3.2. Печатные материалы о Чехове как фактор формирования литературной репутации писателя

3.2.1. Место литературной критики в формировании писательской репутации А.П. Чехова

Еще при жизни Чехова утвердилась мысль о том, что он не был понят критикой и что русская критика безумно виновата перед ним. А потому и не является тем, что влияло на представления русского общества о Чехове. В литературоведении 1930—1970-х гг., напротив, было принято говорить о «либерально-народнической легенде» о Чехове, которая определила отношение к Чехову в обществе. В последние десятилетия доминирует пафос защиты критики: критика многое открыла в Чехове правильно и определила многие положительные стороны чеховской репутации¹. В какой мере литературная критика была фактором, определявшим формирование литературной репутации Чехова, как и почему сложились представления о вине критики?

Начнем с того, как сформировалась версия о том, что критика «затравила» Чехова.

Не было, пожалуй, критика, которому бы после смерти Чехова досталось больше упреков, чем А.М. Скабичевскому.

Уже 3 июля 1904 г., на следующий день после получения известий о смерти писателя, популярнейший журналист В. Дорошевич предъявил либеральной критике (журналу «Русская мысль» и Скабичевскому в частности) серьезные обвинения: «Кажется, чтобы покончить с этой репутацией «беспринципного» писателя, Чехов и поехал на Сахалин. «Я поехал в отчаянии!» — говорил он. <...> В чеховском «Сахалине» нет того художественного полета, какого мы вправе ожидать от Чехова <...> Этим мы обязаны критике. <...> Так можно и затравить писателя». Более того, вынужденная тяжелая поездка усилила чахотку и ускорила смерть писателя — и вот эта критика, приведшая Чехова к упадку таланта и физической гибели, не поддержавшая его в начале пути, потом перед ним «кувыркалась»². В ноябре 1904 г. состоялось публичное чтение воспоминаний М. Горьким, в марте текст был опубликован. М. Горький зафиксировал слова Чехова: «Критики похожи на слепней, которые мешают лошади пахать землю. <...> Я двадцать пять лет читаю критики на мои рассказы, а ни одного ценного указания не помню, а ни одного доброго совета не слышал. Только однажды Скабичевский произвел на меня впечатление, он написал, что я умру в пьяном виде под забором...»³. Воспоминания М. Горького пользовались огромной популярностью. Оба «мемуарных обвинения» были особенно серьезными, т. к. апеллировали к словам самого Чехова.

Скабичевский был задет не меньше, чем в свое время мнением его самого был задет Чехов. Его репутация литературного критика вообще оказалась под угрозой, о других его статьях о Чехове 1890-х гг.⁴ никто и не вспоминал.

Чтобы реабилитировать себя, он начал работу над статьей для «Русской мысли», она была опубликована к первой годовщине со дня смерти Чехова и была самым значительным критическим материалом журнала о Чехове за 1905 г. Замысел ее появился у Скабичевского уже 3 июля 1904 г.⁵ Как непосредственный повод для написания статьи в ее тексте упоминаются воспоминания Дорошевича: тот-де не уточнил, когда именно Чехов сетовал на него, возможно, это было в те времена, когда Дорошевич и Чехов работали в мелкой прессе. «Тогда, действительно, я считал Чехова не беспринципным (такое слово не совсем подходит в настоящем случае), а безыдейным, легкомысленно-равнодушным к серьезным вопросам жизни, заботящимся о том только, чтобы посмешить читателей юмористических листков <...>. Тогда не я один, а все критики одного со мной лагеря, наприм., Михайловский, относились к Чехову одинаково. Но и в те отдаленные времена и Михайловский, и я, и другие, немало не умаляли таланта в то время еще молодого и только что начавшего писателя, а напротив того, потому только и сетовали на него, что он свой выдающийся и многообещающий талант тратит на пустяки»⁶.

Но появление воспоминаний Горького оскорбило Скабичевского еще больше, о чем свидетельствует его письмо в редакцию «Новости и Биржевой газеты»: «В последнее время неоднократно уже я получаю реприманты со слов якобы самого Чехова в третировке его таланта и пренебрежительном к нему отношении. Так, г. Дорошевич в своих воспоминаниях о Чехове передает, будто Чехов жаловался ему, что я признаю его писателям «беспринципным». <...> Ныне же пошли еще дальше. Так, г. М. Горький в своих воспоминаниях о Чехове в «Нижегородском сборнике» сообщает, будто бы Чехов жаловался ему на меня в таких словах: «Только однажды Скабичевский произвел на меня впечатление... он написал, что я умру в пьяном виде под забором». Господи! Когда я мог сказать подобную нелепость и с какой стати! Я перебрал все написанное мною о Чехове и ничего подобного не нашел. Впрочем, нет дыма без огня. Так, в фельетоне моем, напечатанном в «Новостях» в 1888 г. в № 213, я, говоря о Чехове, заметил между прочим, что малые размеры рассказов Чехова обусловливаются двумя причинами: во-первых, они помещаются преимущественно в газетах, не терпящих длинных произведений, и во-вторых, имеются тут экономические соображения: многотомные романы, равно как и в живописи огромные полотна, воистину вытесняются мелкими, потому что последние быстрее пишутся и легче продаются. В особенности же начинающие художники и беллетристы рисковали бы умереть с голоду, прежде чем окончить картину в несколько квадратных сажен или напечатать роман. Из этого и могли вывести, будто я предрекал Чехову голодную смерть, да еще, страсти какие, под забором в пьяном виде!!!»⁷

Слова Чехова, приведенные в мемуарах, упали на благодатную почву в сознании читателей: в миф о русском писателе входят его «страдания». Чехов не был в ссылке, не был убит на дуэли — страдания нашли в его переживаниях по поводу отношения к нему критики. И было уже не важно, что по отношению к огромному большинству сотрудников «мелкой прессы» слова Скабичевского были правдой и почти все (за исключением Чехова, Дорошевича, Гиляровского и, может быть, десятка других, спились и рано умерли), что Н. Михайловский и А. Скабичевский корректировали свои оценки Чехова, что многие наблюдения Михайловского о Чехове справедливы, что их позиция была обусловлена общим характером критики 1880-х гг. — история «литературной карьеры» Чехова взывала к сентиментальному сочувствию массового читателя. Интерес к ней подогревался и усиливался острой политической борьбой 1904 г.: при поверхностном взгляде получалось, что не признали Чехова либералы, претендующие на ведущую роль в развивающихся политических событиях, а поняли и оценили — консерваторы во главе с «Новым временем»... Словом — «в число критиков, обижавших Чехова, попал и я, грешный»⁸. Более того, когда говорили о «третировке» таланта Чехова, имена Скабичевского и Михайловского часто сначала ставили рядом, но со временем высокий авторитет Михайловского как критика все же привел к тому, что «главным» травившим Чехова критиком остался Скабичевский...

Тема «Чехов и критика» быстро была подхвачена фельетонистами. Так, в фельетоне Д.М. Городецкого «Критика о Чехове» восстанавливается путь, который прошел Чехов и еще пройдет «сквозь строй русской критики», которая отличается «удивительной чуткостью» — пародийно воспроизводятся критические штампы, отнесенные к тому или иному времени. «Цитируются» и «слова» Скабичевского, «отнесенные» к 1890 г.: «А. Скабичевский. «Сколько чернухи приходится читать бедному русскому критику! <...> Противно читать всякую ерунду, да ничего не поделаешь — надо... Зажимаешь нос и читаешь. Но бывает иногда, что русского критика стошнит. Со мной это случилось на днях, когда в одном из наших журналов я наткнулся на рассказ некоего А.П. Чехова <...> Такие «летираторы» забываются при жизни и умирают где-нибудь под забором. А.П. Чехов не покроет славой даже забора, код которым умрет»». Потом показана ситуация 1905 г.: «А. Горнфельд: «Умер крупный талант. Бедная Россия!» В. Кранихфельд: «Не «крупный талант», а «великий талант», не «бедная Россия», а «несчастная Россия»». А. Измайлов: «Умер великий Пап! Глаза мои превратились в ренштоки, через которые потоком льются слезы. Затоплен весь нижний этаж моими слезами. Я боюсь, что во мне лопнула магистральная труба». А. Скабичевский: «Братцы, и я, и я! Вы знаете, кто такой Чехов? Нет, вы не знаете, кто такой Чехов! Чехов — это величайший русский писатель, Чехов гений. Плачь, литература! Глухая, ты даже не знаешь, кого ты потеряла!» В. Буренин: «Умер единственный русский писатель. В России, отравленной инородцами, не долга жизнь истинного русского писателя <...> К. Чуковский: «Умер Чехов, жив Осип Дымов... Невольно слезы туманят глаза...»»⁹

В том же 1910 г. критик В. Брендер сделал обзор критической литературы о Чехове. Он отметил, что статья К.К. Арсеньева в 1887 г. в «Вестнике Европы», в которой критик признал талант Чехова, но увидел недостаток в анекдотичности, отсутствии правдоподобия, незаконченности действующих лиц, стала опорой для тех критиков в последующем, которые стали нападать на Чехова, не желая ударить лицом в грязь: «А ведь Чехов представлял из себя совершенно оригинальную, самобытную величину, и сложность его творчества долго способствовала тому, что критика отрицала у него идеалы, не переставала обвинять в отсутствии общественных идей». Затем М. Протопопов в 1892 г. в статье «Жертва безвереме-нья» отрицал у Чехова сколько-нибудь определенное мировоззрение. «Где же тут беспринципность? В чем уличала его критика гг. Протопоповых и Скабичевских?» — патетически вопрошал В. Брендер и утверждал: «Ни С.А. Андреевский, писавший о Чехове между делом, ни Андреевич в специальной книге о М. Горьком и Чехове, в легковесных статьях «не подошли даже близко в основной канве дум, мук, надежд Чехова». Из других и подавно никто не захотел почтительно и серьезно оценить его — лучше других оценили Чехова П. Перцов в «Русском Богатстве», В. Гольцев в «Русской мысли» и Д. Мережковский, ничего ценного не сказавший, но возбудивший внимание к Чехову, а «Новое время» вообще в лице Буренина пошло сострило «Чих-увы». Уже после смерти о Чехове заговорили все, но и тут не обошлось без «но», отмечал В. Брендер, без ненужных вздохов, и даже молодые журналы («Весы», «Новый путь») не смогли в своем положительном отношении обойтись без ограничительных слов, будто сомневаясь. «Но критика ли это?» — спрашивал В. Брендер и отвечал: «С горькой усмешкой автор будущей истории литературы остановится на отношении к Чехову современной ему критики. Долго оставался он непонятным совсем, плохо понятым — так и сошел в могилу <...> Если вспомнить, как быстро и легко теперешние молодые писатели приходят к славе, литературную судьбу Чехова надо будет признать несправедливо злой, тягостно томительной и жестокой». Не обошлось и без Скабичевского: «А.М. Скабичевский «покачивал неодобрительно головой на Чехова за газетность его работ, за их бессюжетность, разбросанность и, как это ни смело, даже за их безыдейность. Это в сборнике «История новейшей литературы». Статью же в собрании сочинений, озаглавленную «Есть ли идеалы у Чехова?», начал, как и кончил, тем же недоуменным вопросом, теряясь и не решаясь ответить утвердительно, не пробуя формулировать этих идеалов, которыми, однако, художник жил, болел, одушевлялся, которые так ясны, так красивы и вразумительны»¹⁰.

Так что уже в 1910 г. мы видим сложившуюся концепцию. Она была подкреплена и активно публиковавшимися в 1900—10-е гг. письмами самого Чехова. А в 1916 г. А. Измайлов в одной из первых биографий Чехова закрепил её окончательно в главе, которая называлась «Обида непонимания (25 лет критики)»: «Нигде в самом деле в письмах Чехова меж сердитых выпадов по адресу мудрствующих «алхимиков» слова не прозвучала не только благодарность, даже просто ласковость, уважение в отношении их, хотя бы Михайловского. Мы знаем, что личные сношения с ним не укрепились и не перешли в близость»¹¹.

Но в 1905 г. Скабичевский пытался самооправдаться. Его размышления о прижизненной критике вполне здравы: «Среди массы жалких слов, которыми так богата наша интеллигенция, существует гласящее, что у нас не дорожат талантливыми людьми. Вечно борясь с горькой нуждою, они сверх того принуждены бывают глотать обиды высокомерного пренебрежения и оскорбительных глумлений, и, лишь когда сходят в безвременные могилы, мы точно спохватываемся: начинаем сыпать цветы и венки на их прах и произносим хвалебные славословия на их похоронах и некрологах». Он полагает, что здесь 99% — сентиментальные преувеличения, ибо нельзя требовать от смертных божественной прозорливости, чтобы сразу же при вступлении на поприще литературы талантливого писателя увидеть в нем восходящее светило, и, кроме того, критик судит о живущем писателе по впечатлениям, которые получает сегодня, в соответствии с кривой, по которой идет развитие таланта. Оценить же подлинное значение писателя мы можем только после его смерти: «Совсем иное впечатление производит человек, сошедший с земного поприща. Мелочи, которые в прежнее время заслоняли в наших глазах блеск его таланта, отходят на задний план. Мы имеем теперь дело не с двумя, тремя поступками, а со всею его жизнию и деятельностью. Понятно, что только теперь мы становимся способны оценивать его во всей его величине, во всем значении». Так что разница в отношении и живущему писателю и писателю, сошедшему с земного поприща — в порядке вещей. Потому Скабичевский настаивает, что у читателей не должно быть удивления по поводу его статьи¹².

Но главное, он был совершенно не согласен с тем, что Чехов не был по достоинству оценен при жизни. Несмотря на некоторые преувеличения, в этом много правды. Но самооправдание в сложившихся обстоятельствах оказалось делом нереальным.

И.Н. Сухих отметил: «Явление Чехова <...> породило несколько легенд. Формированию одной из них способствовал сам писатель. Это легенда о прозеванном гении, замеченном и оцененном лишь через много лет. <...> Внутреннее самоощущение невозможно опровергнуть, но можно откорректировать. Сюжет чеховских отношении с критикой, сюжет осмысления, действительно сложен, но не так однозначен. <...> Обида за невнимание к чеховскому творчеству сменилась со второй половины восьмидесятых годов обидой непонимания, отсутствие откликов — обилием отзывов, критическим шумом пересказов и необоснованных оценок. Однако одновременно критика демонстрировала и иное: восхищение, понимание, предвидение. Разгадку Чехова все-таки начинают его современники»¹³.

История со Скабичевским наглядно подтверждает это наблюдение: легенда об «обиде непонимания» и Скабичевском как критике, наиболее обидевшем писателя, была заложена самим Чеховым. Особенно часто Чехов говорил об этом, видимо, в ялтинский период. Потому не прав С. ле Флеминг, утверждая, что «со временем, видимо, обида прошла»¹⁴, — наоборот, она стала особенно сильной.

В чем причина такой личной обиды? Во-первых, в большом чеховском авторском самолюбии. П.Д. Боборыкин подчеркивал свое наблюдение, что «А.П. при наружно спокойном выражении лица и таком же тоне был, в сущности, крайне впечатлителен и, главным образом, как автор»¹⁵. Во-вторых, взгляд писателя на себя «изнутри» и взгляд критика «извне» неизбежно различаются: критик неизбежно придает большое значение отдельному тексту, в то время как сам художник чувствует внутреннюю логику своего движения. В-третьих, у Чехова было свое особое представление о задачах критики, на что обратил внимание еще А. Дерман: «Внимательное изучение переписки и творчества Чехова приводит к убеждению, что, во-первых, он напряженно следил за критической литературой о нем, во-вторых, что многое в ней его искренне радовало, в-третьих, что хвалебные отзывы в общем значительно преобладали над отрицательными, в-четвертых, что все это имело в его литературном развитии большое значение, и, наконец, в-пятых, что отзывы критиков, вошедшие в обиход биографии Чехова как наиболее несправедливые, сыграли исключительную и притом положительную роль в истории его духовного развития»¹⁶. Дерман указывал, что Чехов нуждался в критике особого рода — такой, которая бы была не просто обсуждением произведения, а стимулом для саморазвития, для самокритики, поскольку Чехов обладал развитым самосознанием.

Почти столетие ушло у литературоведения на то, чтобы создать более сложную и объективную картину истории восприятия Чехова русской критикой. Но имя Скабичевского так и осталось одиозным.

Так что же, претензии по адресу критики нужно полностью снять? Но есть многочисленные свидетельства читателей, высказывавших свое недовольство критикой в связи с Чеховым и утверждавших, что что-то самое важное, завораживающее, в произведениях Чехова критика не увидела. Потому многие читатели писали Чехову в письмах и просили напрямую «объяснить его произведения».

Одна из читательниц из Саратова в 1902 г. прослушала лекцию на одной из воскресных школ для взрослых. Лектор пытался «осветить личность Чехова»: «Он говорил, что Вы, передавая нам в своих рассказах темные, грустные жизненные явления и безвыходное положение в них человека и не указывая пути <...> сами не знаете этого пути, не верите в лучшее будущее и стоите беспомощно на перепутье...». Читательница и другие слушатели были недовольны лекцией, не удовлетворяли ее и статьи о Чехове, ни с одной она не согласна: для «маленьких людей» затронутые Чеховым вопросы «стоят целой жизни»¹⁷. Студент Московского университета Б.А. Петровский также писал: «Читая различные критики на «Чайку» и «Дядю Ваню» <...> я ни с одной из них не мог согласиться»¹⁸. Беллетристка и журналистка К.П. Назарьева писала: она маленький пишущий человек, плебс, читатель, который знал и любил Чехова еще под псевдонимом, который восхищался «Вашей поразительной чуткостью и умением увидеть и показать горе, даже в самом, казалось бы, смешном человеке» <...> Не только каждый читатель в отдельности, но и все общество обязано Вам весьма, весьма многим. Вы дали толчок подмечать трагичное под внешностью смешного», и самый легкомысленный читатель «задумывался над Вашими рассказами и перечитывал вновь». В 1896 г. по поводу критических откликов на «Чайку» она писала так: дерзко, может быть, ей хвалить Чехова, ведь он не новичок, но «вырвалась сотая часть» того, что чувствуешь и думаешь, когда читаешь и смотришь пьесу; и ей было жаль, что она не критик, так хотелось многое высказать, «указать, подчеркнуть, но... Понимающий должен молчать, а не понимающие, ну, что пишут, а что из этого выходит, вы знаете сами». Её восторженный отзыв о пьесе сопровождался рассказом, что на втором представлении в Александринском театре пьеса имела успех, понравилась, она талантлива для нашего «лживо-подлого времени», это зеркало, сама жизнь, сама правда, а шикающие просто забыли поговорку, что нельзя пенять на зеркало, забыли правду, ее могучую живительную силу¹⁹.

Профессиональная литературная критика в России обычно достаточно внимательно следила за каждым талантливым писателем и последовательно отражала эволюцию отношения к нему всего общества, поскольку была выразителем настроений, мнений наиболее авторитетной его части. Потому, когда еще при жизни Чехова и сразу после его смерти сложилось представление о том, что критика не поняла Чехова и «пропустила» его, ситуация казалась странной и неожиданной — таких «проблем» с определением места писателя в литературной иерархии у критики не возникало ни с Л. Толстым, ни с И. Тургеневым, ни с П. Боборыкиным, ни с И. Потапенко...

Безусловно, в критических статьях о Чехове есть интереснейшие наблюдения о новаторстве его поэтики, об общественной значимости его произведений, что позволяет современным исследователям исправить однозначно негативную репутацию литературной критики о Чехове, сложившуюся сразу же после его смерти. Вспомним известную мысль А.П. Чудакова: «При изучении художественных систем, явивших новый тип художественного мышления, особое значение приобретают отклики современников писателя. Сознание «нормы» (или неосознанное чувство «общепринятого») у них гораздо живее, чем у потомков, отягощенных знанием о литературе последующих десятилетий (столетий); всякое новаторство, всякое нарушение литературной традиции современники воспринимают значительно острее»²⁰. Знание прижизненной критики позволило А. Чудакову сделать важнейшие наблюдения над поэтикой Чехова. Кроме того, современная Чехову критика была разнообразна, были критики талантливые и бесталанные, каждый из них имел право на собственное мнение, принятие или непринятие писателя. Да и вообще споры вокруг новых произведений — дело совершенно закономерное. Если критик не оценил высоко при появлении «Палату № 6» или «Чайку», то это не означает само по себе, что это плохой критик или что критика «затравила» писателя. Следует еще раз напомнить, что концепция о том, что критика вообще не поняла Чехова, сложилась в условиях посмертной идеализации Чехова, в условиях, когда нужно было найти в жизни писателя «страдания».

Критика действительно много сделала для понимания Чехова... и то же время Чехов не так уж несправедлив: он верно замечал слабые стороны критики его времени, носившей преимущественно социологический характер и строившей разбор произведений на основе анализа персонажей. Но главное в другом — открытия в области новых приемов чеховской поэтики были сделаны прижизненной критикой как бы «попутно». В случае с Чеховым стоит все же признать, что критика своей функции — определить место писателя в историко-литературном процессе, его значимость для современного читателя, его своеобразие и индивидуальность — действительно не выполнила.

Объективное отношение к литературной критике должно учитывать возможности её и естественные «ограниченности». Многие упреки по отношению к критике о Чехове должны быть сняты с учетом того, что мы не должны идеализировать её возможности. Кроме того, в литературоведении XX в. критика рассматривалась как единственное проявление отношения в обществе к Чехову, а потому абсолютизировались ее промахи и достижения. На самом деле критика всего лишь одна из составляющих литературной репутации писателя, ее возможности и естественная ограниченность дополняются другими формами присутствия писателя в общественном сознании.

Критика осознавала сложности, с которыми она столкнулась при восприятии Чехова. Но в ситуации с Чеховым выявились и общие закономерности, которые современники ощущали, но не могли еще определить их причин. Это связано с теми важными историческими изменениями, которые происходили в положении критики в России на рубеже веков.

Еще в 1880-е гг. профессиональная направленческая критика обладала безусловным авторитетом в обществе, и проблема «литература и общество» решалась как проблема «литература и профессиональные читатели-интеллектуалы», чье мнение оказывалось безусловным — широкая публика подчинялась и принимала их выводы.

Между тем само понятие «общество» исторически изменчиво. Поскольку, по мнению Л. Гудкова, Б. Дубина и В. Страда, «фактически весь комплекс вопросов, связанных с отношениями между литературой и обществом, складывается в совершенно конкретной и особой социально-культурной ситуации» — т. е. в культуре периода модернизации традиционных обществ (в Европе это XVIII—XIX вв.), то говорят о трех типах развития социума: 1. когда общество равнозначно высшему обществу и ориентированному на них кругу образованных представителей третьего сословия; 2. буржуазное общество, для которого характерны трансформация статусно-иерархических отношений в мобильные структуры социальных позиций, открытых для достижений; появление слоя свободных интеллектуалов, которые формируют общественное мнение, благодаря им сословное благородство превращается в психологическую категорию личного достоинства, воспитанности, формируется проект социального преобразования общества и т. д.; 3. «модерное» общество, которое является массовым, цивилизованным, демократическим и рыночным²¹. Многие обстоятельства с повышенной силой сказываются в обществах «запаздывающей модернизации», к которым относится и Россия. Творчество Чехова пришлось на период, когда Россия, как всегда в убыстренном темпе, проходила второй период — это формирования слоя разночинной интеллигенции — и переходила в начале 1900-х гг. в третий, демократический и одновременно рыночный, период массовой культуры и массового общества. Именно поэтому положение литературы и литераторов оказалось запутанным и противоречивым.

На втором этапе складывается сеть «социальных и культурных посредников» между литературой и читателями, которые считают себя ядром культуры, они определяют «великих» и «невеликих» писателей, претендуют на представительство всей национальной культуры и представляют литературу как замену общественного мнения²². Именно так понимала себя часть русской интеллигенции, считающая себя элитой и выражавшая свое мироощущение и мировоззрение в направленческой профессиональной критике: при этом авторитарность была характерна не только для народников, но и символистов. Почти параллельно (с отставанием всего на несколько десятилетий — а не на большой промежуток времени, как это необходимо для правильного проживания обществом социокультурных явлений) развиваются и черты общества третьего типа: успех книги уже зависит от того, каков ее тираж и как она продается. Литература адресуется теперь не элите, а массовой публике, т. е. каждому человеку, она уже не нуждается в посредниках-интерпретаторах и распространяется благодаря средствам массовой информации (например, газетам, в которых на рубеже веков печатаются произведения А. Чехова, М. Горького, И. Бунина, А. Куприна, Л. Андреева и пр.). Эти процессы связаны и с еще одним социокультурным явлением — повышением роли городской культуры, что несет разрушение традиционализма как социальной регуляции: на смену им приходит личность со своим индивидуальным мнением.

В этой ситуации традиционная авторитарная литературная критика объявляет читательское мнение «низовым», отталкивается от него как от лишенного вкуса, стремится к элитарности (например, многие представители символистской критики, прежде всего З. Гиппиус, отреклись от Чехова как от писателя массы — его появление, по мнению критика, — это свидетельство «кризиса», конца литературы, на отрицании Чехова строятся многие призывы Гиппиус к синтезу искусства и религии в общем жизнестроительном устремлении) или, наоборот, пытается объяснить читательские предпочтения, боясь потерять симпатии тех же читателей в рыночных условиях (как, например, А. Скабичевский). Критика сама растерялась от того, как изменилось ее положение: неоднократно высказывалось мнение о том, что уровень критики значительно вырос, однако влияние ее на общество упало, многие говорили о «кризисе критики». Даже попытки «спасти» критику у критиков-символистов не привели к возвращению влияния критики на общество и на читателя. Но произошла не только «эмансипация читателя», критика потеряла доверие и со стороны художника.

В этих условиях критика не «просмотрела» Чехова — читатель перестал нуждаться в критике для обоснования своей любви к писателю, а совершенно естественный процесс осмысления писателя в критике с его достижениями и недостатками, похвалами и неприятием, стал восприниматься как процесс «травли» Чехова. Так что процесс формирования литературной репутации Чехова совпал во времени с важнейшими изменениями в отношениях между обществом и литературой, обществом и литературной критикой.

В случае с Чеховым критика столкнулась и с особыми сложностями. В связи с Чеховым большое влияние на интерпретации оказывала репутация изданий, в которых он сотрудничал: критике было бы гораздо удобнее, если бы Чехов оказался только «нововременцем» или «либералом». «Неясность» миросозерцания определила круг проблем, который обсуждался в связи с Чеховым, накал в столкновении противоположных суждений (оптимист или пессимист? прозаик или драматург в первую очередь? созерцатель или философ? и т. д.) — прежде чем вынести суждение о том, как относиться к миросозерцанию Чехова, как это было в связи с другими писателями, тут приходилось сначала определять, а в чем же суть этого самого миросозерцания и вообще есть ли оно... а к этому еще добавим, что печатаемые в газетах и журналах рассказы забывались и не складывались в единую картину в восприятии критика до тех пор, пока они не издавались в сборнике или в собрании сочинений. Критика стремится к определенности суждений по поводу писателя и к откровенной публицистичности — в связи с Чеховым критика обнаружила, что у нее нет методологического инструментария, чтобы «вытащить» из произведений Чехова материал для таких суждений.

Но есть и еще один важный момент. В произведениях Чехова было нечто, принципиально необъяснимое в таких формах общественного сознания, как литературная критика. Забегая вперед (см. Главу 5), отметим, что зрелый Чехов приходит к созданию такого типа текста, который необъясним на уровне логических обобщений и нуждается в таких формах постижения, как читательское сопереживание, развертывающееся синхронно чтению текста, как литературоведческое медленное чтение и др. Литературная критика, которая строится на объяснении текста, а не на его сопроживании, неизбежно упрощает чеховский текст в гораздо большей мере, чем это происходит с текстами многих других писателей. Разные критики определяли творчество Чехова через настолько противоположные друг другу формулы, что это вызывало только усмешку читателей. Как иронизировал Ф. Батюшков, Михайловский определил Чехова как «поэта тоски по общей идее», Скабичевский как «крайнего идеалиста», Андреевич как носителя «героического пессимизма», Волжский как «пессимистического идеалиста», Овсянико-Куликовский как создателя «художественных опытов», Альбов как человека, который «чуток до боли», а Оболенский — как носителя «любящей жалости ко всему на свете»²³. Пожалуй, Чехов так же мало подвластен критическому суждению, как суггестивная лирика А. Фета.

Поэтому очень многие профессиональные критики признавались в том, что Чехов им чужд, но они пишут о нём, поскольку это крупное литературное явление — И.Б. Ничипоров назвал это чувство «ревнивой заинтересованностью»²⁴, оно проявлялось в статьях в явно выраженном тоне раздражения. Например, В. Брюсов писал: «Чехова я лично не знал и никогда не мог мыслить о нем иначе, как в форме отвлеченных суждений. Сознаюсь даже, что я — вполне сознавая художественное значение его творчества — никогда не увлекался им. Я чтил Чехова больше с холодным уважением, чем с настоящей любовью. Есть, должно быть, в нем что-то чуждое, враждебное самой сущности моей души»²⁵. Под этой фразой с удовольствием бы подписались десятки критиков — но ее категорически бы отвергли тысячи обычных читателей того времени. Многие критики, невысоко оценивая Чехова как писателя, считали успех у публики странным, почти «фантастическим».

Именно этим и объясняется противоречие: с одной стороны, литературная критика рубежа веков сказала о Чехове много и правильно, с другой стороны, ощущение, что что-то главное все равно не сказано, есть. Эти границы понимания Чехова критиками самыми разными — от Н.К. Михайловского до Л. Шестова — блестяще показаны А.Д. Степановым в статье «Антон Чехов как зеркало русской критики». Он утверждал: «Субъектно-объектные отношения усложняются сходным образом, особенно в поздний период чеховского творчества, когда безоценочное повествование вбирает в себя множество точек зрения героев, каждый из которых по-своему прав и не прав. Приемы олицетворения и лиризация парадоксальным образом сочетаются с эффектом реальности: говоря словами Белого, Чехов «истончает» реальность, вызывает ощущение присутствия иного смысла, то есть текстуализирует свой мир, но никогда не называет его значения. Изображенное становится не миром и не текстом или тем и другим одновременно — отсюда голоса осуждения или, наоборот, восхищения, которые раздаются с обеих сторон границы, на которой стоит Чехов»²⁶.

В чем же в этом случае влияние литературной критики на современников писателя? Влияние это было как положительным, так и негативным.

Во-первых, критика вызвала энергию отталкивания и желание размышлять и искать секрет чеховского творчества — о чем свидетельствуют письма, статьи и пр. обычных, непрофессиональных читателей, чье восприятие Чехова не нашло адекватной словесной формы и оставалось больше на уровне ощущений.

Во-вторых, она формировала язык, на котором шел разговор о Чехове: пошлость, сумерки, хмурые люди, тоска и т. д. Использование этих формул мы видим и в письмах читателей к Чехову, в надписях на венках и в посмертных телеграммах всплывают формулы типа «певцу сумеречной эпохи», за которыми в этот момент стоит совершенно иное, эмоциональное содержание: «В этом отношении интересны письма читателей к Чехову: содержащиеся в них восторги и вопросы в целом повторяют усвоенные, хотя чаще всего и сильно облегченные, оценочные формулы критики. В них читатель, видимо, охотно укладывает собственные «довербальные» эмоции, структурируя доступный смысл»²⁷.

В-третьих, прежде всего через литературную критику шел анализ чеховских произведений.

Такой подход к литературной критике предполагает отказ от ценностного отношения и рассмотрение каждой отдельной статьи только как части общего процесса формирования литературной репутации писателя. Литературная критика — это феномен культуры²⁸, а потому каждая статья или позиция отдельного критика должны быть рассмотрены как явление, обусловленное множеством социокультурных причин. Безусловно, мы не можем вообще навсегда отказаться от ценностного отношения к литературно-критическим материалам о писателе — заявленный методологический подход к литературной критике необходим только при изучении эволюции отношений между писателем и обществом. А главное — то, что литературная репутация писателей, и Чехова в частности, воссоздается практически только по критическим материалам, искажает ситуацию, ставит критику на исключительное место, приводит к тому, что споры о том, поняла ли критика Чехова или нет, становятся единственно важными. Если растворить критические материалы в потоке всех остальных, как это и было в жизни, то критика займет подобающее ей место и станет понятно, что критика выполняет только одну из функций в становлении представлений о писателе наряду с другими материалами и что только из совокупности источников вырастает целостная картина.

Именно поэтому в формировании литературной репутации Чехова гораздо большую роль сыграли другие материалы — те, которые были связаны с читательской критикой.

3.2.2. Мемуары об А.П. Чехове и их роль в формировании литературной репутации писателя

Сразу после смерти А.П. Чехова на Россию обрушился настоящий вал воспоминаний о нем. «Ни об одном русском писателе еще не появлялось в короткий срок одного года после его кончины такого количества воспоминаний о нем, рассказов о встречах с ним, случайных разговоров и подхваченных на лету «словечек», отрывков из писем и т. д.», — писал в 1906 г. критик и литературовед Ф.Д. Батюшков²⁹. Мемуары сразу стали предметом активнейшего обсуждения в периодической печати через рецензии на них, полемические отклики других мемуаристов, фельетоны и пародии, многочисленные перепечатки с комментариями в традиционных для того времени разделах «Из газет и журналов».

Среди авторов мемуаров о Чехове, безусловно, было много случайных людей, чьи тексты состоят из «мемуарных штампов». Рассказывая о случайной встрече с писателем, они с восторженным пафосом восклицали: каким «деликатнейшим человеком» был наш «незабвенный писатель», «певец сумерек», которого так мучила тоска за свою больную родину и серую русскую жизнь!

И. Щеглов опубликовал пародию на мемуары о Чехове, героиня которой, некая дама, в Ялте пристала на набережной к Чехову и облобызала его ботинки, обожгла своим горячим дыханием. Чехов глубоко вздохнул (это была скорбь за его бедную родину) и спросил, часто ли она бывает в бане (это был намек на «духовную баню»), а про себя прошептал: «Как она мне надоела...». Чуткая женская душа поняла, что «она» — это его собственная догоравшая жизнь, становившаяся ему в тягость. На другой день ему стало хуже — видимо, краткая встреча, во время которой «мы как бы духовно обручились», глубоко его взволновала. «Он был мой любовник, т. к. никто никогда так страстно его не любил». Здесь подмечены и обывательское любопытство, преимущественно «дамское», и привычка к псевдогражданскому мышлению³⁰. В пародии В. Дорошевича граммофонист И.И. Иванов описывает встречи с Чеховым, оставившие в душе «неизгладимый след»³¹.

Не только «обывательские», но и «литературные» воспоминания — авторы которых не случайные люди, а писатели, журналисты, критики вызывали ироничные замечания.

Одним из штампов, за которым «потерялся» реальный Чехов, было «необыкновенное обаяние» Чехова: «Все воспоминания и характеристики свидетельствуют прежде всего о необыкновенном обаянии Чехова, которому подчинялись лично его знавшие, об его умении с каждым обойтись не только приветливо, но с какой-то задушевной лаской, и лишь в редких случаях он давал отпор, уходил в себя, старался отделаться, приняв сухой тон или прибегая к насмешке»³². И все воспоминания, в которых возникал необычный образ определенного в своих симпатиях и антипатиях Чехова, в качестве первой реакции вызывали неприятие — так было в связи с М. Горьким, И. Буниным и пр. «Как-то так случилось, — отмечал один из рецензентов, — что все доброе, милое, ласковое в Чехове оставило в его друзьях (речь идет о мемуарах И. Бунина и А. Куприна. — Л.Б.) только общее впечатление, расплывшееся в мелочах, из которых сложилось», а те случаи, «когда он жаловался на других, бывал по исключению — резок или не вполне деликатен, сохранились в их памяти отчетливо и описаны подробно, иногда подчеркнуто»³³. Мемуаристы не могли не учитывать этого контекста — многие были вынуждены смягчать личные, идейные и литературные разногласия с писателем, реальную сложность Чехова-человека. Рецензенты, попавшие под гипноз «тихого и теплого обаяния» Чехова, ревностно следили за сохранением идеального образа мягкого, доброжелательного, исключительно правильного и добродетельного человека и утверждали, что в интересах памяти писателя те или иные факты просто не должны попадать в печать. Часто критерием их оценки мемуаров была не глубина понимания Чехова, а соответствие сложившемуся образу. Но сам характер этих штампов представляет интерес для историка.

Значение мемуаров определяется рядом факторов. Это и авторитет мемуариста как общественного деятеля, журналиста и пр., и принадлежность его к социальной группе, которую критически воспринимают представители иной группы, и, безусловно, талантливость самого текста вне зависимости от всех других факторов. Критик А.Р. Кугель писал: «Целую неделю читаю «мемуары» о Чехове. Мемуар — это как будто звучнее, чем воспоминания». И подробно рассмотрел три «мемуара», глубиной изложения не соответствующих столь громкому названию, — писательницы О. Чюминой³⁴, Н. Ежова и М. Меньшикова. О. Чюмина, например, сообщила, что в «изящном костюме из синей английской фланели Чехов имел вполне бодрый вид», и фельетонист, восхищенный столь метким наблюдением, рекомендовал всем дамам-писательницам шить себе костюмы из синей фланели, чтобы цвет лица казался лучше. Опасность такого рода воспоминаний в том, что они создают впечатления, будто на катафалке покоится дурак³⁵. Многие воспоминания вызвали у Кугеля те же впечатления: «Читал я, читал все воспоминания о Чехове, которые сыпались, как из рога изобилия цветы <...> и подумал: Чехов выразил желание, чтоб над могилой его не говорили речей, а насчет воспоминаний дал маху — забыл! Речь — она все короче: да и много ли на свежем воздухе, да и при нынешней собачьей погоде наговоришь?» — а вспоминать-то можно с прохладцей, изо дня в день³⁶. Спустя шесть лет он же признался: «Когда он умер, образовалась пустота, и все поняли, какое сердце биться перестало и какой светильник разума угас, и стало вокруг тихо и странно неловко. Тогда только поняли, кто ушел от нас и как мало ценили его при жизни и как мало запечатлели его в сердце и в памяти. И всякий раз, как я собираюсь написать что-нибудь из моих личных встреч с Чеховым, я испытываю смущение и, как хотите, стыд, что так мало следил за этим человеком, так мало принимал от него, так поверхностно вникал и так мало запоминал»³⁷. Чтобы написать хорошие воспоминания, необходимо значительное духовное усилие мемуариста (на него способны, увы, немногие). Потому И. Потапенко подчеркивал: «Ведь чтобы правильно наблюдать, правдиво отмечать характерные черты, отделять их от случайных, требуется обладание наблюдательностью, которая далеко не всякому дана. А чтобы судить о качествах выдающихся крупных людей, нужна особая наблюдательность, высшего порядка»³⁸.

Многие статьи в периодике были специально посвящены обзорам и обсуждению воспоминаний. К десятилетию со дня смерти Чехова появилась статья Булдеева «О живых и покойниках». Он утверждал, что лишь некоторые из мемуаристов, например, А. Амфитеатров, представляют собой «выгодное исключение». «Большинство страдает явной тенденциозностью, неумеренными хвалами в честь Чехова, от которых скромный А. П-ч, возможно, отшатнулся бы, как он отворачивался от всякой лести при жизни». Прежде всего, мемуаристы «непомерно много внимания уделяют своей персоне». «Некоторые делают это даже, может быть, не подозревая того, что у них выходит. Едва ли не каждый из них намеренно или ненамеренно старается щегольнуть перед читателем в качестве автора, писателя. Одни сплетничают, другие острословят, третьи на кого-то дуются и обижаются, четвертые просто ведут себя неприлично в отношении к покойному и его родственникам. И в конце концов почти все говорят, если не словами, а тоном, не о Чехове, а о себе, только о себе». Булдеев пишет, что «смешно читать» воспоминания Россолимо, который, желая изобразить пустынное впечатление города летом, говорит о том, что люди, попадавшиеся ему на улице в день поездки к больному А. П-чу, «напоминали мух на лице покойника» и т. д.». Лазарев-Грузинский проявил, по утверждению Булдеева, «образец неделикатности по отношению не только к покойному, но и к живым родственникам его». В его воспоминаниях подчеркивались «хорошие манеры» Чехова, его «врожденное благородство, точно он был странным и чуждым пришельцем в доме родителей, может быть, и милых, но совсем уж незатейливых людей». Эпитет «незатейливых» оскорбителен как для «престарелой матери А. П-ча, так и для его сестры и братьев, кстати сказать, весьма культурных людей, рядом с которыми А. П-ч, по внешнему впечатлению, вовсе не был «чудом» или «загадкой». Он отрицательно отнесся к попыткам клеймить в воспоминаниях противников покойного в виде выражений «толстокожий народ», «тупые», «чванливые бездарности, мнящие о себе» и т. д. и дает понять, что покойный не нуждается в «подобного рода услугах». Булдеев возражал против попыток приводить отдельные отрицательные высказывания Чехова о пребывающих до сих пор в живых людях, поскольку Чехов если в свое время и допускал такого рода высказывания, то, «очевидно, с расчетом на то, что оно не будет предано огласке». Это относится, например, к воспоминаниям Лужского. Рассказывая о вечеринке, на которой поэт Б. читал стихи, Чехов, по свидетельству Лужского, в соседней комнате наклонился к сидящим и вполголоса сказал: «Если бы сейчас кто-нибудь продекламировал из Лермонтова, то от него ничего бы не осталось»³⁹.

Многие из этих упреков совершенно несправедливы, и написанные в соответствии с требованиями Булдеева воспоминания были бы до тошноты скучными. Но это свидетельство того, как общество внимательно следило за появляющимися воспоминаниями. Мемуары, соответствующие установившемуся в данную эпоху образу, обычно сразу же бывают поддержаны читателями, рецензентами, другие тексты принимаются только «своим направлением» и отвергаются оппонентами. Иногда безоговорочно осужденные в момент своего появления мемуары оказываются важными для последующих эпох. Текст может быть переосмыслен читателем в соответствии с его собственными, читательскими представлениями, даже вопреки сказанному автором.

В этой ситуации сложной была судьба каждого мемуарного текста. Так произошло, например, с мемуарами И. Бунина. Первая их публикация⁴⁰ вызвала почти единодушное неприятие.

И. Бунин начал работу над воспоминаниями, получив письмо М. Горького. В нескольких письмах Горький настоятельно призывал его принять участие в важном деле — создать противовес пошлости газетных публикаций — и выразил уверенность, что Бунин напишет хорошо: он любил и знал Антона Павловича: «Вы так много можете сказать о нем и так хорошо, красиво, чисто скажете»⁴¹. Уже 24 октября Бунин читал воспоминания на вечере в Обществе Любителей российской словесности, после чего хотел расширить и доработать их, но Горький торопил с материалом для сборника, и 15 ноября Бунин выслал рукопись в «Знание».

Горький был прав, когда писал Бунину: «Вы с Вашей тонкой и чуткой душой истинного поэта, разумеется, поняли, как много было пошлого в этих похоронах, и Вы лучше других понимаете, как все это неуместно, оскорбительно над гробом и могилой А.П.»⁴². Но «пошлость» он понимал по-своему: для Горького это общественно-политическое понятие, для Бунина — нравственное и эстетическое. Поэтому Горький, собиравшийся открыть издаваемый «Знанием» сборник памяти Чехова воспоминаниями Бунина, в результате открыл его плохим стихотворением Скитальца.

Для мемуариста на первый план вышла проблема не идейного, а эстетического освоения жизни Чеховым: «Слова за последнее время стали очень дешевы. И хорошие, и дурные слова произносятся теперь с удивительной легкостью и лживостью <...> Очень много лжи и неточностей, а порою — просто скудоумия можно встретить и в воспоминаниях о Чехове. Пишут же, например, что Чехов происходил чуть ли не из мужицкой семьи, что отец его был прасол, что Чехов поехал на Сахалин за тем, чтобы поддержать репутацию «серьезного» человека, и в дороге так простудился, что нажил чахотку⁴³... Пишут даже такой вздор, что смерть Чехова была ускорена постановкой «Вишневого сада»», — писал Бунин⁴⁴. В эстетической системе Чехова он выделил то, что было близко ему самому как писателю: сдержанность, даже холодность, внешнее спокойствие в жизни и творчестве. В. Лакшин считал «сдержанность» ключевым словом воспоминаний⁴⁵. Личные встречи начала 1900-х гг. убедили Бунина в этом понимании Чехова, сложившемся ранее на основе внимательного чтения его рассказов. Эта сдержанность проявилась и в отношении к самому Бунину (только после его смерти мемуарист узнал о высокой оценке своего творчества Чеховым), в отношении даже к самым близким людям, с которыми держался так, что многие считали Чехова равнодушным к своей семье. Сдержанность была характерной чертой и эстетической системы Чехова.

Чехов для Бунина — поэт и философ. Один из самых поэтичных эпизодов во всей мемуарной литературе о Чехове — рассказ Бунина о ночной поездке с Чеховым в Ореанду, о разговорах на скамейке у моря, блестящем при свете Луны, о грустных словах Чехова, что его будут читать еще только семь лет: «Вы поэт, Антон Павлович, — сказал я. — А то, в чем есть поэзия, живет долго и чем дальше, тем все сильнее... как хорошее вино». Любовь к жизни во всех ее проявлениях и печаль, которую часто принимали за тоску, — вот настроения, которые являются для Бунина признаками настоящего художника. Но именно поэтому он считал, что Чехов еще не скоро будет понят современниками: «Еще не скоро поймут во всей полноте его тонкую целомудренную поэзию, которой почти всегда обвеяна горькая правда жизни, изображенная им...»⁴⁶ И не случайно так мало говорится об этом в материалах о Чехове — мало было вокруг Чехова людей, понимавших его (одним из них, намекал мемуарист, был он сам). Чехов вообще говорил о литературе, подчеркивал И. Бунин, только с тем и только тогда, когда знал, что собеседник оценит в литературе прежде всего искусство, бескорыстное и свободное: «...как известно, свобода эта не прошла Чехову даром, но Чехов был не из тех, у кого две души: одна для себя, другая для публики. Успех, который он имел, до смешного не соответствовал его заслугам»⁴⁷. Читателю мемуаров было ясно, что одним из этих избранных собеседников Чехова был как раз Бунин.

Мемуары были опубликованы в 1905 г., в одном томе с воспоминаниями Куприна. Бунин и Куприн еще не были признанными писателями. Их часто называли «подмаксимками», считая подражателями и Горького, и Чехова. Это во многом определило и отношение к воспоминаниям. Так, А. Измайлов писал: «Интересны воспоминания молодых писателей, хотя ни тот, ни другой не дают, в сущности, ярких характеристик, какие дает незаурядному человеку незаурядный человек». Он искал в воспоминаниях «ярких характеристик» и не нашел: «Это только фотографии, часто случайные, часто где попало обрезанные, без глубоких озарений художнического синтеза», они «не всегда дают богатое фактическое подкрепление высказанным общим положениям», хотя и сделаны любящей рукой людей, в сердцах которых еще не остыла искренняя тоска недавней утраты⁴⁸. Но мемуары Куприна быстро были признаны лучшими в «обширной литературе о Чехове», а вот Бунину досталось от всех рецензентов.

Ф.Д. Батюшков отмечал: «Влияние личных отношений особенно отразилось на изложении г. Бунина, который под впечатлением субъективного настроения не сумел в достаточной мере объективизировать свои воспоминания: в дорогом лице все кажется значительным, равно прекрасным, ценным, но не все имеет самостоятельную ценность и вне освещения личного чувства многие мелочи остаются просто мелочами»⁴⁹. «Статья г. Бунина не выходит из сферы указанного анекдота», — писал И. Игнатов⁵⁰.

Но какие «характеристики» искали рецензенты? П.Д. Боборыкин в «Русском слове» отметил, что Бунин обязан Чехову вниманием к первым литературным шагам и естественно, что он выразил восхищение талантом и прекрасной личностью Чехова. Но, увы, уровень мемуариста не позволил сделать большего, кроме как дать почувствовать, какой Чехов был хороший человек: «У нас вообще слишком преобладает в оценке писателя, особенно после его смерти, адвокатский или прокурорский прием: или «обелять» во что бы то ни стало, или обличать человека в писателе». Но этот подход неправилен, считает Боборыкин, «в критико-биографических работах не это важно, а то, в какой степени житейская судьба писателя, его темперамент и преобладающие черты его душевного склада мешали развитию его творческого дарования или помогали». В связи с этим, считал он, в воспоминаниях не нашли отражения такие важные вопросы, как отношение Чехова в последний период его жизни к общественному движению, оценка Чехова в разных литературных кружках и лагерях интеллигенции, развитие в разные периоды коренных свойств его натуры, ума, дарования, настроения⁵¹. Это программа для биографа, а не мемуариста!

Бунин, принципиально рассматривая Чехова как художника, а не «в отношении к общественному движению», еще раз продемонстрировал своеобразие своей позиции и опять остался в гордом и горьком литературном одиночестве. В мемуарах Бунин не скрыл и своего личного отношения к писателям и явлениям литературы. Он преувеличил чеховскую нелюбовь к декадентам — поскольку «из-за спины Чехова» удобнее вести полемику. Во всяком случае, такие однозначно-иронические суждения о декадентах есть только в мемуарах Бунина.

В 1910 г. обозреватель «Голоса Москвы», рассказывая о чеховском утре в Художественном театре, на который из писателей был приглашен только Бунин⁵², отмечал: «Это известные воспоминания, уже не раз читанные г. Буниным и напечатанные. У г. Бунина с этими воспоминаниями были некоторые неприятности. Помнится, он кое-что переделал в них после первого чтения. Пожалуй, переделку надо бы совершить более радикальную, ибо и теперь в них остались крохи нескромностей: автор не везде умеет держать в тени собственную особу, когда рассказывает о Чехове»⁵³. В 1914 г. критик А. Булдеев снова вернулся к этому вопросу: «Статья эта, хотя и принадлежит перу, несомненно, даровитого писателя и культурного человека, написана в таких неприятных тонах и в такой степени пристрастия, что она, собственно, ничего не сообщает о Чехове, и, как свидетельствующая исключительно об авторе, должна бы носить заглавие не «О Чехове, а «О Бунине»». Отношение Бунина к Чехову, по мнению рецензента, «глубоко несправедливое и оскорбительное»: «Повествовательный тон, начинающий эту статью, изменяет ему на двенадцатой строчке. Господин Бунин не может приступить к похвалам в честь Чехова, не выругав его современников. «Всегда было много крикливых людей — теперь их особенно много», — заявляет он. Предположим даже, что это так, зачем же об этом писать в связи с памятью Чехова? Правда, сам Чехов был непримиримым противником всякой фразы, всякого крика, особенно в литературе, но ведь строчки господина Бунина — такой же неприятный крик, и хуже всего то, что Бунин не только ругается от себя, а старается втянуть в брань самого покойника, который и при жизни-то никогда не ругался. Это притягивание покойника, вовлечение его в современную полемику должно быть осуждено без всякого снисхождения...». Рецензента не устроил намек на Сергеенко: «Вы знаете NN? Совершенно погребальные дроги стоймя! — фальцетом говорил он сквозь смех. Совершенно!», то, что Бунин передает мнение Чехова о декадентах⁵⁴.

Действительно, у мемуаров были недостатки. Это и использование имени Чехова в литературной полемике, и то, что местами текст читался как суховатый конспект — сам Бунин объяснил это тем, что был не в силах копаться в дорогих мелочах, кроме того, это было бы неприятно семье Чехова, близкой мемуаристу. Не всегда можно уловить переходы мысли автора, верно было отмечено и его очевидное высокомерие.

И потому немногие читатели нашли в воспоминаниях Бунина то, что стало заметно позже, то, на чем Бунин непримиримо настаивал: Чехова надо оценивать прежде всего как Художника. Лишь Ф. Батюшков 1905 г. увидел, что Бунин, будучи сам поэтом, чуть ли не единственный сумел выдвинуть в Чехове именно поэта⁵⁵. И уже в 1906 г. он называл воспоминания Бунина в числе основных воспоминаний о Чехове и активно использовал⁵⁶. Со временем росла известность Бунина как писателя, ослабевала острота общественно-политических споров вокруг Чехова — воспоминания Бунина выдвинулись и стали по своему значению для читателей 1910-х гг. рядом с воспоминаниями Куприна.

Мемуаристы влияют на формирование представлений о писателе двумя путями.

Во-первых, даже не ставя перед собой такой задачи. Поскольку само восприятие фактов субъективно, рассказывая о поступках писателя, его окружении, его отзывах о книгах, изданиях, людях и т. д., мемуарист уже создает образ, который читатели сопоставляют со всей известной им информацией. Факты используются другими мемуаристами и критиками, литературоведами как дополнительные и весьма доказательные (свидетельство очевидца!) аргументы в споре. Так, воспоминания соучеников Чехова по гимназии А. Дросси, А. Кукушкина и пр. были приведены первыми биографами писателя А. Измайловым, Ф. Мускатблитом и др. как свидетельство односторонности представлений о детстве писателя как только «тяжелом». При этом сами мемуаристы, сообщая о шутках, остроумии, развлечениях молодого Чехова, не собирались вести полемику.

Во-вторых, специально стараясь повлиять на формирование тех или иных представлений. Ряд мемуаристов понимал, насколько важно не просто восстановить факты — поводом к их работе было именно желание опровергнуть предшественника. А. Лазарев-Грузинский работал над записками о литературной Москве 80-х гг., споря с воспоминаниями своего и чеховского приятеля Н. Ежова⁵⁷. Мемуары могут включаться не только в мемуарные, но и в литературно-критические споры, будучи диалогом с ранее появившимися материалами (если их автор профессиональный литератор). Хотя, конечно, на мемуариста, в отличие от критика, помимо потребностей направления, к которому он принадлежит, оказывает влияние история его личных взаимоотношений с писателем (личное общение может дать материал для более сложного образа), важны и глубина его ума, собственные художественные поиски и т. д.

Но главное — воспоминания активно обсуждаются в обществе, в мемуарах более позднего времени, в рецензиях (каждое издание и направление вырабатывает свои критерии оценки мемуаров, выявляет среди них ценные и «ненужные»), в литературоведческих и критических статьях. Условием изучения мемуаров является осмысление их в историко-культурном и социально-психологическом контексте эпохи — через изучение общественных настроений, рецензий, откликов на публикации (практически неизвестных современному чеховедению) и пр.

И все же... в чем значение именно мемуаров о Чехове?

Уже первые читатели мемуаров о Чехове обратили внимание на то, что «как человек он в некоторых отношениях восполнял художника, и в силу этого многое в его литературной деятельности представляется с иным значением в освещении его личности»⁵⁸. Именно воспоминаниям о Чехове суждено было (до того, как на этот процесс повлияли публикации писем писателя) «открыть» для современников необычную творческую индивидуальность, перед которой растерялась критика, и именно воспоминания начали пересмотр многих представлений о Чехове. Мемуаристы (Бунин, Куприн, Вл. Тихонов, Амфитеатров и многие другие) первыми заговорили о Чехове как философе русской жизни, о пушкинской свободе его духа, его врожденном стремлении к красоте и чуткости к чужой боли, мужественном взгляде на жизнь, о цельности его творческого пути, о том, что нельзя искать того, кто его «открыл» или более всего на него «влиял». Те проблемы, которые критика с 1880-х гг. часто безуспешно пыталась решить, мемуаристы попробовали рассмотреть не только на материале произведений писателя, но и на материале личных наблюдений. И этот путь оказался плодотворным: критические и литературоведческие работы с 1904 г. свидетельствуют об огромном влиянии на них мемуаров. Огромной была популярность мемуаров о Чехове и у читателей.

3.2.3. Письма А.П. Чехова в общественном сознании начала XX века

Современное чеховедение, обращаясь к эпистолярному наследию Чехова, прежде всего исследует его как полноценную художественную прозу⁵⁹. Наше внимание будет сосредоточено на другом: что именно в письмах Чехова оказалось столь значимым для его современников?

Бурно развивавшаяся в начале XX в. периодика нуждалась в «посмертных материалах» об известном человеке. Звучали и протестующие голоса: И. Потапенко не отвечал на многочисленные просьбы дать имеющиеся у него письма Чехова для печати: действительно близкие люди не роются в душе писателя, когда еще свежи раны от недавней потери⁶⁰. Кроме того, живы были многие из тех, о ком Чехов нелицеприятно в письмах отзывался. Потому на предложение И.Л. Щеглова-Леонтьева в 1905 г. передать им письма Чехова издательство «Знание» и Горький ответили отказом: ««Знание» отказывается печатать письма Антона Павловича, опасаясь, что они могут затемнить то представление об А.П. Чехове, которое сложилось в обществе (подчеркнуто нами. — Л.Б.). По нашему мнению, его переписка должна быть напечатана вся целиком, только тогда фигура А.П. получит, может быть, достаточно яркое и всестороннее освещение»⁶¹.

Но уже ничего нельзя было изменить. Адресаты Чехова понимали, какие ценности оказались у них в руках, и стремились ими быстрее поделиться. Некоторые мемуары А. Лазарева-Грузинского, В. Поссе и др. полностью построены на материале чеховских писем с комментариями к ним⁶². Б. Лазаревский в 1906 г. воспользовался для воспоминаний не только письмами писателя к нему, но и предоставленными в его распоряжение письмами Чехова к А.Ф. Кони⁶³. В. Поссе объяснял это так: «Каждое письмо А.П. Чехова в последний, зрелый период его творчества имеет если не общественное, то литературное значение. В письмах ко мне его меткие замечания о Горьком имеют большее значение, чем иные критические статьи». Письма появлялись и в отдельных подборках в сборниках⁶⁴. Некоторые из них особенно часто цитировались: из статьи в статью переходили вызывавшие споры слова Чехова в письмах А. Плещееву о необходимости «свободы от силы и лжи» или о «том сволочном духе, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба». Часто цитировались и письма к А. Суворину, которые рассматривались как важный автокомментарий к творчеству.

Но письма зачастую были неправильно прочитаны или с пропусками изданы, сопровождались сомнительными комментариями. Случайно вырванными цитатами из чеховских писем спекулировали критики: «Не далее как на днях изобличен был один издатель чеховской биографии и краткого очерка о нем в том, что в его книжке выбраны были фразы из писем Чехова, где он с откровенностью русского человека высказывал свои национальные и личные симпатии и антипатии», благодаря чему Чехову были приписаны узкопартийные взгляды, хотя на самом деле в его письмах «обрисовывается его прямая русская душа и нуждаемость всякой литературной партии»⁶⁵.

Так возникла потребность в специальных изданиях. Весной 1909 г. вышел том писем, собранных Б.Н. Бочкаревым⁶⁶. Предварительно он обратился к М.П. Чеховой с просьбой разрешить публикацию, обещая прислать собранные им письма для просмотра. Гонорар 440 рублей Бочкарев передал М.П. Чеховой на комнату имени А.П. Чехова в санатории «Яузлар» в Ялте. Сборник вышел при содействии И.А. Бунина, в нем было 325 писем, в том числе во фрагментах. По мнению многих, это было хаотическое нагромождение материала с большим числом ошибок, не было дат, фрагменты вне контекста не имели смысла. Не избежал Бочкарев и общей болезни — «изгнал» из писем все, что могло бросить тень на чеховский либерализм⁶⁷. Но, как отмечал Ю. Соболев, сами письма искупают все: они имеют интерес не только с «внешней стороны как образец вкуса прекрасного поэта» «Вишневого сада», «в них есть и богатое внутреннее содержание»⁶⁸. В. Боцяновский оценил сборник как сумбурный, несуразный, но все равно: «Какое цельное хорошее впечатление»⁶⁹. Бочкарев прислал Марии Павловне текст обращения к адресатам писем Чехова с просьбой предоставить их для второго издания сборника, но М.П. Чехову это предложение уже не интересовало⁷⁰. В 1910 г. вышло издание под редакцией В. Брендера⁷¹ со вступительной статьей Ю. Айхенвальда, в котором более полутора сотен писем печатались в хронологическом порядке, из них около сорока впервые — и хаос, нагроможденный Бочкаревым, «начинал раздвигаться»; по и здесь были опечатки, комментарии были случайны, иногда наивны⁷². В. Брендер задумал издание «Чеховской библиотеки» и также просил покровительства сестры писателя. В подготовленном им томе должна была быть фраза: «Это издание выходит под наблюдением и ближайшим участием сестры Антона Павловича Марии Павловны и братьев, Александра Павловича и Ивана Павловича», но в итоге фраза в сборник не вошла⁷³.

В юбилейные январские дни 1910 г. о письмах Чехова говорили почти все как явлении исключительном. Пожалуй, только «Новое время» в лице П. Перцова отметило, что зря вокруг них столько шума — обычные письма среднего русского интеллигента⁷⁴. По общему мнению, семья писателя должна, несмотря на сомнения, скорее осуществить намерение привести эпистолярное наследие писателя в стройный порядок и сделать достоянием общим⁷⁵. Как утверждал А. Амфитеатров, появление писем крайне своевременно: на фоне спекуляций то Ежова, то Фидэля и праздной критической болтовни нужно, чтобы «писатель сам заговорил о себе из-за гробовой доски, восстанавливая правду — ясную и нелицеприятную»⁷⁶. Стало понятно, что именно письма являются тем драгоценнейшим материалом, «из которого кто-нибудь когда-нибудь сложит историю его короткой красочной жизни и нарисует Чехова во весь его большой нравственный рост»⁷⁷. В 1910 г. письма были активно использованы автором одной из первых биографий Чехова Ф. Мускатблитом⁷⁸.

Желая сконцентрировать в своих руках столь, как выяснилось, важную часть чеховского наследия, публикацией писем занялась М.П. Чехова. Эта мысль возникла у нее именно в связи с тем интересом, который проявила публика к изданиям 1910 г. 16 января 1910 г. Б. Лазаревский записал в дневнике: «Мария Павловна повела меня в свою комнату и с восторгом показывала мне многое множество писем Антона Павловича Чехова к ней — это целые два тома — и вообще к семье, с Сахалина и более раннего периода. Её лицо сияло, морщинки казались лучами солнца», 9 июня того же года: «Еще и еще говорили о письмах Антона Павловича»⁷⁹. Свою помощь в подготовке издания предложил и опытный В. Брендер — но сестра Чехова отказалась⁸⁰. Она собрала около 2000 писем. Издание шести томов⁸¹ в 1912—1916 гг. стало для неё важным шагом в формировании легенды о своей жизни — «жизни, отданной брату». Уже с 1910 г. подготовка этого издания широко освещалась в печати — редактирование оказалось в «ласковых» руках сестры — «доброго гения Чехова еще при жизни»⁸², которая выверила даты, сверила письма с подлинниками (хотя на самом деле сестра исключала фрагменты и даже целые письма, охраняя «честь семьи»). В приложении были даны отрывки из незаконченных произведений, фотопортреты Чехова и его окружения, были даны биографические очерки Михаила Чехова — все это делало издание значительным явлением⁸³.

На каждый выходящий из печати том откликались рецензенты столичной и провинциальной прессы: К. Чуковский, А. Измайлов, П. Сергеенко, Вл. Боцяновский, Е. Колтоновская, М. Неведомский, Д. Философов, П. Перцов, С. Яблоновский и десятки других. Указывалось, что эти письма, с их блестящей формой, комическими эпизодами, каламбурами, богатым материалом, «прочтутся всей массой читательской публики», а не только знакомыми писателя или критиками⁸⁴. «Среди книг, вышедших за последнее время, самыми живыми, самыми интеллигентными и самыми художественными оказались книги, во-первых, изданные после умершего автора, а во-вторых, писавшиеся без малейшей претензии на художественность и вовсе не предназначенные для публики. Это — письма Чехова», — как писал С. Яблоновский, и от их чтения он не мог оторваться «ни в шуме европейских центров, ни в идиллической тишине курорта»⁸⁵. Писатель и драматург П.П. Гнедич писал М.П. Чеховой, что издание писем — «огромный вклад в нашу литературу», что над каждым новым томом он «просиживал целый вечер»⁸⁶. Не случайно в 1914 г., когда вышел четвертый том, первый пришлось уже переиздавать⁸⁷.

«Кристально-светлый душевный облик», сложившийся под влиянием воспоминаний, блестяще воплотился и в чеховских письмах. «Многочисленные письма Чехова, собранные после его смерти в целые томы, только лишний раз подтверждают справедливость той характеристики, которую давали в своих воспоминаниях друзья покойного», — отмечал критик одной провинциальной газеты⁸⁸. Одно дело, когда читателю пытались рассказать об этом обаянии в мемуарах, другое — почувствовать это самому благодаря документам, в которых личность человека отражается непосредственно. Как писал один из критиков, к воспоминаниям о чеховском «заразительном» таланте присоединились благодаря письмам драгоценные страницы⁸⁹.

1900—1910 гг. — вообще время интереса общества к документальной литературе. «Мы вступили в полосу записок, дневников, писем, воспоминаний и частной переписки», — указывал Д. Философов, что связано с «усталостью» от беллетристики: «Восстали из гроба мертвецы, и голос их заглушает голос живых». Событиями стали издания переписки Л.Н. Толстого с женой («целая эпопея»), писем Н. Гоголя, материалов об истории брака Н. Чернышевского (которые «интереснее и поучительнее романа») и пр.⁹⁰ Так и письма Чехова Философов «читал с наслаждением, большим, чем толстые журналы». Потому проблемы издания и теоретического осмысления эпистолярного наследия писателей и деятелей культуры обсуждались как в научных кругах, так и публикой, и общество оказалось подготовленным к восприятию чеховских писем.

Конечно, публикация писем писателя вскоре после его смерти была связана с этическими проблемами. Д. Философов, в целом высоко оценивая 6-томное издание, сомневался, стоит ли «выносить на улицы» «злоязычие», в том числе чеховское, считал, что редакторы погрешили против условных, но полезных правил, пропуская в печать насмешки над живыми людьми, делая писателя «посмертным обидчиком», — это вредит памяти «любвеобильного мягкого Чехова». Это, например, смех над «баронессой Выхухоль», в журнале которой он печатался, над критиком «Северного вестника» «Филоксера» — А. Волынским (Флексером), хотя именно в этом журнале появилась одна из первых серьезных статей о Чехове, когда критика еще почти не замечала Чехова⁹¹. С. Яблоновский также считал, что некоторые высказывания, не всегда лестные, бьющие по самолюбию, могли причинить боль и поссорить с памятью писателя⁹². М. Горький был против пропусков в публикации, в 1914 г. он писал Е.П. Пешковой: «Нет, ты передай письма Чехова целиком, каковы они есть, — я не имею права редактировать их, не могу изменить ни слова. Дело такта издателей изменить текст, выкинуть обидное для живых людей. До сего времени издатели, положим, не считались с тактом. Но — опять-таки это их дело»⁹³. Однако «все, что ни говорит Чехов о людях, вещах, исполнено поразительной меткости и чуткости», честности и мудрости⁹⁴ — полагали другие читатели.

Вспоминали и о «гончаровской заповеди». Отношение писателя к обнародованию его писем, по мнению В. Боцяновского, связано с его искренностью: если для Гончарова казаться важнее, чем быть, то он мог бояться, что в интимной переписке выдаст себя, но Чехову этот страх, судя по всему, непонятен: «Чехову нечего было бояться, ни себя, ни своих писем», в которых все просто, ясно и открыто, «из каждой строчки глядит на вас живой, чистый образ Чехова, того Чехова, который рассказывал нам о трех сестрах, стремившихся в Москву, о бедном дяде Ване с его отвергнутой любовью, Чехов, с которым так хорошо, просто и тепло думалось о лучшем времени, о лучших людях...»⁹⁵. Поэтому читатели, заглядывая через письма в интимную жизнь Чехова, не чувствовали себя нарушающими этические нормы⁹⁶.

Письма, прежде всего, в составе шеститомного издания произвели впечатление на русскую публику не по отдельности, а именно как единый комплекс, как единый текст. Не случайно рецензенты признавались, что им трудно выбирать цитаты — это означало лишить «эти высшие образцы эпистолярной прозы» цельности: Читая подряд сотни писем одного человека, невольно начинаешь считать его близким человеком. Об этом писала З. Гиппиус: «А за последние годы Чехов стал нам совсем близок, по крайней мере, сам он, образ его, человека-писателя, выяснился, сделался для нас реальнее. Ряд статей о творчестве Чехова, воспоминания и рассказы живых людей, наконец — это главное! — томы частных писем самого Чехова, недавно изданных, совершенно нас с ним сроднили. Теперь, кажется, всякий мог бы написать о нем воспоминания, для всякого он или друг, или приятель, или хотя бы знакомый. Письма восполнили, докончили его образ, тот самый, который мы уже почти видели во всех его произведениях <...> Его носят в себе даже тогда, когда о нем не думают <...>. Сейчас, войди он в комнату, — кто не знает высокую, немного сутулую фигуру, хриплый басок, реденькую бородку, светлые, прямо глядящие глаза и... вечную, сдержанную, серьезную какую-то иронию его слов?»⁹⁷. Благодаря этому такая «скучная форма», как письма с их мелочами повседневной жизни становятся захватывающе интересными: перед нами в своей непринужденности и простоте развертывается картина подлинной жизни автора с большими и малыми событиями⁹⁸.

В связи с выходом шеститомника возникла полемика о достоверности писем Чехова как вида источников. Н. Ежов писал в 1909 г., что обыкновенно пишущий письма человек невольно прихорашивается и открывает далеко не всего себя, «какой-то мудрец даже сказал, что письмо — фальшивый паспорт наших мыслей; наконец, сам Чехов относился к своим письмам почти как к литературным произведениям и говаривал: «Письмо труднее написать, чем рассказ! В письмах приходится любезничать, изворачиваться...»». По мнению Ежова, в своих посланиях Чехов всегда старался быть любезен, гостеприимен, по письмам это был рубашка-парень, хозяин, у которого гости не переводятся, на самом же деле, войдя в известность, он ужасался при появлении всякого малозначительного гостя и не любил разговоров даже с близкими знакомыми, только там, где для самого Чехова имелся интерес, выступали на сцену и любезности, и приглашения вновь, и дружеские поцелуи. «Вот почему письма Чехова кажутся мне материалом односторонним, с которым будущему биографу Чехова придется обращаться с известной осторожностью и с неизбежной поверкой слов писателя фактическими событиями в его же жизни»⁹⁹. О том же, хотя и более аккуратно, писали и другие рецензенты: письма мало раскрывают сдержанного Чехова вглубь, у него нет открытых излияний, чувствуется, что он не мог жить без людей, но люди были для него только как «среда», он не подпускал их близко и как будто ни в ком не нуждался. В письмах поражает отсутствие интимности: ничто нечаянно не раскрыло Чехова больше, чем он хотел¹⁰⁰.

Но большинству читателей письма казались абсолютно искренними, в них раскрылось «то, что таится на глубине его души, что он часто скрывает под маской в своих публичных выступлениях; то, что он не хочет, да и не может психологически открыть первому встречному и поперечному; свое внутреннее «я», свои интимные переживания, свое обнаженное внутреннее существо, святая святых своей души, свои сокровенные мысли, — все это часто открывается в письмах к близким людям, родным и друзьям, на которых человек полагается вполне, что они его поймут и не перетолкуют его слов в обратную сторону»¹⁰¹. Письма отразили огромную правдивость Чехова во всем, — утверждал Ю. Соболев: в отношении к приятелям (друзей у него не было никогда), в том, как он писал, и вообще «после литературы «сегодняшнего дня», фальшивой, изломавшейся вконец, крикливой, зашедшей в тупик, «так приятно отдохнуть на этих дышащих простотой, красотой и изяществом страничках его писем»¹⁰². Явно полемизировал с Н. Ежовым, причем в том же «Историческом вестнике», А. Фомин: «Конечно, ценность писем прямо пропорциональная их искренности. Искренни или нет письма Чехова? Если бы они были неискренни, то неминуемо в них должны были бы обнаружиться противоречия вроде того, что в одном письме Чехов отзывается о ком-нибудь одобрительно, а в другом отрицательно, в одном письме говорит об одном и том же иное, чем в другом, — в зависимости от адресата, от отношений к ним. Никакого противоречия в письмах Чехова нет, и это обстоятельство говорит за их искренность»¹⁰³.

В чем же общество увидело ценность чеховских писем? По словам С. Яблоновского, это «нечто многогранное» — потому они дали толчок к размышлениям о Чехове, к изучению и более полному пониманию его. Вообще пришло понимание того, что это любимый, но недостаточно оцененный и понятый писатель, что пришло время «по-новому полюбить Чехова»¹⁰⁴.

Письма были восприняты как великолепные образцы эпистолярной прозы¹⁰⁵, с их ярким, дерзким юмором¹⁰⁶, не переходящим в шарж, сравнениями, словечками, жизнерадостностью (особенно в первых томах). Отмечалось жанровое разнообразие писем — то пародия на женский роман, то «чудное стихотворение в прозе», но особенное внимание привлекло то, как видит мир Чехов в письмах: в них чувствуется не только внимание к неожиданным сторонам явлений, на которые обычный человек не обратил бы внимания, но вообще особый способ видеть и изображать мир, несколько гиперболизируя его, делая его более театральным: «Ум Чехова настроен затейливо, как ум карикатуриста»¹⁰⁷, «Письма Чехова похожи на его рассказы. От них трудно оторваться, — так напутствовал недавно один критик, издатель чеховской переписки. Редкое письмо Антона Павловича не определяет этих слов. Эти письма очень часто источник настоящего топкого наслаждения. Они умеют волновать, трогать, они шевелят настроения и мысли, такие ясные, печально-прекрасные, и зовут на губы характерную, тихую улыбку»¹⁰⁸.

Письма позволяли восстановить факты истории литературы и культуры, понять отношение Чехова к её деятелям. Особое внимание привлекали протесты Чехова против жестокости и злобности в литературно-художественной жизни, то, что он сам с большим уважением и независимостью говорил о литературе и о писателях, в чем проявил себя как истинный литератор, каких сейчас мало¹⁰⁹. Поскольку у Чехова не было публичных автокомментариев к собственному творчеству, то до появления писем о многих его взглядах приходилось судить преимущественно по мемуарам. Это страстные возражения Чехова на сомнения Суворина в пауке, защита научной дисциплины и мысли (это «большой ум и трезвый художник, дисциплинированный естествознанием», который при этом не способен был «искать прибежища и успокоения своему мировому пессимизму в самообольщениях и в сомнениях в науке»¹¹⁰). Это его размышления о русской жизни и русской интеллигенции (Чехов, «с виду беспечно ленивый, но большой работник», был раздражен некоторыми чертами русской жизни и русской интеллигенции, вялой, апатичной, унылой, пьянеющей от одной рюмки¹¹¹). Это размышления о тщете человеческих мечтаний и суждения о том, что художник должен интересоваться более глубокими различиями людей, чем принадлежность к кружкам и партиям, — он только ставит вопросы, решение которых вне сферы творчества. Так что «на многие вопросы, которые неизбежно возникают при изучении его творчества, письма дают часто очень точные и определенные ответы»¹¹². Только письма окончательно развеяли упреки: оказалось, что Чехов не был равнодушен к общественным течениям, возмущался несправедливостью, насилием, испытывал глубокое волнение при виде страдания¹¹³.

Письма давали материал для выяснения психологии Чехова как художника. Сам Чехов часто создавал у окружающих иллюзию легкости своего труда. Но оказалось, что «святое недовольство собой» было свойственно ему не менее, а много более, чем другим писателям, и он долго не мог сам понять, «я дурак и самонадеянный человек, или же в самом деле я организм, способный быть хорошим писателем»¹¹⁴. Письма подтверждали, что он не был «фотографическим аппаратом» и работал, опираясь на воспоминания, медленно и долго шлифуя; письма давали и частный материал об отдельных произведениях, их творческой истории.

Внимание к указанным сторонам писем любого писателя (как к источнику биографических и историко-литературных сведений) — при всем интересе обнаруженных фактов традиционно. Но в чем же тогда специфика интереса публики именно к письмам Чехова? Прежде всего, в том, какие черты личности привлекли внимание современников. В 1900—1910 гг. были распространены различные концепции личности, оказывающие влияние на восприятие отдельных деятелей культуры. Но все — от народников до символистов — утверждали, что личность «деятеля», должна быть «общественной», он должен входить в то или иное «направление», должен утверждать себя в либо в социальном действии, либо в нравственно-религиозных поисках и т. д. Благодаря письмам Чехова как ценность были осознаны совершенно иные черты личности.

Это замкнутость и сдержанность. Свои личные страдания Чехов, писал Б. Лазаревский, всегда усиленно скрывал, он же обратил внимание на то, что «во Владивостоке во время войны я получил от него два больших, хороших письма, в них чувствовалось так много желания разогнать мою тоску. Эти письма писал мне, здоровому и молодому, Антон Павлович, который, как доктор, уже знал, что дни его самого сочтены»¹¹⁵. А одно из последних писем из Баденвейлера, когда Чехов не мог не знать, что умирает, вообще поражало огромной выдержкой. Редким качеством Чехова, судя по удивлению читателей, было отсутствие высокомерия, презрения к людям, умение быть временами очаровательно откровенным и в то же время то, что он всегда был немного отстранен. Еще одна черта — внутренняя прирожденная культурность, «здоровое начало», отсутствие изломанности, цельность. В письмах Чехова Е. Колтоновская увидела большой ум, ясный и тонкий, гармонию таланта и ума (сравнимую с тургеневской) — «это был европеец с головы до ног, несмотря на свою мужицкую кровь». Отсюда бережное отношение к своему таланту, литературному призванию, требование упорного труда. Письма открывали в Чехове то, что он не пессимист, что ему свойственна большая устойчивая жизнерадостность, он не «отрицатель жизни», что его не соблазняли ни проповедничество, ни анализ бездн, что он брезгливо относился к психопатии. Это особенно важно именно для начала XX в., когда «мы устали от бездн» и возникла потребность в ясности, простоте, здоровье. «Спокойная доверчивая любовь Чехова к жизни» — вот что чувствуется во всех его письмах¹¹⁶. А. Измайлов писал по этому поводу: «Чехов весь ясен и светел, и прост, и открыт, как Пушкин. Удивительным здоровьем веет от его души, наследственно чистой, «мужицкой», в хорошем понимании этого слова», — души, которая сохранила и чисто народную мудрость, и деревенское здравомыслие после университета и диплома доктора, и даже пушкинскую шаловливую несдержанность слова: «из обоих прет русский дух, он уснащает речь придаточным словцом, но не из порочности, а от избытка физического и умственного здоровья»¹¹⁷.

Открытием для многих стало внутреннее одиночество Чехова, казалось бы, всегда, окруженного людьми. Современники искали истоки этого одиночества: боязнь потревожить близкого человека, реакция на апатичную, скучную интеллигенцию и мечта о лучшем будущем страны, которое будет зависеть от отдельных талантливых личностей, которых пока так мало¹¹⁸. Но, привыкнув ценить «человека общественного», немногие отмечали, что вообще внутреннее одиночество — это свойство высокой души. Сдержанность Чехова сочеталась в нем с состраданием, готовностью помочь. Все рецензенты отметили, что письма переполнены заботой Чехова — о молодых писателях, их рукописях, о больных учителях и студентах, о семье, интересом ко всем мелочам их жизни, ласковостью к родным. Рецензенты были вынуждены специально оговаривать, что доброжелательность в отношениях с друзьями и даже малознакомыми людьми — это не надуманный образ поведения, настолько странными казались эти черты в привыкшей к грубости России. Подчеркивалось, что это отражение любви и приятия жизни, именно мироощущение наполняло прелестью его жизнь, произведения и письма. И, несмотря на реальную сложность отношений Чехова со многими его современниками, отразившуюся и в письмах, интонация доброжелательности приводила к тому, что современники полагали: нет человека, который когда-нибудь почувствовал себя обиженным или задетым Чеховым, в котором от приближения к Антону Павловичу отложилось бы что-нибудь кроме мягкого нежного чувства «обласканности». Так, Н. Шкляр писал: «Читаешь эти письма, написанные к разным лицам и по-разному, иногда скучные и по мелким поводам, и удивляешься, с какой неизменной ласковой внимательностью и отзывчивостью этот большой писатель земли русской, этот человек, замученный тяжелым трудом, выслушивает, задумывается и отвечает на все бесчисленные послания, притекавшие беспрепятственно через его двери...»¹¹⁹. В результате все это позволяло говорить о Чехове как человеке необычайной стойкости и жизненной силы.

Безусловно, письма Чехова привели к идеализации его личности. Но в то же время многие черты были открыты как нравственные ценности.

Но есть еще одна и совершенно специфическая причина интереса современников Чехова к его письмам. Е. Колтоновская утверждала, что вообще интерес к письмам объясняется не только тем, что Чехов — интимно любимый всеми писатель, а тем, что он рано ушел и что мало успела раскрыться в творчестве его богатая индивидуальность: «Действительно ли Чехов не успел раскрыть себя в творчестве? Или он и не мог раскрыть себя больше и глубже и уделом его была та непреодолимая скрытность и как бы стыдливая замкнутость, к которой мы привыкли в его произведениях?»¹²⁰. При таком восприятии писателя его письма, изданные в нескольких томах и в хронологической последовательности, давали материал для реконструкции внутренне духовной биографии Чехова. Эта духовная биография в письмах оказалась не менее, а для части читателей и более интересной, чем собственно художественное творчество Чехова: «Вы словно проникли по ту сторону литературных кулис, пропали в художественную лабораторию. Я бы сказал, в лабораторию Вагнера, где «человек творится»»¹²¹. Чехов как человек оказался шире своего творчества, которое воспринималось современниками однообразным по тону и содержанию.

В итоге: «Скромный, стыдливый, никогда не рисующийся, никогда не завидующий успехам других — Чехов являл совершеннейший образец истинного художника», — писал Ю. Соболев¹²². Письма Чехова для читателей 1900—1910-х гг., уже знакомых с эпистолярным наследием Гоголя, Тургенева, Толстого, оказались равными по значению только письмам Пушкина. А. Суворин писал: «Та же искренность, тот же ясный слог, та же независимость мысли от какого-нибудь направления», что у Пушкина¹²³. Та же мысль, что письма Чехова — это «что-то живое», — у А. Измайлова¹²⁴, В. Боцяновского, Ю. Соболева и Д. Мережковского¹²⁵.

3.2.4. Прочие факторы, влиявшие на формирование литературной репутации А.П. Чехова

Необходимо назвать те факторы, которые пусть в меньшей степени, чем проанализированные выше, также сказались на отношении общества к Чехову.

Во-первых, это, как уже отмечалось, влияние самого Чехова на формирование представлений о себе. В письмах, в устных беседах с современниками, от которых дошли только отголоски, он часто преуменьшал то, сколько труда вложено в литературную работу, возмущался неудачными фотографиями, сплетнями и пр.: «Очевидно, Чехов сознательно оставил в тени многие эпизоды и стороны своей жизни, а некоторым дал такую интерпретацию (допустим, причинам и обстоятельствам написания «Иванова», чему поверил его приятель И.Л. Леонтьев-Щеглов), которая может ввести в заблуждение слишком доверчивого исследователя. Письма Чехова не так просты, как кажется на первой взгляд <...> Сам Чехов, отводя упрек Н.А. Лейкина, что в письмах он якобы хочет отделаться от корреспондента, писал: «Если мои письма не всегда удачны, то это объясняется очень просто: не умею писать писем. Всегда в письмах я или недописываю, или переписываю, или же пишу чепуху, не интересную для адресата. Такова у меня natura» (П, 1: 185)»¹²⁶.

Во-вторых, это фотопортреты писателя, продававшиеся и распространявшиеся в публике, а также портрет Браза, многократно репродуцированный. В XIX в. в разночинных домах было принято вешать на стены портреты «властителей дум» (это была словно замена иконостаса), друзей, родных. Характерная внешность Чехова именно как разночинного интеллигента (и пенсне, и бородка, и костюм) поддерживали его репутацию как «одного из нас».

В-третьих, это современная читателю начала XX в. литература, в которой отчетливо осознавались чеховские мотивы, — обилие произведений постоянно «напоминало» читателю о том, как много сказано Чеховым о мире, в котором он, этот читатель, продолжает жить.

В-четвертых, новый вид искусства «синематограф» не только проявил потребность в ранних рассказах Чехова (гротесковость характеров определила чрезвычайную популярность, например, «Хирургии», а мелодраматичность — «Цветов запоздалых»), но и способствовал росту интереса к ним.

В-пятых, это литературные завистники. А. Измайлов писал, что после смерти писателя «завидующая и ревнующая лжебратия сложила свои лица в улыбку совершенной преданности». «Мне рассказывали, что стоило появиться Чехову в залах одного из московских кружков, чтобы все бросали папиросы, зная, что Ему это вредно, и он этого не выносит <...> Нужно было видеть Горького, где-то в коридорчике затягивающегося папиросой на манер гимназиста!»¹²⁷ Многие современники хорошо знали, что это зависть сотрудников «Нового времени», зависть к известности Чехова как драматического писателя чувствуется в мемуарах П.Д. Боборыкина, хотя он и пытался задним числом оправдать свое негативное отношение. Завидовали Чехову Н. Ежов, И. Щеглов-Леонтьев, Михаил Павлович Чехов... — почти все, кто начинал с ним вместе в 1880-е гг., писал небольшие рассказы с похожими на чеховские сюжетами и героями, но Чехов стал известным, а они нет. Одним из завистников и сплетников был И. Ясинский: «Причины подобного отношения Ясинского к процессу канонизации образа Чехова были очевидны. Литературные успехи своего младшего современника он воспринимал на фоне собственных неудач. <...> Тем более его раздражал пример Чехова, который, не прилагая особых усилий, завладел читательской аудиторией и добился признания в литературной среде»¹²⁸. В сущности, многие собратья Чехова по литературе прошли такую эволюцию отношения к нему, хотя и не все решились об этом сказать вслух.

Эти и многие другие факторы в совокупности также сыграли весьма важную роль в отношении общества к Чехову.

3.3. Публика и полемика с ней в литературной репутации А.П. Чехова

В Главе 1 уже шла речь о ряде социокультурных факторов, обусловивших громадный интерес общества к Чехову. Дополняя этот материал, обратимся к тем факторам, которые также связаны с социокультурными и социопсихологическими особенностями российского общества рубежа веков.

Одним из важных факторов была популярность Чехова среди интеллигентной и полуинтеллигентной публики уже в 1900-е гг. была огромна. Мемуаристы привели множество свидетельств того, что Чехова узнавали на улицах, искали встреч с ним, приходили в гости, особенно в ялтинский период.

Б. Лазаревский, сам сидевший у Чехова часами, с недовольством писал: «Любопытные незнакомцы и незнакомки, не имеющие ничего общего с литературой, наезжали к нему довольно часто. Но и с ними Антон Павлович бывал всегда вежлив. С хмурым лицом подпишет автограф, поклонится как-то немного боком и молчит. И только после ухода гостя вздохнет о том, что к нему пристают с пустяками»¹²⁹. Были и неприятные ситуации: «Обаяние личности Чехова в Ялте было так велико, что перед ним на улице снимали шляпу совершенно незнакомые люди, а он страшно при этом конфузился. Но часто назойливым приставанием ему причиняли прямо страдания. Помню такой случай. Сидим мы на скамеечке в Александровском сквере, разговариваем, смотрим на морской простор... Мимо проходит какой-то студентик с двумя барышнями. Увидав писателя, он о чем-то шушукается со своими спутницами, потом быстро подходит к Чехову, снимает фуражку и спрашивает: «Вы — Чехов?..» — «Да, Я!..» — растерянно отвечает А.П. — «Больше мне ничего не нужно!..» И я видел, как краска залила бледные щеки Чехова. «Как неделикатно и назойливо!» — прошептал он мне»¹³⁰.

