Казахский Лермонтов хайдеггеровского образца (о поэзии Ауэзхана Кодара)

Мне уже как-то приходилось писать о катулловском начале в поэзии Ауэзхана Кодара. Действительно неистребимая витальность и острая публицистичность его «Римских мотивов», в которых пламенный эротизм любовных стихов Катулла к Лесбии соединен с дерзостью его сатирических эпиграмм, во многом напоминает поэзию веронского гения¹. За два столетия подражаний Катуллу на русском языке никто еще не додумался до такой гремучей смеси². Однако есть у поэта Ауэзхана Кодара и русский предок, имя которого то и дело приходит на ум, когда читаешь то проникнутую острым, почти романтическим сознанием несовершенства бытия и недостижимости идеала лирическую медитацию поэта, то звенящие гневом страстные его филиппики в адрес духовно глухих современников. Это Михаил Лермонтов.

Кажется, почти все самые лучшие стихотворения Кодара в той или иной мере навеяны Лермонтовым. Так, например, в стихотворении «Чокан в Петербурге» на примере судьбы классика казахской литературы Чокана Валиханова поэт мучительно размышляет о парадоксальным образом не только соединяющей, но и разъединяющей бикультурности пишущего по-русски казахского писателя:

В родах корчится старый наш мир.
Но за что наказанье мне это:
Для казахов я дерзкий кафир,
А для русских — дикарь в эполетах?! —

И здесь в стихотворении вдруг не так уж неожиданно вырисовывается, по-видимому, тень Лермонтова:

И все туже сжимается круг.
Меня любят лишь горные кручи.
«Все ничто перед вечностью, друг» —
Утешает опальный поручик³.

Разумеется, утешать таким образом мог кто угодно: настолько расхожий характер имеет эта фраза. Но кто из русских поэтов XIX века с большим правом, чем Лермонтов, мог бы претендовать на роль «опального поручика»?

Экзистенциальное отчуждение поэта от окружающего мира в стихотворениях Кодара опирается как на вехи на лермонтовские слова. Так, в известном стихотворении, в котором поэт сопоставляет свой уход от мира с некогда совершенным путешествием средневекового арабского ученого, имя которого носит Казахский национальный университет:

Так некий принц покинул свой дворец,
Так Фараби уехал из Отрара...

В самом начале не случайно звучит хрестоматийное лермонтовское слово «маскарад»:

Вот город мой, где мне никто не рад,
Где душу тешить некогда и нечем.
Людей и зданий пестрый маскарад
Меня уже не лечит, не калечит⁴.

(«Вот город мой, где мне никто не рад»)

Экзистенциально-романтические основы кодаровского «отчуждения» отчетливо заявлены с первых строк другого стихотворения:

Со всеми знаясь, но ни с кем
Не зная ладу, мира,
Пройду по жизни налегке
Транзитным пассажиром.
<...>
И на Арал потом махну,
И ерничать не смея,
Пройдусь по высохшему дну
Как по своей душе я⁵.

(«Со всеми знаясь, но ни с кем...»)

Зато иногда голос поэта поднимается до обличения. Так, стихотворение «Вечер памяти — 93», в котором Кодар «хочет смутить веселость» тех, кто присвоил себе право духовного преемничества по отношению к подлинному поэту, пронизано интонациями хрестоматийного лермонтовского стихотворения «Смерть поэта»:

Так кто здесь хозяин? Сколь можно терпеть самозванцев,
Привыкших кормиться, свисая с чужого плеча.
К чему этот вечер, чему эти все реверансы,
Когда не изжит в этом зале синдром палача?

Когда до сих пор мы, поэты, должны извиняться
За то, что иные и мысли у нас об ином.
Дельцы от культуры здесь держат нас за иностранцев,
Без комплексов всяких присвоив наш жребий и дом.

Магжан презирал лжеэлитные группы и кодлы;
Магжан обманулся, когда в них поверить хотел.
Они, как убили его беззастенчиво подло,
Так ныне хотят возродить для палаческих дел⁶.

Читая это стихотворение, вспоминаются знакомые всем нам со школьных лет строки:

Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один как прежде... и убит!

Больше того, местами у поэта звучат почти что «громы негодования, гроза духа, оскорбленного позором общества», «исполинская энергия благородного негодования и глубокой грусти», как определял лермонтовское стихотворение «Дума» Белинский:⁷

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
<...>
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли⁸.

«Железный стих, облитый горечью и злостью», который Лермонтову то и дело хотелось бросить в «образы бездушные людей, приличьем стянутые маски», рождал в поэте XIX века острую тоску по идеалу, которую он обретает в своем детстве:

И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, — памятью к недавней старине
Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребенком; и кругом
Родные всё места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей;

Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дымится — и встают
Вдали туманы над полями.
В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и желтые листы
Шумят под робкими шагами⁹.

(«1 января»)

Совершенно таким же образом Кодар как бы припадает к живым источникам родных ему мест, где он провел свое детство, черпая силы в простой мудрости земляков и обращаясь к заветным преданиям казахского народа:

О, могила Коркута, о, память моя,
Где найду я забвенье с тобою.

Буду слушать домбры леденящий мотив,
От прадедовской скорби добрея.
Этой болью сердечной я, видимо, жив.
Отчего ж средь живых я мертвею?

Проскачу по степи на бесплотном коне,
Погружаясь в ночную пучину.
Лишь простили б светло неприкаянность мне
Те, кому называюсь я сыном¹⁰.

(«Я приеду домой, в джусалинскую степь»)

Отметим попутно мифологический подтекст этих строк, в которых обыгрывается мотив поисков бессмертия легендарным тюркским поэтом-песенником и композитором IX века, который, если верить преданиям, был почти земляком Кодара¹¹.

При этом в последних двух строфах, очевидно, отозвались также и лермонтовская «Родина»:

Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень¹². —

и, возможно, рубцовское стихотворение «Я буду скакать по следам задремавшей отчизны»:

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времен...¹³

И вот, наконец, чисто лермонтовское стихотворение — только написанное Лермонтовым XXI века — в котором поэтически претворились и «Выхожу один я на дорогу» и, может быть, также и лермонтовский «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана»):

Сон смежает мне ресницы все сильней, сильней,
Обольщает меня явно старый плут Морфей.
Вот на веки он уселся, вот скользнул мне в грудь,
Как теперь его мне вынуть и назад вернуть?
Засыпаю осыпаясь, тая, как сугроб,
Где вы, где вы, мои губы, нос, глаза и лоб?
Оставляя разум, память и теряя плоть,
Уплываю в расслабленье, негу и тепло.
Уплываю, уплываю в медленный поток,
Я там словно ирреальность, дышащий комок.
Вне души там и вне тела, вне нутра вещей,
Обоняю я без носа, слышу без ушей.
Там так чисто ощущенье, так душа добра,
Там нет «завтра», нет «сегодня», не было «вчера».
Там все это в одночасье, все живет в одном,
Что нам видится здесь небом, предстает там дном.
Там за гранью прикасанья, за изнанкой дня,
Засыпая, сплю без сна я, не буди меня¹⁴.

(«Сон смежает мне ресницы все сильней, сильней»)

Очевидно, Кодару удалось осуществить то шиллеровское «желание лучшего мира», которое у Лермонтова приняло столь странную форму — желания не смерти, а неполного присутствия в этом мире, которое освобождает человека от того, что Пушкин назвал «жизни мышья беготня»:¹⁵

3

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

4

Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

5

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел¹⁶.

Приведенные параллели отнюдь не попытка представить Ауэзхана Кодара эдаким «ученым поэтом», поэтом-неоклассиком, которого вдохновляют только произведения классической русской и мировой поэзии. Его стихи остро современны и представляют собой плоть от плоти казахской земли и казахского общества. Поэт ощущает себя «сюрреальным кирпичиком Абая» («Письмо в никуда») и грустно наблюдает, что

Теперь в позоре некрофил,
И с Авелем не в ссоре Каин.
Цветы руин растут сквозь ил,
И сквозь компьютер прорастают.

(«Цветы руин»)

Настоящий этюд — это своего рода мое признание в любви к поэзии Ауэзхана Кодара. А приведенные сопоставления только повод перечитать многие его стихи и лишний раз продемонстрировать, что русская классическая поэзия все еще сохраняет незыблемое значение как неисчерпаемый кладезь вдохновения и для современных, причем не только русских, поэтов. И что настоящий поэт находит «свое» повсюду.

Приложение

Вечер памяти — 93

Пришел я к Магжану. Народу ни много, ни мало.
На сцене — трибуна, стол длинный, поэта портрет.
В усмешливом лике и скорбь нахожу я, и жалость,
Иль, может, презренье над теми, которых все нет.

Но вот появились. Докладчик в пространном вступленьи
О страхе вещает, пытаясь возвысить свой страх.
И стало так скучно. Блокнот свой раскрыв на мгновенье,
Рисую животное с фигой на длинных ушах.

Наш вечер в разгаре. Ораторы словно пираньи.
Чтецы и артисты уверенно вышли на старт.
А там, в уголке, среди важных хозяев собранья,
Старик притулился, как школьник на дальней из парт.

Я знаю его. Он, поэта духовный преемник,
У немцев в плену был, у нас — десять лет в лагерях.
Его не щадили ни Гитлер, ни Сталин, ни Брежнев,
Спасли его только к Магжану любовь и Аллах.

Так кто здесь хозяин? Сколь можно терпеть самозванцев,
Привыкших кормиться, свисая с чужого плеча.
К чему этот вечер, к чему эти все реверансы,
Когда не изжит в этом зале синдром палача?

Когда до сих пор мы, поэты, должны извиняться
За то, что иные и мысли у нас об ином.
Дельцы от культуры здесь держат нас за иностранцев,
Без комплексов всяких присвоив наш жребий и дом.

Магжан презирал лжеэлитные группы и кодлы;
Магжан обманулся, когда в них поверить хотел.
Они, как убили его беззастенчиво подло,
Так ныне хотят возродить для палаческих дел.

Иных здесь магжанов желая громить его нимбом,
Бессильны, однако, величье его описать,
Твердят, твердолобые, что-то про гордость и символ,
Собрав для подмоги уныло-ученую рать.

Пришел я к Магжану, но здесь я его не увидел.
С бюро похоронным не смог я, увы, усидеть.
Всех этих живых, коих бог разуменьем обидел,
Живей, на мой взгляд, был поэта надменный портрет.

x x x

Вот город мой, где мне никто не рад,
Где душу тешить некогда и нечем.
Людей и зданий пестрый маскарад
Меня уже не лечит, не калечит.

Я ухожу в другие города.
Там — сны садов и бденье минаретов.
По арыкам, струясь, бежит вода,
На зуб торговец пробует монету.

Там всадник едет тощий как доска,
Без лат и шлема, без щита и сабли.
И цель его поездки далека
Для тех, кто в метафизике догадлив.

Так некий принц покинул свой дворец,
Так Фараби уехал из Отрара.
Он тихо едет: не баксы, не жрец
И не мираб, отмеченный загаром.

А юноша, пытающийся внять
Не шариату, ни Ясе, а зову
Земных дорог, змеящихся во днях,
К каким-то нам неведомым основам.

К любви и Богу, к вороху тревог
Сознания, покинутого верой.
За роковой и гибельный порог —
Туда, где нет ни времени, ни меры.

Помедлив чуть у городских ворот,
В последний раз садов вдохнул он запах —
Когда бы знал он, что Восток падет
И все дороги повернут на запад.

Что, сколь бы он ни ехал, не найти
Ему земли, которую покинул;
Что он и сам изменится в пути,
Что и земли изменится картина;

И что дороги нет уже назад,
И въедет он когда-нибудь под вечер
В мой город, где ему никто не рад,
Где душу тешить некогда и нечем.

Примечания

1. Кодар А. Римские мотивы. Послесловие С.А. Кибальника. URL: http://www.newruslit.ru/modernwords/northbush/kodar/Kodar-Roman-Afterword.pdf

2. Кибальник С.А. Катулл в русской поэзии XVIII — первой половины XIX века // Античная поэзия в России. XVIII — первая половина XIX века. Очерки. СПб., 2012. С. 11—42.

3. Кодар А. Цветы руин. Алматы, 2004. С. 11.

4. Там же. С. 17.

5. Там же. С. 47.

6. Там же. С. 21.

7. Белинский В.Г. Стихотворения Лермонтова // Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М.; Л., 1955. Т. 6. С. 644.

8. Лермонтов М.Ю. Собр. соч. Л., 1979. Т. 1. С. 400.

9. Там же. С. 424.

10. Кодар А. Цветы руин. С. 41.

11. См.: Валиханов Ч. Собр. соч. Алма-Ата, 1961. Т. 1. С. 111.

12. Лермонтов М.Ю. Собр. соч. Т. 1. С. 460.

13. Рубцов Н. Стихотворения. М., 2011. С. 111.

14. Кодар А. Цветы руин. С. 77.

15. Пушкин А.С. Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977. Т. 2. С. 111.

16. Лермонтов М.Ю. Собр. соч. Т. 1. С. 488.