, no. 2 (1996): 145—164).
7. По мнению некоторых корейских лингвистов, корейский язык «is designed to be vague» (De Mente. P. 126.).
8. Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 110—111.
9. Ланьков А. «Всё устроить из ничего»: Корейское экономическое чудо 19611985 гг. // Сеульский Вестник. № 44. 1—31 марта 2000 г. С. 17.
10. Если обратиться, например, к воспоминаниям о Корее Н.Г. Гарина-Михайловского, станет ясно, что положение русского крестьянина в конце XIX века было совершенно несопоставимым с тем, в каких условиях жила корейская деревня. См.: Гарин-Михайловский Н.Г. Полное собрание сочинений. М., 1916. С. 89.
11. Конфуций по-корейски. Имена всех остальных философов-конфуцианцев образуются посредством того же суффикса.
12. Ланьков А. Корейские горизонты // Сеульский Вестник. № 44. 1—31 марта 2000 г. С. 9.
13. Цит. по: Гарин-Михайловский Н.Г. Полое собрание сочинений. М., 1916. С. 302.
14. Слово «sachhon» в корейском языке значит «двоюродный брат» или «двоюродная сестра». Разумеется, в современном южнокорейском обществе вместе с развитием капитализма имеет место и гораздо более частный образ жизни и его неизбежный спутник, определенное отчуждение людей друг от друга. Мои студенты в Пусанском университете иностранных языков говорили, например, что все эти семейственные обращения иногда употребляются в случае, когда от человека что-то надо (например, получить скидку на рынке или в магазине). И тем не менее, даже в южнокорейском обществе уровень ожидаемой и реально получаемой взаимовыручки между людьми гораздо выше, чем в любом западном обществе. Не в последнюю очередь это происходит потому, что в сознании людей живут приведенные выше традиционные представления. Благодаря моих коллег по университету за оказываемую мне помощь, я иногда слышал в ответ в переводе на английский или русский корейскую фразу «iut sachhon» («Сосед — двоюродный брат»).
15. Ланьков А. Религия // Путеводитель. Республика Корея. М., 2000. С. 56.
16. Разумеется, понятие «соборности» означает «внутреннее», а не внешнее единение людей, как оно мыслилось в идеале русской философско-теоретической мыслью, в то время как корейская семейственность явление скорее конкретно-практическое. Однако это различие в известной степени соответствует общим различиям между корейской и русской цивилизациями.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |