Роман Достоевского «Игрок» в гончаровском интертексте

1

Исследователи уже давно и небезосновательно находят следы героя романа «Игрок» (1866) мистера Астлея, который, как известно, является первым подступом к созданию Достоевским образа «положительно прекрасного человека»¹, не только в английской и французской, но также и в русской литературе. Значительные внутренние связи, по-видимому, есть у этого образа с гончаровским «Обломовым».

«Мистер Астлей является в романе носителем тех положительных качеств, которые представляются нужными и даже спасительными для русского человека, — отмечала Н.С. Тендитник. — Эти черты — трезвость, деловитость, практицизм. <...> Подобно тому, как Гончаров в поисках настоящего человека возвеличил образ буржуазного дельца Штольца, так и Достоевский наделяет избранного им героя чертами практического склада, неутомимой жизненной энергии, одновременно сочетавшейся с благородством и застенчивостью»². Впрочем, при этом исследовательница проходит мимо того существенного обстоятельства, что в характере мистера Астлея одновременно выявляются черты как Штольца (холодность, практицизм, рассудочность), так и Обломова (искренность, сердечность).

Как бы совмещая тем самым в одном лице образы Штольца и Обломова, Достоевский кое в чем важном остается на позициях Гончарова: его героиня может оценить достоинства такого человека, как мистер Астлей, но не может полюбить его. Более того, Достоевский сознательно несколько трансформирует сюжетную схему «Обломова», возможно, выказывая тем самым свой скепсис к перспективам союза Ольги Ильинской и Штольца.

Между тем он и в самом деле солидаризировался с отказом Ап. Григорьева «признать гончаровского Штольца за какое-то нравственное совершенство, а бюрократическое произведение г-на Гончарова за решение окончательное и безапелляционное вопроса о русском человеке, единственно по случаю встречающегося в этом произведении слова «обломовщина»»³. По крайней мере, в границах романного пространства «Игрока» Полина продолжает любить Алексея Ивановича и воздерживается от того, чтобы выйти замуж за мистера Астлея, хотя и высоко его ценит.

Причем препятствием к этому оказывается именно его штольцевская рассудочность: «А мистер Астлей?.. Ну, этот не соскочит с Шлангенберга, как ты думаешь?»⁴ — а также, возможно, его снобизм и высокомерие по отношению к русским: «Он говорит, что мы, русские, без европейцев ничего не знаем и ни к чему не способны... Но он тоже добрый!» (V, 297)⁵.

Такая трансформация гончаровских образов соответствует общему отношению Достоевского к роману «Обломов». С одной стороны, едва познакомившись с ним, Достоевский отозвался о нем критически: «по-моему, отвратительный»⁶, — а незадолго до создания «Игрока» писал о главном его герое: «Это даже и не русский человек. Это продукт петербургский. Он также и барич, но и барич-то уже не русский, а петербургский» (XX, 204). С другой стороны, позднее Достоевский соглашался, что ««Обломов» хорош» и даже замечал о своем князе Мышкине: «— А мой идиот ведь тоже Обломов»⁷.

Более того, сама мысль сделать своим самым положительным героем в романе «Игрок» англичанина могла питаться и выше приведенным восприятием Обломова («и барич-то уже не русский»), и общим восприятием личности Гончарова как скорее европейца или даже англичанина. «Так Вы познакомились с Гончаровым? — писал он 9 ноября 1856 г. А.Е. Врангелю. — Как он вам понравился? Джентльмен из «Соединенного общества», где он членом, с душою чиновника, без идей и с глазами вареной рыбы, которого Бог будто на смех одарил блестящим талантом» (XXVIII (1), 244).

По замечанию И.Л. Альми, «ситуация ухода русской женщины к «чужаку» (сюжетный стержень «Обломова» и «Накануне»), по Достоевскому, — следствие давней общественной болезни — беспочвенности культурного слоя, порожденной особыми условиями «петербургского периода» русской истории»⁸. Данная сюжетная ситуация в «Игроке» все же так и не реализуется, и роман Достоевского оказывается внутренне соотнесен с названными исследовательницей произведениями русской литературы в полемическом плане. Эта черта художественного мира Достоевского сохранится и в его дальнейшем творчестве: Катерина Николаевна Ахмакова из «Подростка» отказывается от своего намерения выйти замуж за барона Бьоринга; Грушенька в «Братьях Карамазовых» разочаровывается в герое-поляке, в которого она была влюблена.

2

Любопытную проблему представляет также возможная связь образа «бабушки» в романе «Обрыв» с аналогичным образом в «Игроке». Хотя роман Гончарова был опубликован только в 1869 г., однако работа над ним началась задолго до этого. Отрывок из первой части под заглавием «Бабушка» был опубликован еще в 1861 г.⁹. Так что невозможно, разумеется, видеть один из прообразов Татьяны Марковны Бережковой в Антониде Васильевне Тарасевичевой. Однако несомненное сходство двух этих замечательных образов заставляет искать ему объяснение. И такое объяснение будет ниже предложено.

Однако вначале остановимся на природе этого сходства. Оно выражается как отчасти во внешности, так, и прежде всего, во внутренней близости двух характеров, не говоря уже о том, что сближение их задано самим именованием обеих героинь «бабушками». Последнее же предопределено тем, что именно таковыми они являются по отношению к главной героине романа «Игрок» Полине и к главным героям романа «Обрыв» Райскому, Вере и Марфиньке (в обоих случаях двоюродными).

Что касается внешности, то общими чертами героинь оказывается безупречная осанка, простота в обращении и чрезвычайная живость: «Бабушка, по воспитанию, была старого века и разваливаться не любила, а держала себя прямо, с свободной простотой, но и с сдержанным приличием в манерах <...>. Высокая, не полная и не сухощавая, но живая старушка... даже не старушка, а лет около пятидесяти женщина, с черными живыми глазами» (VII, 60). В отличие от Татьяны Марковны Бережковой, Антонида Васильевна Тарасевичева, во-первых, гораздо старше, а во-вторых, прикована к инвалидному креслу. Однако все выше отмеченные черты гончаровской «бабушки» присущи и ей: «...спина ее держалась прямо, как доска, и не опиралась на кресло» (V, 252), «Она явилась, хотя и без ног, носимая, как и всегда, во все последние пять лет, в креслах, но, по обыкновению своему, бойкая, задорная, самодовольная, прямо сидящая, громко и повелительно кричащая, всех бранящая» (V, 250).

Свойственное Тарасевичевой соединение властности и простоты в обращении со слугами, а также независимости и прямоты в обращении с близкими характерно также и для Бережковой: «Просить бабушка не могла своих подчиненных: это было не в ее феодальной натуре» (VII, 62), «Иногда вдруг появлялось в ней что-то сильное, властное, гордое» (VII, 70) и т. п. Если прибавить к этому патриархальность, некоторую склонность к деспотизму, природную естественность и своеобразную «народность» этого характера, то сходство становится еще более разительным¹⁰.

Как впоследствии сам толковал этот образ Гончаров, «в лице старухи, Бабушки, конечно, мне прежде всего рисовался идеал женщины вообще, сложившийся при известных условиях русской жизни в тот портрет, который написало мое перо», «в Бабушке отразилась вся старая русская жизнь...», «нравственная сила, энергия характера и простой, но глубокий ум Бабушки»¹¹.

Все это сходство, по всей вероятности, объясняется общим литературным прообразом этих двух героинь — а именно образом «тетки» Лаврецкого Марфы Тимофеевны Пестовой из тургеневского «Дворянского гнезда». Тесная связь с ним «бабушки» Достоевского уже была показана¹². Что касается «бабушки» Гончарова, то оно также очевидно, поскольку все выше отмеченные общие черты двух «бабушек» и, самое главное, индивидуальное своеобразие характера, присуще названной тургеневской героине сполна: «Она слыла чудачкой, нрав имела независимый, говорила всем правду в глаза и при самых скудных средствах держалась так, как будто за ней водились тысячи <...> Марья Дмитриевна ее побаивалась»¹³.

Отличаясь от тургеневской героини достатком (хотя она, как и Марфа Тимофеевна, живет не в своем собственном доме, и ее «повелительное» обращение с другими основано скорее на силе характера и психологическом влиянии)¹⁴, Татьяна Марковна наследует ее независимый и прямой характер, гордую осанку и ореол внутренне близкой к народу героини, обладающей в глазах окружающих незыблемым авторитетом.

Портретное изображение Марфы Тимофеевны Тургеневым: «Черноволосая и быстроглазая даже в старости, маленькая, востроносая, Марфа Тимофеевна ходила живо, держалась прямо и говорила скоро и внятно, тонким и звучным голоском»¹⁵ — непосредственно отразилось в облике героини Гончарова.

Возможно, сказалось здесь и воздействие на Гончарова образа другой тетки Лаврецкого Глафиры Петровны — в известной степени «двойника» Марфы Тимофеевны: «...в гостиной же стояло любимое кресло хозяйки, с высокой и прямой спинкой, к которой она и в старости не прислонялась»¹⁶. Разумеется, Марфа Тимофеевна не «бабушка», а именно «тетка» Лаврецкому и Марье Дмитриевне, но Лизе она именно двоюродная «бабушка», а в тексте, как правило, зовется «старушкой», что тоже имеет параллели как у Достоевского, так и у Гончарова (несмотря на то, что последняя далеко не «старушка» по возрасту).

Оговорюсь, что наличие очевидных и более-менее общепризнанных прототипов образа «бабушки» у Гончарова¹⁷ и Достоевского¹⁸ ни в коей мере не отменяет вопроса об их литературных прообразах. Биографическая основа образа еще не материализована в художественном языке, наличие прототипа дает лишь первоначальный толчок к его созданию, который затем уточняется и концептуализируется в самом тексте произведения через соотнесение даже не с одним, а, как правило, с несколькими литературными прообразами.

Сам Гончаров, впрочем, как известно, считал, что многие тургеневские образы появились не без воздействия его собственных. В какой степени это могло и в самом деле иметь место во взаимосвязи между его «бабушкой» и Марфой Тимофеевной Пестовой? В письме к самому Тургеневу от 27 марта 1860 г. Гончаров писал: «Впрочем, я, при появлении «Дворянского гнезда», опираясь на наши старые приятельские отношения, откровенно выразил Вам мысль мою о сходстве этой повести с сюжетом моего романа, как он был Вам рассказан по программе. Вы тогда отчасти согласились в сходстве общего плана и отношений некоторых лиц между собой, даже исключили одно место, слишком живо напоминавшее одну сцену, и я удовольствовался»¹⁹.

Что касается гончаровского фрагмента «Бабушка», то с ним все же Тургенев скорее всего познакомился уже после появления «Дворянского гнезда». Так, в письме от 22 февраля 1860 г. (из Петербурга) он сообщал А.А. Фету: «Гончаров на днях прочел мне и Анненкову удивительный отрывок вроде «Сна Обломова» (Его Беловодова мне не нравится)»²⁰. Как полагал Б.М. Энгельгардт, «Отрывок, о котором идет здесь речь, конечно, гл. VII—XI «Обрыва»: Райский на каникулах у бабушки»²¹.

Впрочем, как отмечал еще Л.Н. Майков, дружеские связи между Тургеневым и Гончаровым во второй половине 1850-х гг. были настолько тесны, что во время встреч в Петербурге и за границей «они не только читали друг другу свои уже написанные, но еще не напечатанные произведения, но и сообщали на общий суд программу сочинений, только что задуманных; так, по всему вероятию, не позже 1857 года Гончаров показывал Тургеневу программу романа, которому предполагалось дать заглавие: «Эпизоды из жизни Райского», и который был впоследствии назван «Обрывом», а Тургенев в 1858 году прочел Гончарову «Дворянское гнездо»...»²².

По-видимому, на основании этого и подобного ему свидетельств, Л.С. Гейро заключала: «подробные рассказы Гончарова Тургеневу в середине 1850-х годов о содержании и смысле будущего «Обрыва» дали его собеседнику и внимательному слушателю представление о том, каким может быть роман»²³. И если Гончаров рассказывал Тургеневу также и о «бабушке», то образ Марфы Тимофеевны Пестовой, в свою очередь, первоначально также мог питаться этими рассказами. Впрочем, соответственно и «Дворянское гнездо» стало известно Гончарову несколько ранее, чем появилось в печати. А говоря в целом, очевидно, что оба образа были подсказаны Гончарову и Тургеневу самой русской жизнью того времени, в которой женщине нередко приходилось в течение жизни вырабатывать некоторые мужские качества.

В научной литературе высказывались также соображения о сходстве «бабушки» Достоевского с героиней первого тома «Войны и мира» Марьей Дмитриевной Ахросимовой²⁴, «прозванной в обществе le terrible dragon, дамы знаменитой не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения»²⁵.Соображения эти также могут иметь только типологический характер (оба произведения писались почти одновременно)²⁶. Думается, что и это сходство может быть легко объяснено завороженностью обоих писателей тургеневским «Дворянским гнездом».

Разумеется, у гончаровской «бабушки» есть существенные отличия от «бабушки» Достоевского, тургеневской «тетки» и «старухи» Толстого. Оригинальность Гончарова проявилась прежде всего в том, что изначально яркий и самобытный характер женщины-дворянки, близкой к народу, который открыл Тургенев в «Дворянском гнезде», он не только трансформирует в соответствии с собственными художественными целями, но и делает его «наследственно перерождающимся» на фоне дальнейшего движения русской жизни с ее «едва зеленеющими свежими побегами»²⁷.

Невозможно исключить и прямое взаимодействие между произведениями Гончарова и Достоевского. С одной стороны, с отрывком «Обрыва», озаглавленным Гончаровым «Бабушка» и напечатанным в 1861 г. в «Отечественных записках», Достоевский скорее всего познакомился тогда же²⁸. И если обрисованный Гончаровым тип был уже в общем знаком Достоевскому по «Дворянскому гнезду», то его именование «бабушка» с присущим такому именованию шлейфом символических значений он мог найти только у Гончарова. У Тургенева такого именования Марфы Тимофеевны и, соответственно, таких символических значений нет.

Сравнивая оба образа в том развитии, которое они получили в окончательных текстах произведений, нельзя не заметить сходного движения художественных интуиций писателей. Оба они показали, что патриархальный женский характер оказывается, благодаря своей русскости, в такой же мере подвержен — в настоящем, как у Достоевского, или в далеком прошлом, как у Гончарова — не менее разрушительным страстям, чем те, которые сжигают молодых героев. Но в отличие от них, он оказывается способен на преодоление этих страстей.

Кстати, отношения между Татьяной Марковной и Верой в этом смысле отчасти напоминают (притом что они, разумеется, разработаны гораздо подробнее) пару «Антонида Васильевна — Полина». В этом плане роман Достоевского, поскольку он был опубликован на три года раньше «Обрыва», мог сыграть свою роль в окончательном утверждении Гончарова в этой художественной интуиции. Прояснить вопрос о том, действительно ли дело обстояло именно так, возможно, позволит скрупулезное изучение рукописей романа «Обрыв»²⁹.

В любом случае гончаровский интертекст вскрывает в романе Достоевского «Игрок» кое-что существенное³⁰, а это в свою очередь позволяет увидеть в новом свете и кое-какие особенности творчества самого Гончарова.

Примечания

1. Jones M. The Enigma of Mr. Astley // Dostoevsky Studies: New Series. Tübingen, 2002. Vol. 6. P. 45; Кибальник С.А. Проблемы интертекстуальной поэтики Достоевского. СПб., 2013. С. 339—364 (глава ««Положительно прекрасный» герой-иностранец?»).

2. Тендитник Н.С. Проблематика романа Ф.М. Достоевского «Игрок» // Труды Иркутск. Гос. ун-та: Серия литературоведения и критики. 1958. Т. XXVIII. Вып. 1. С. 78—79.

3. Аверкиев Д.В. Аполлон Александрович Григорьев // Эпоха, 1864. № 8. Отд. VIII. С. 1, 9. Как отметил М.В. Отрадин, из примечаний Достоевского к статье Аверкиева «видно, что он солидаризуется с этой точкой зрения на роман. Для него, как и для Григорьева, в оценке «Обломова» главным был «вопрос о русском человеке», о его связи с почвой, о национальных началах русской жизни. Пример Штольца как носителя положительного, деятельного начала не поднимался ни Достоевским, ни Григорьевым. Для всякого читавшего статью «Что такое обломовщина?» было очевидно, что Аверкиев исказил точку зрения Добролюбова, который совсем не утверждал, что в Штольце надо видеть «нравственное совершенство». Достоевский пренебрег этой погрешностью своего сотрудника, потому что в целом григорьевский взгляд на этого героя ему был ближе, чем добролюбовский» (Отрадин М.В. Комментарий к роману «Обломов», раздел 8 // Гончаров И.А. Полн. собр. соч.: в 20 т. СПб., 2004. Т. 6. С. 333). Далее цитаты из произведений Гончарова приводятся по этому изданию (Гончаров И.А. Полн. Собр. Соч.: В 20 т. СПб., 1997—2015) с указанием тома римской и страницы арабскими цифрами в тексте.

4. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973. Т. 5. С. 297. (Далее цитаты из Достоевского приводятся по этому изданию (Л., 1972—1990. Т. 1—30) с указанием тома римской и страницы арабскими цифрами, курсивом). Ср. сходную черту в Васине из «Подростка», вызвавшую разочарование в нем Лизы Версиловой: «...Васин даже очень скоро перестал ей тогда нравиться; он был спокоен, и именно это-то вечное ровное спокойствие, столь понравившееся ей вначале, показалось ей потом довольно неприглядным» (XIII, 328).

5. Тем не менее, по сравнению с «Зимними заметками о летних впечатлениях» в «Игроке» нет жесткого противопоставления России и Европы: как иностранные герои романа, так и «заграничные русские» почти в равной мере подвержены порокам и являются носителями добродетелей. См.: Борисова В.В. Национально-культурная проблематика и ее художественное воплощение в романе Ф.М. Достоевского «Игрок» // Вестн. Башкирск. Гос. пед. ин-та: Серия гуманитарных наук. Уфа, 1996. С. 55. Символический характер в этом плане приобретают прощальные дружеские объятия Алексея Ивановича и мистера Астлея.

6. В письме к М.М. Достоевскому от 9 мая 1859 г. См.: XXVIII (1), 325.

7. Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников: в 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 296. Об отношении Достоевского к Гончарову см. подробнее: Битюгова И.А. Роман И.А. Гончарова «Обломов» в художественном восприятии Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1976. Вып. 2. С. 191—198; Орнатская Т.И. Достоевский и Гончаров // И.А. Гончаров. Материалы юбил. гончаровской конференции 1987 года. Ульяновск, 1992. С. 105—114.

8. Альми И.Л. «Француз и русская барышня» — три стадии в развитии одного сюжета (Загоскин, Пушкин, Достоевский) // Альми И.Л. О поэзии и прозе. СПб., 2002. С. 509.

9. Гончаров И. Бабушка. Из романа «Эпизоды из жизни Райского» // Отечественные записки. 1861. № 1. С. 1—38.

10. См., например, интерпретации образа гончаровской «бабушки» в следующих работах: Политыко Д.А. Роман И.А. Гончарова «Обрыв». Минск, 1962. С. 112—113; Мельник В.И. Этический идеал И.А. Гончарова. Киев, 1991. С. 98.

11. Гончаров И.А. Предисловие к роману «Обрыв» // Гончаров И.А. Собр. Соч.: В 8 т. М., 1955. Т. 8. С. 160, 162; Гончаров И.А. Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв» // Там же. С. 218.

12. Кибальник С.А. Проблемы интертекстуальной поэтики Достоевского. С. 268275 (глава ««Бабушка» и M-lle Blanche»).

13. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. 2-е изд., испр. и доп. Соч.: В 12 т. М., 1980. Соч. Т. 6. С. 8.

14. Кстати, в первоначальных вариантах «Обрыва» имущество и капитал Бабушки были меньше того, каким они стали в окончательной редакции. См.: Пиксанов Н.К. Роман Гончарова «Обрыв» в свете социальной истории. Л., 1968. С. 66.

15. Тургенев И.С. Соч. Т. 6. С. 8.

16. Там же. С. 61.

17. См.: Цейтлин А.Г. И.А. Гончаров. М., 1950. С. 18.

18. По мнению дочери писателя Л.Ф. Достоевской, «в лице старой московской бабуленьки» Достоевский изобразил А.Ф. Куманину (1796—1871), вдову известного московского купца А.А. Куманина, обладавшую огромным состоянием (см.: Достоевская Л.Ф. Достоевский в изображении своей дочери. СПб., 1992. С. 43—44). О ее состоянии и имениях см.: Достоевский А.М. Воспоминания / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. С.В. Белова. СПб.: Андреев и сыновья, 1992. С. 327; Достоевская А.Г. Воспоминания / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. С.В. Белова и В.А. Туниманова. М.: Правда, 1987. С. 358—359. Л.П. Гроссман усматривал прототип бабуленьки в О.Я. Нечаевой (1794—1870), которая после смерти мужа жила в доме Куманиных (см.: Гроссман Л.П. Достоевский. 2-е изд., испр. и доп. М.: Молодая гвардия, 1965. С. 292). Однако наиболее вероятным прототипом ее была графиня С.С. Киселева (1801—1875), ставшая с 1840-х гг. и до самой смерти местной достопримечательностью Гомбурга: «Сказочно богатая русская графиня <...> постоянно привозимая в коляске или приносимая на руках из-за болезни ног, она по двенадцать часов проводила за игровым столом» (см.: Hielscher K. Dostojewski in Deutschland. Frankfurt am Main, 1999. S. 66—67). Посещавший в Гомбурге казино Достоевский, возможно, видел там графиню Киселеву.

19. И.А. Гончаров и И.С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома. С предисловием и примечаниями Б.М. Энгельгардта. Пб., 1923. С. 37—38. По мнению Энгельгардта, это была «как раз одна сцена (между Лизой и Марфой Тимофеевной), «похожая» на объяснение бабушки и Веры в «Обрыве». Это успокоило Гончарова, но в то же время как бы подтвердило его подозрение и дало ему крупный козырь для предстоящей серьезной игры, которая возобновилась как только определился блестящий, необыкновенный успех «Дворянского гнезда»» (там же. С. 22).

20. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. 2-е изд., испр. и доп. Письма: В 18 т. М., 1982. Письма. Т. 4. С. 166.

21. И.А. Гончаров и И.С. Тургенев. С. 37.

22. Майков Л.Н. Ссора между И.А. Гончаровым и И.С. Тургеневым в 1859 и 1860 годах // РС, 1900. Т. 101. (Январь—февраль—март). Январь. С. 12.

23. Гейро Л.С. Сообразно времени и обстоятельствам...»: (Творческая история романа «Обрыв») // Литературное наследство. И.А. Гончаров. М., 2000. Т. 102. С. 100; см. также: Гейро Л.С. Из истории создания романа И.А. Гончарова «Обрыв» (К эволюции образов Веры и Марка Волохова) // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома. 1973. Л., 1976. С. 51—73.

24. Живолупова Н.В. Исповедь антигероя в архитектонике «Игрока» Достоевского // Вестн. Воронеж. гос. ун-та. Сер.: Филология. Журналистика. 2004. № 1. С. 15.

25. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М.; Л., 1928—1958. Т. 9. С. 70.

26. См.: Цявловский М.А. Как писался и печатался роман «Война и мир» // Толстой и о Толстом: Новые материалы. М., 1927. (Труды Толстовского музея. Сб. 3). С. 129—174.

27. Гончаров И.А. Собр. соч. М., 1953. Т. 8. С. 162.

28. Известно, что напечатанную в 1849 г. в «Литературном сборнике с иллюстрациями» главу «Сон Обломова» Достоевский «цитировал с увлечением» вскоре после ее появления в печати. См.: Яновский С.Д. Воспоминания о Достоевском // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 238. Сам Достоевский писал впоследствии, что ее «с восхищением прочла вся Россия!» (XXII, 105).

29. Многие из этих материалов, впрочем, уже доступны; см.: VIII (1), 269—526.

30. Как известно, «современные произведения обладают самой настоящей властью над более ранними текстами, предваряя их восприятие будущими поколениями <...> произведения прошлого влияют на те, которые только еще будут написаны, а эти будущие, в свою очередь, реагируют на те, что им предшествовали» (Пьеге-Гро Н. Введение в теорию интертекстуальности. М., 2008. С. 57, 222).