3.1. Произведения Чехова как главный фактор формирования представлений о нем в русском обществе

Рассказы Чехова обладали необъяснимой для многих особенностью: они вызывали читательское потрясение, которое преодолевало все предубеждения, в том числе и те, которые были сформированы критикой. Читатели много спорили о чеховских произведениях, в их откликах звучало и неприятие его произведений, но они отметили одну удивительную особенность: вопреки собственному желанию они завораживали. Вот свидетельство П.Д. Боборыкина, всегда чутко воспринимавшего настроения времени: «...я взял с собою две книжки рассказов Чехова, уже вышедших тогда отдельным изданием. Мне было рекомендовано врачами — читать как можно меньше! По утрам, за кофе, в столовой, где я всегда бывал один, за ранним временем, я положил себе: прочитывать по одному рассказу, никак не больше. Но меня они стали так «забирать», что я охотно переступал эту порцию и читал по два и больше рассказа. <...> И позднее, в Москве, когда я разрезал в номере «Русской мысли» повесть «Палату № 6», я, прочитав ее, находился целых два дня под таким ее душевным воздействием, какого решительно не испытывал ни от какой беллетристической вещи, ни от одной драмы на протяжении сорокалетней моей читательской и писательской жизни»¹.

Главный фактор, определяющий формирование литературной репутации Чехова, — это его произведения. И это утверждение — не парадокс. Конечно, эволюция писателя, то, какому кругу читателей его произведения могут быть интересны, насколько привычна или сложна его художественная манера, — все это влияет на отношение к любому автору. Но в случае с Чеховым мы сталкиваемся с совершенно особой ситуацией.

Показательны письма читателей к Чехову. Читательница, подписавшаяся «Чайка», писала в 1897 г.: «Не причисляя себя к Вашим поклонникам (ужасно пошлое слово), могу сказать, что Вы один из любимейших моих писателей. Причины не сумею ясно объяснить, да и не нужно, просто скажу, что Вы мне глубоко симпатичны и как писатель, и, почему-то, как человек. Именно «почему-то», т. к. я Вас с этой стороны совсем не знаю и ни от кого не слыхала (судить о человеке по соч., конечно, можно, но все-таки ж это не всегда бывает верно)»². И. Френкин писал в 1890 г.: «Если я не имею чести знать Вас лично, то я слишком хорошо знаю Вас по тем произведениям, которые послужили мне нравственной поддержкой и спасли меня от ужасной, мучительной тоски в первые месяцы моего одиночного тюремного заключения»³. «Еще не будучи знакомым с Чеховым, я уже заочно любил его по его произведениям и любил не только как писателя, но и как человека <...> уж очень он индивидуален в своих рассказах», — утверждал Вл. Тихонов⁴.

Об этой неразрывности для читателя писательского и реконструируемого, а не реального, человеческого облика Чехова писали и критики: «Чехов — интимнейший писатель каждого из нас... Чехова любят неразрывно как автора и живую индивидуальность... Тщетно прячет себя автор — он ясен, его отношения, его симпатии, его любовь чувствуется»⁵.

О Чехове как конкретном человеке современники мало знали. Даже та информация, которая поступала из газет, ничего не помогала понять о взглядах Чехова, его отношении к людям и событиям, о Л. Толстом или М. Горьком как о людях современники знали намного больше. Потому читатель «достраивал» по произведениям Чехова образ их создателя как человека.

И многие читатели придумывали такого Чехова, который казался совершенно непохожим на Чехова-человека при первой личной встрече. «Обыкновенно, когда много читаешь какого-нибудь писателя, всегда начинаешь представлять себе, кроме лиц, о которых он говорит, и самого автора. <...> — писал ялтинский знакомый Чехова С.Н. Щукин. — Чехова я представлял в своем воображении ясно, но, как оказалось, до такой степени другим, что не только в первый момент, когда мне навстречу вышел из второй комнаты высокий, спокойный человек, но и потом, во время разговора с ним, я не признал в нем А. П-ча. «Верно, — думал я, — его нет дома, и кто-то другой принимает меня». Рассказы Чехова были нежны и ласковы к людям, слова в них красивы и грустны, как в песне, тихой и печальной; а взгляд человека, который говорил со мной, был холоден, слова коротки, сухи и отрывисты. Мне казалось, не мог этот человек написать те рассказы. Пригласив сесть, Чехов ушел во вторую комнату написать квитанцию в получении денег. Потом, когда отдал ее, сел и разговорился. И по мере того как говорил, его глаза стали смотреть ласковее, речь сделалась мягкой, и у меня стало исчезать чувство, что рассказы, которые я так любил, чужие для этого человека»⁶.

В литературоведении принято различать конкретного биографического автора, образ автора и автора как творца художественного мира. В сущности, ялтинский священник очень просто сказал о том же, о чем пишут современные исследователи. Именно с этим «автором» и ведет свой диалог читатель, именно его любит или не любит, но всегда конструирует его образ.

Произведения одних писателей дают больше возможностей для такой реконструкции, другие меньше. Произведения Чехова воспринимаются как такие, в которых ясно слышится голос конкретного и очень близкого человека, беседующего с читателем. Можно было бы предположить, что такое отождествление будет естественным для неискушенного читателя, если большая часть произведений написана от первого лица — в таком случае читатель будет идентифицировать рассказчика с автором. Но читатели не отождествляли Чехова с художником в «Доме с мезонином» или с рассказчиками «Маленькой трилогии». Диалог шел именно с тем повествователем, который, несмотря на свое кажущееся отсутствие в тексте, тем не менее, превращался в сознании читателя в личностного повествователя с конкретными особенностями характера, возрастом, даже биографией. И этот повествователь прямо ассоциировался с конкретным человеком — Антоном Павловичем Чеховым.

И они утверждают: «Как удивительно согласовывались в нем все его произведения!» — утверждал мемуарист писатель А. Федоров⁷. «Трудно сказать, что в А.П. выше: человек или художник. Его светлая личность представляла совершеннейшее гармоническое целое, в котором человека нельзя отделить от художника, а художника — от человека»⁸.

Многие современники Чехова и литературоведы XX в. видели причину популярности Чехова в том, что он был «изобразителем духовного вырождения и измельчания общества и его идеалов». Об этом мы писали в первой главе. Но не может стать объектом любви читателя (тем более такой личностной любви) писатель, который изобразил его, читателя, духовное вырождение и нравственное банкротство! Изображение пошлости жизни и ее будней также не делает писателя человеком, близким читателю.

Как отмечали В.С. Жидков и К.Б. Соколов, «обращенное не столько к разуму, сколько к чувствам, заставляя переживать «реальность» <...> искусство <...> формирует его картину мира», при этом читатель выбирает то искусство, чья картина мира ему ближе — таким образом формируется определенная субкультура со своей системой ценностей⁹ — ценностей, но не антиценностей. Изучение беллетристики и массовой литературы подтверждает: читатель любит того, с кем себя отождествляет, чьи эмоции может разделить, в ком видит утверждение положительного начала более, чем отрицательного¹⁰. Не случайно читатель полагал, что пессимистическое начало в рассказах Чехова уравнивается, гармонизируется «примирительными аккордами» (пусть даже читатель давал этому стандартные штампованные объяснения). Все это в сконцентрированном виде, хотя и несколько наивно, отразилось, например, в это стихотворении: «Вишневый сад... Его срубили... / Снесет и нас река времен... / Все, чем мы жили, что любили... / Но все же жизнь — радость, а не стон... / Так ты учил, певец печали, / Певец тоски страны родной... / И струны чуткие рыдали, / И мы рыдали за тобой... / Но в тех рыданьях обновленья / Душа цвела... Мы будем жить... / И дней грядущих поколенье / Учить, как им тебя любить»¹¹. Отличительной особенностью «реконструированного автора» была и его эмоциональная отзывчивость на чужую боль и страдание. Абстрактный автор чеховской прозы и биографический автор в конечном итоге слились в общественном сознании в единое целое¹². Причины, по которым это произошло, будут рассмотрены в Главе 5.

Прозаические произведения принесли Чехову известность и любовь читателей, но слава, безусловно, связана с его драматическим творчеством.

Уже с 1880-х гг. водевили Чехова были известны всем, даже членам императорской семьи. Редкая барышня не начинала разговора с Чеховым со слов: «А я играла в Вашем «Медведе»» (или в «Предложении») на любительской сцене.

Об этом выразительно вспоминал Д. Городецкий: «Между тем популярность Чехова основывалась главнейшим образом — странно сказать — на его водевиле «Медведь», в том сезоне впервые увидевшем сцену. Так создается слава. Досадно было на эту публику, слушая, как она склоняла «Медведя». Досадно было на нее и обидно за талантливого молодого писателя. <...> Но все-таки хотелось сказать публике, не шедшей дальше тогдашних чеховских пьес: «Господа, да неужто же вы не читали «Рассказов» Чехова? Неужто не имели в руках книжку «В сумерках»? Неужто не знаете «Степи»? Ведь это большое, большое дарование, обещающее приблизиться к Гоголю и Тургеневу. А вы все толкуете одно — про «Медведя»»¹³.

Несмотря на противоречивость откликов, «Иванов» (скорее, именно благодаря им) также способствовал росту интереса к Чехову. Причины успеха — не в постановке, не в удаче спектакля, а в самой пьесе, в том, что она, как единодушно отмечали рецензенты, своей необычностью заставляла думать, была обращена к важнейшим вопросам, а также серьезностью, искренностью и сложностью разговора со зрителем. В 1889 г. М.И. Чайковский выразил в письме к Чехову общее мнение: «Согласно обещанию, вот Вам, милый Антон Павлович, отчет о вчерашнем представлении <...> Давыдов в сцене с доктором и с женою был превосходен, Стрепетова еще лучше: фразу «когда, когда он сказал?» она произнесла внятнее и со стоном, от которого только камень, кажется, не заплачет. Я был потрясен до глубины души. Вся зала, как один человек, начала вызывать Вас. <...> В фойе <...> один литератор, <...> говорил, что после пьес Гоголя ничего подобного он не видел <...> Я смотрел пьесу с интересом и вниманием неослабным, много уловил новых прелестных черт и яснее заметил недостатки, а, в общем, по окончании ее остался при этом же мнении, что это самое талантливое произведение из всех новых, какие я видел на Александринской сцене, и что в авторе ее сидит будущий великий драматург, который когда-нибудь скажет нечто великое»¹⁴.

Парадоксальную роль в отношении к Чехову-драматургу сыграл известный провал «Чайки» на сцене Александринского театра в 1896 г. Для него самого событие это было тяжелым ударом, но оно привлекло к пьесе внимание.

Но особую роль сыграл Московский Художественный театр. Несмотря на споры о том, насколько понял или, наоборот, испортил Художественный театр чеховские пьесы, то, что именно этот театр способствовал невиданному росту чеховской популярности, у современников не вызывало никаких сомнений. В 1900-е гг. слава Чехова практически полностью была славой его как драматурга Художественного театра. Именно Художественный театр привлек к Чехову новую группу реципиентов — своих зрителей, т. е. преимущественно молодежь (именно они, кстати, были основной частью публики на похоронах Чехова). Этот парадокс удивлял П.Д. Боборыкина: «Не скрою от читателя, что до того вечера, когда я увидел «Чайку» в Художественном театре, я смотрел на нее с довольно сильными оговорками. <...> Эта сторона его писательства как бы оставляла автора рассказов и повестей на заднем плане, но в то же время его московские успехи подняли и его общую известность и создали симпатию еще более широкой публики, особенно молодежи. Вряд ли когда бывало так, чтобы изобразитель «лишних» людей, «нытиков», молодежи без будущего и без всякой деятельности в борьбе за жизнь и идеи сделался так дорог именно молодому поколению. И когда? Почти накануне революционного взрыва 1905 г., когда оказалось, что далеко не все среди молодежи были чеховские герои. <...> Но в публике те, кто не увлекался вещами Чехова, как драматическими произведениями, — оказывались в абсолютном меньшинстве. Даже и те, кто (как один мой корреспондент выразился в письме ко мне за границу по поводу «Вишневого сада»), находили, что «тут нет никакой пьесы — все-таки смотрели его вещи с интересом и забывали все их сценические недостатки из-за обаяния и общего тона, отдельных лиц и языка их»¹⁵. Свое изумление Боборыкин отдал и одному из героев романа «Исповедники»: «Подите посмотрите на пьесу, на которую сбегается вся молодежь. Полюбопытствуйте. Фурорный успех! А что вы в ней находите? Это как бы сплошная неврастения. Что за люди! Что за разговоры! Что за жалкая болтовня! Зачем они все топчутся передо мной на сцене? Ни мысли, ни диалога, ни страсти, ни юмора, ничего! Может быть, такая белиберда и встречается в жизни, да нам-то до нее какое дело? А подите — полюбуйтесь: зала набита битком, молодежь млеет и наслаждается всем этим жалким распадом российской интеллигенции. И вы должны восхищаться. Если вы не ходили на такую пьесу трех-четырех раз кряду, вы — отсталый иерихонец»¹⁶. Воздействие иллюзии самой жизни, воссозданной театром, было таково, что она действовала иногда даже вопреки желанию зрителя. Ченко недоумевал: «С драмами Чехова с самого начала появления их произошло какое-то непонятное недоразумение. Ставили их на разных сценах, но нигде они не имели такого успеха, как в Московском художественном театре. Настроение публики сразу переменилось: явился особый интерес к ним и какое-то восторженное поклонение. Объясняют это тем, что в драмах Чехова большую роль играют «настроения», а этих «настроений» никакой другой театр, кроме Художественного, не может передавать на сцене»¹⁷.

Успех каждой пьесы в МХТ не был безусловным. Первые спектакли проходили, не вызывая восторга публики, и лишь постепенно, в течение сезона рос интерес к постановке. «Некоторое понимание» возникло благодаря «Дяде Ване», но «чеховский театр имеет свое классическое произведение, в котором его характерные черты выражены с наибольшей выпуклостью, его тенденции проявились с наибольшей полнотой. Это «Три сестры»»¹⁸. Впрочем, «неопределенный» успех был первоначально и у неё¹⁹. Но решающей в становлении репутации Чехова как драматурга была пьеса «Три сестры». Именно эта пьеса удивительно «попала» «на настроения интеллигентной публики. Очень скоро, если воспользоваться современной терминологией, эта пьеса стала «культовой пьесой» русской интеллигенции начала XX в. Доказательством огромной популярность пьесы стало то, что она тут же была расхвачена на цитаты: «В Москву! В Москву!»; «Надо работать!», «Через двести-триста лет...». Газеты писали о том, что разговоры о пьесе не смолкают²⁰, что публика ломится в театр и достать билеты на «Три сестры» почти невозможно²¹.

Драматург С. Найденов вспоминал о том, что увидел Чехова первый раз 22 сентября 1901 г.: «Самое, что я когда-либо видел на сцене, то «Три сестры» Чехова. <...> Московский Художественный театр и Чехов были для меня в то время одним творческим лицом, и я так писал и думал тогда о театре в своем дневнике: <...> Только один Художественный театр в Москве и его трактование Чехова на сцене отвечает вопросам жизни интеллигента, а другие русские театры могут удовлетворить только жителей медвежьих углов»», — заключает Найденов свои отрывочные лирические записки²².

Многие современники отмечали, что в чтении пьесы Чехова производили на них совершено иное — гораздо худшее — впечатление, чем на театральной сцене. «Прочтите пьесу, — призывал один из зрителей, — это только остов того, что мы видели в театре»²³. Актриса С.И. Смирнова-Сазонова записала в дневнике в связи с приездом МХТ на гастроли в Петербург слова мужа, актера Александринского театра: «Николай прочел чеховские «Три сестры» и говорил, что если б эту пьесу представили в Комитет, когда он был там членом, то он бы не пропустил ее, так она плоха». И в то же время: «Смотрели чеховскую драму «Три сестры». Московская труппа решительно производит переворот в драматическом искусстве. После ее представлений по старому пути нельзя больше идти. Казенную рутину надо оставить. Петербургская публика каждый вечер устраивает овации Станиславскому. После конца молодежь в шубах бросается к рампе, вскакивает на стулья». А одна из знакомых ей дам рыдала, узнав в страданиях Маши свои²⁴.

Отношение к Художественному театру, к его постановкам и к драматургии Чехова были неотделимы друг от друга — даже о поэтике театра и поэтике Чехова говорили как о едином целом. Именно на этом строили свои обвинения — театру ли Станиславского, драматургии ли Чехова, все одно — символисты. З. Гиппиус утверждала, что Художественный театр — это театральный погост, смерть искусства, поскольку его принцип — сделать искусство тождественным с жизнью, вбить его в жизнь, сгладить с жизнью, даже с одним настоящим моментом жизни, чтобы и знака на том месте не осталось, и ему удаются только спектакли по пьесам Чехова, когда возникает полная гармония автора, актеров и толпы, когда все сливаются в одном желании — неподвижности, отупения и смерти: «идет дождик, падают листья. Люди пьют чай с вареньем, раскладывают пасьянс. Очень скучают. Поет, и тихо, долго хохочет пьяненький. Опять скучают. Иногда мужчина, почувствовав половое влечение, начинает ухаживать и говорит: «Роскошная женщина!» Потом опять пьют чай, скучают и, наконец, умирают, иногда от болезни, иногда застреливаются. И как верно, как точно, до гениальности точно, тождественно с жизнью! Никакого вымысла!»²⁵

Чехова много ставили и в провинции — но на всех постановках был отсвет Художественного театра — в попытках повторить их спектакли или спорить с ними, а также отсвет уже закрепившейся чеховской славы.

То, что слава пришла к Чехову именно как драматургу, подтверждают и письма читателей к Чехову: «Не говорю уже о ваших пьесах «Чайке» и «Дяде Ване», которые возбуждают в Москве теперь громадный интерес. Да, это действительно картины из жизни, кажется, будто попал в чужой дом, где рядом с самодовольством и кажущимися серьезными обязанностями и делами одних страдают другие, вынужденные тянуть лямку жизни с сознанием, что для них не существует ни радости, ни цели в ней, что они не на своем месте, что к ним относятся презрительно люди, неизмеримо ниже их стоящие, а между тем и они имеют право на свое личное счастье. Невольно становится понятным интерес и сочувствие общества к этим произведениям, они отвечают на самый больной вопрос нашего времени, что делать, в чем найти поддержку? Да, дядя Ваня, доктор Астров, Константин Треплев встречаются теперь часто, составляют большую часть общества. <...> Простите, что письмо это бессвязно и бестолково, но мне хотелось сказать вам спасибо за все, что вы даете русскому обществу, русской молодежи своим творчеством»²⁶.

О том же свидетельствуют стихотворения о Чехове, в которых возникают образы пьес (вишневый сад, чайка, «небо в алмазах» и т. д.) — и очень редко образы из повестей и рассказов: «Он гас... И песней лебединой / Нам прозвучал «вишневый сад», / И перед близкою кончиной / Был полон веры грустный взгляд: / «Увидим небо все в алмазах», / «Услышим ангелов», — он пел... / В прекрасных драмах и рассказах / Он человека пожалел... / Полны и смеха, и печали / Глядели милые глаза, / И нашу душу согревали / Его улыбка и слеза... / Его похитил рок суровый... / Сошел под сень могильных полит / Наш бедный Чехов... Сад вишневый / Ветвями грустно шелестит...»²⁷; «Но ты пришел неслышною стопою, / И в сумерках забрезжил тихий свет... / Крик чайки трепетной пронесся над водою, / И забелел садов вишневых цвет...»²⁸.

Признание того, что роль МХТ не просто как интерпретатора, но как сотворца пьес Чехова, заложившего на многие годы традиции их понимания (далеко не всегда соответствующие авторским интенциям, поскольку театр внес в пьесы романтический надрыв, ожидаемый и поддержанный зрителем), огромна, сопровождается в современном чеховедении и искусствознании желанием показать, что и другие театры (например, Соловцов в Киеве) ставили пьесы Чехова с большим успехом и понимали его, поскольку причина — не в театре, а в Чехове. Но надо признать очевидное: роль МХТ была исключительной в литературной судьбе Чехова — несмотря на то, что вообще в драматургии Чехова было то, что определило больший интерес к нему как драматургу, чем как к прозаику, именно МХТ нашел наиболее адекватный Чехову язык интерпретации.

Слава Чехова как драматурга поставила вопрос о том, кто он в первую очередь, прозаик или драматург, — вопрос, который активно обсуждался многими современниками. Но, в любом случае, без успеха его пьес не было бы и всемирной славы Чехова-прозаика.

Примечания

1. Боборыкин, П.Д. Встречи с Чеховым: Из запаса памяти / П.Д. Боборыкин // РГАЛИ. — Ф. 549. — Оп. 1. — Ед. хр. 327. Выделено автором.

2. РГБ. — Ф. 331. Чехов. — К. 65. — П. 10. — Лл. 2—5.

3. Цит. по: Хализев, В.Е. Из читательских писем к Чехову / В.Е. Хализев // Научные доклады Высшей школы. Филол. науки. — 1964. — № 4. — С. 164—174. Подчеркнуто нами — Л.Б.

4. Тихонов, В. А.П. Чехов: Воспоминания и письма / В.А. Тихонов // Мир Божий, ж. — СПб., 1905. — Кн. 8. — С. 3.

5. Пересветов, Н. Мисюсь, где ты? / Н. Пересветов // Одесский листок, газ. — Одесса, 1914. — 2 июля.

6. Щукин, Н.С. Из воспоминания об А.П. Чехове / Н.С. Щукин // Русская мысль, ж. — М., 1911. — № 10, октябрь. — С. 38 вт. паг.

7. Федоров, А. Чехов / А. Федоров // Южные записки, газ. — Одесса, 1904. — № 31—34.

8. Плотов, М.Е. Большое сердце / М.Е. Плотов / ЧВС. — 1986. — С. 226.

9. Жидков, В.С., Соколов, К.Б. Искусство и общество / В.С. Жидков, К.Б. Соколов. — СПб.: АЛЕТЕЙЯ, 2005. — С. 29—31.

10. См., напр.: Биричевская, О.Ю. Аксиология массовой культуры. Сравнительный ценностно-смысловой анализ / О.Ю. Биричевская. — М.: Научная книга, 2005. — 355 с. Об этом постоянно пишут практики массового искусства в многочисленные пособиях под характерными названиями: «Как написать гениальный роман» и пр.

11. Бескин, Эм. Еще недавно между нами... / Э. Бескин // На памятник Чехову... — С. 49—50.

12. В своей диссертации М.А. Муриня на большом материале констатировала, что возник феномен «литературной личности» Чехова, а не отдельно Чехова-писателя и Чехова-человека, в которой интегрировались представления об эмпирической личности Чехова и герое его творчества. Читатель-современник видел в Чеховском герое себя, русского человека — видимо, были затронуты какие-то очень важные для чеховского современника структуры личности. Это определило формирование не «толстовской», а «чеховской» эпохи. Поддерживая наблюдения исследовательницы, мы рассматриваем эту ситуацию как результат действия важных факторов в общественном сознании.

13. Городецкий, Д. Из воспоминаний о А.П. Чехове / Д. Городецкий // Огонек. Илл. обозрение. Журнал общественных и полит. наук и изящных искусств. Прилож. к «Биржевым ведомостям». — 1904. — № 29. — С. 227—230.

14. Записки Государственной библиотеки им. В.И. Ленина. — Вып. 8. — М., 1941. — С. 72—73.

15. Боборыкин, П.Д. Указ. Соч.

16. Боборыкин, П.Д. Исповедники / П.Д. Боборыкин // Вестник Европы, ж. — СПб., 1902. — № 1. — С. 64.

17. Ченко [Одарченко, К.Ф.]. Три драмы Чехова / К.Ф. Одарченко // Новое время, газ. — 1901. — 27 марта.

18. Юрьев, М. К теории чеховской драмы / М. Юрьев // Рампа и жизнь, ж. — М., 1914. — № 26.

19. [Записано со слов К.С. Станиславского] // Из воспоминаний об А.П. Чехове в художественном театре. Собрал Л.А. Сулержицкий // «Альманахи» изд-ва «Шиповник». — Кн. 23. — Пг.: Шиповник, 1914. — С. 176.

20. -бо- [Любошиц С.]. Литература и жизнь / С. Любошиц // Новости дня, газ. — М., 1901. — № 6360.

21. О полном зале писали многие, например, Б.Г. Театр и музыка // Московские ведомости, газ. — М., 1901. — № 33; Перцов, П. Сатира или драма? / П. Перцов // Новое время, газ. — СПб., 1901. — 29 марта.

22. Найденов, С.А. Чехов в моих воспоминаниях. Машиноп. автограф / С.А. Найденов // РГАЛИ. — Ф. 549. — Оп. 1 — Ед. хр. 343.

23. -бо- [Любошиц, С.] Литература и жизнь / С. Любошиц // Новости дня, газ. — М., 1901. — № 6360; Батюшков, Ф. Театральные заметки // Мир Божий, ж. — СПб., 1905. — Июль; А-в, П. Письма из партера // Театр и искусство, газ. — СПб., 1904. — № 6. — С. 123.

24. [Из дневников С.И. Смирновой-Сазоновой] // Литературное наследство. — Т. 87. Из истории русской литературной и общественной мысли. 1860—1890 гг. — М.: Наука, 1977. — С. 311.

25. Крайний, А. [Гиппиус З.] Литературная хроника. Слово о театре / З. Гиппиус // Новый путь, ж. — СПб., 1903. — № 8. — С. 229—335.

26. Цит. по: Хализев, В.Е. Указ. соч. — С. 164—174.

27. Гарольд. Его похитил рок суровый... / Гарольд // На памятник Чехову... — С. 53.

28. Зинаида, Ц. А.П. Чехову. Больная родина в тоске изнемогла / Зинаида Ц. // Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 32.