В 1900 г. в Алупке вдруг господин за соседним столиком провозгласил тост за здоровье Чехова, чем вызвал гнев писателя. После этого Чехов получил письмо: «Мы, все участники вчерашней поездки в Алупку, глубоко опечалены поступком одного из сидевших с нами за столом, поступком, так очевидно сделавшим Вам неприятное, просим Вас извинить всех нас, из которых одни не знали о Вашем присутствии, а другие, те несколько барышень, среди которых собственно возникла идея этого чествования Вашего таланта, не могли и думать сделать Вам неприятное.

Мы все уверены, что Вас обидела балаганная форма (выражений) господина, провозгласившего тост за Ваше здоровье, а не само проявление наших чувств искреннего уважения к Вам, к автору «Чайки», «Дяди Вани», «Скучной истории», «Хмурых людей», к автору, которого все мы, вся молодежь, так горячо любим, пред талантом которого преклоняемся.

Вы простите нам это неудачное выражение наших искренних чувств уважения, преданности и любви.

Все участники поездки»¹³¹.

Многие специально ездили в Крым для встречи с Чеховым, как, например, малоизвестный тогда Е.Н. Чириков¹³².

Ялтинские поклонницы Чехова, антоновки, стали не менее известны, чем сам Чехов. В журнале «Будильник» в 1902 г. была напечатана драматическая сцена «Ялтинские «антоновки»»: «Вдали показывается фигура симпатичного писателя.

Все. (В экстазе). «Cheries, глядите, это он: / Антон, Антон, Антон, Антон!»

От восторга кувыркаются через голову. Писатель с изумлением смотрит на необычную картину»¹³³.

Однако надо отметить, что «антоновки» — это только частное проявление общей моды на писателей, певцов, актеров и пр. в начале крикливого XX в. Но одни, как Чехов, воспринимали это явление как еще одно проявление пошлости, другие считали должным и наслаждались такого рода известностью, разыгрывая роль «модного писателя», «модного певца» и пр.: «Кроме «мазинисток» и «собинисток», клубных «доминиканок» и «Уголовных дамочек» есть еще и «чехистки». Они водятся в городе Ялте и занимаются «обожанием» автора «Трех сестер» г. Чехова. В Ялте, где живет А.П. Чехов, образовалась целая армия невыносимо горячих поклонниц его таланта, именуемых там «антоновками». Они бегают по набережной Ялты за писателем, изучают его костюм, походку, стараются чем-нибудь привлечь к себе его внимание и т. д. — словом, производят целый ряд нелепостей. Положение писателя беспомощно и беззащитно, потому что этих «сестер» не берут в плен даже и татарские Альфонсы. Пытаясь как-нибудь отделаться, г. Чехов подарил им свою более не нужную ему куртку на меху, и поклонницы носят ее теперь на шесту и с лентами, по городу, совершая вокруг куртки легкие солевые танцы и сборные балабили»¹³⁴.

И дом Чехова в Ялте, дом не просто писателя, но писателя — Друга, не мог не приобрести сакральных черт, и даже его недостатки удивительным образом начали «работать» на создание мифологического образа дома.

Во-первых, дом белый. Это сакральный цвет, к тому же белый соотносился с другими образами — белая чайка, пена моря и, главное, с 1904 г. — цветы вишневого сада. Необычный архитектурный образ дома также способствовал тому, что, увиденный хоть раз на рисунке, фотографии или наяву, дом запоминался, манил свое странностью — как и чеховские пьесы. Во-вторых, дом окружен садом. Образ сада, взращенного Чеховым на пустыре и преобразившего уродливую местность, соотносился со словами героев «Трех сестер» о том, как прекрасна будет жизнь на земле через 200—300 лет. А после появления «Вишневого сада» возникла перекличка между садом срубленным и чеховским созданным садом. По воспоминаниям Куприна было хорошо известно, как Чехов трогательно возделывал сад, который цветет круглый год и, таким образом, становится райским садом. В-третьих, пространство за пределами сада, окружающее дом, также обрело символические смыслы — это юг, солнце, море и горы. Там, далеко на юге, вдалеке от сурового Севера, в волшебной Ялте (самом слово звучало как экзотика), в которую стремились и больные, и просто отдыхающие, чтобы вырваться «из скучной обыденности», где-то стоит белый домик, затерянный в огромном пространстве, между морем и горами.

В результате ни Мелихово, ни другие места, связанные с жизнью писателей, не стали такими же местами, как Ялтинский дом Чехова, наполненными символическими смыслами, не приобрели для России такого же огромного значения. Даже Ясная Поляна после смерти Толстого не стала местом такого паломничества, как Ялтинский дом после смерти Чехова, к которому стремится вся Россия, потому что душа Чехова не умерла — несмотря на его физическую смерть за границей, — а вознеслась и тоскует где-то здесь, в маленьком доме посреди большого мира.

Совокупность этих символических смыслов определила повествование в воспоминаниях гурзуфского жителя Н. Кузьмина: «Когда, бывало, я спускался к Аюдагу волшебною, как сон, гористою дорогой, я смотрел на далекие, как маяки, манящие огоньки Гурзуфа и думал: там живет Чехов!.. Вон там, вдали, у скал и моря, за купою гранат, виднеется приют «певца сумерек», — небольшой клочок земли с домиком, окруженным невзрачными на вид саклями, куда так часто убегал безвременно сгоревший от неутолимой чахотки писатель, убегал из Ялты, томимый там врачами, бездействием, врачами и толпой поклонников, скучавший от одиночества, и тосковавший по своей Москве. Все, чем жило его больное сердце, было далеко на севере»»¹³⁵.

Феноменальный успех всегда имеет обратную сторону. Чем больше популярность, тем неизбежнее массовый читатель примитивизирует Чехова, упрощает его до узкого круга тем и проблем и сближает его со своим собственным вульгарно-романтическим сознанием. Вольно или невольно, но многие критики и мемуаристы были вынуждены считаться или отталкиваться от этой популярности.

Эта популярность создавалась определенными слоями публики.

Чувствующий себя «петербуржцем» П.Д. Боборыкин утверждал, что Петербург не менее, а даже более Москвы любил Чехова. Провал «Чайки» в Александринке — это не заговор Петербурга: «Молодежь уже полюбила его за «Иванова» — и именно в Петербурге, где он и явился впервые как автор большой пьесы раньше появления «Чайки» на подмостках Александринского театра». И играли пьесу, если судить объективно, «совсем уж не так плохо, как об этом писали, особенно в Москве» (выделено нами — Л.Б.)¹³⁶. Кроме того, литературные репутации создавались в конце века прежде всего в Петербурге.

Но многие современники полагали, что Чехов не близок Петербургу — этот город «требует героя», он «индивидуалист», и в этом истоки неудач чеховских постановок в петербуржских театрах. В Москве «Чехов свой человек, он там даже некоторая местная достопримечательность, наряду с царем-колоколом, стоящим в Кремле, и царем-писателем, живущим в Хамовниках. А с теперешней Москвой надо очень считаться», — писал П.П. Перцов: именно в Москве возникло в последнее время несколько крупных явлений в разных областях художественной культуры, естественно выросших из жизни по частному почину (Третьяковская галерея, мамонтовская опера и Художественный театр). Действие «Трех сестер», писал Перцов, происходит «там», в глубине России: «Действительно, чтобы быть убежденным «чехистом», нужно быть немного провинциалом» — Москва же на полдороге между Петербургом и провинцией, очевидно, не географической только: «А Чехов — это, в силе и свежести его таланта, настолько глубокая и ясная Россия...»¹³⁷. Эту же мысль он продолжил через более чем 10 лет: «В столицах, в Петербурге, в Москве, сменилось за это десятилетие, конечно, много «течений». <...>. И сила творчества Чехова, может быть, главным образом в том, что он почти весь, на три четверти своего духовного существа, сидел «во глубине России», — не столько, правда, деревенской, сколько городской. Петербурга Чехов не любил и плохо знал его, петербургская обстановка в «Рассказе неизвестного человека» нарисована наивно и непривычно-неудачно для Чехова. Москву, которую он так любил, он брал, собственно, как провинцию, как тот же «Таганрог» — да в его годы (Чехов более или менее прочно жил в Москве ведь только в 80-е годы) Москва была еще почти провинция и не выработала еще современную свою «московскую» физиономию. Москва, в которую стремятся «три сестры», совсем еще не Москва Валерия Брюсова, десятиэтажных небоскребов, футуристов и босоножек. Делаю эту историческую справку, потому что у нас любят говорить о московском патриотизме Чехова. Но здесь кроется недоразумение, и вот где уместна поправка времени. Нет, Чехов — это провинция, губернская и уездная Россия, и постольку, конечно, коренная Россия, самая ее «суть» и «нутро»»¹³⁸.

Провинциального читателя привлекало то, что Чехов вырос в известного деятеля из безвестного таганрогского гимназиста, то, что «больные» настроения в провинции из-за условий русской жизни (тонкий культурный слой, большие расстояния, сложность противодействовать общей атмосфере) были очень сильны.

С.В. Глушков, обратившийся к изучению восприятия Чехова именно провинциальным читателем, обратил внимание на то, что Чехов — «бытописатель русской провинции и ее первооткрыватель», он писал для провинции, но судят о нем по отзывам столичной критики¹³⁹, — правда, исследователь, на наш взгляд, преувеличил роль провинции в понимании Чехова, как и то, что именно Чехов был ее первооткрывателем. Сама провинциальная критика считала, что она честнее и справедливее в отношении к Чехову. Но и «чеховщину», о которой пойдет речь в Главе 5, многие современники считали порождением именно провинции.

Идеализация Чехова породила борцов за его «честный облик». Самое известное проявление этой борьбы — скандальные мемуары Н.М. Ежова.

С Ежовым Чехов был знаком с середины 1880-х гг., давал советы, помог устроиться московским корреспондентом «Нового времени». В конце 80-х гг. имена Чехова и Ежова как многообещающих молодых талантов в некоторых рецензиях стояли рядом. Первые мемуары он опубликовал уже в июле 1904 г.

Скромность положения Ежова в литературе и в газете (он в основном вел фельетон «Московская жизнь») обусловили скромность поставленных им задач — он пишет просто фактографический очерк: «Не как простой обозреватель московской жизни, по обязанности отмечающий события текущих дней, а как старый товарищ, горячий поклонник и человек, много обязанный и глубоко благодарный, хочу говорить о Чехове». И рассказал об идеальном человеке: в его изображении Чехов изумительно красив (волнистые волосы, задумчивое лицо, мечтательные глаза, ласковая улыбка...), восхитительно добр, удивительно справедлив. Начинающие беллетристы, драматурги, поэты начинали «кишеть в его кабинете», но в любое время Чехов давал товарищеские советы, ободрял. Литературная слава его росла, его стали окружать актеры-премьеры, генералы, известные писатели, но к бывшим сотоварищам он всегда относился ласково и внимательно: «Быть может, у него несколько кружилась голова от этого успеха, но гордости, надменности никогда не было». Первые свои рассказы мемуарист писал под влиянием бесед и советов Чехова, тот правил их перед отправкой в «Новое время». Н. Ежов торжественно пообещал, что та помощь и дружеское участие, которые он, когда-то начинающий писатель, одинокий, встретил со стороны большого писателя, создали вокруг Чехова в его глазах такой лучезарный ореол, который не померкнет для него до конца дней¹⁴⁰. Ежов переусердствовал и вызвал иронию А. Кугеля в «Русском слове»: «Он все визиты к Чехову помнит. Частенько-таки бывал, и всякий раз какое-нибудь свое произведение в подарок Чехову привезет, а тот все читал и читал их. В рукописи! Наслаждений-то сколько! От переизбытка наслаждений, может быть, и умер так рано!»¹⁴¹

Ежов, конечно, о «Новом времени», в котором сотрудничал, тоже не забыл. Он авторитетно заявлял: «В одной из московских газет на днях было сказано, что редактор «Осколков» г. Лейкин «влиял» на развитие таланта Чехова. Влияния тут ровно никакого не происходило, но что г. Лейкин обеими руками ухватился за талантливого сотрудника и охотно издал его книгу «Пестрые рассказы», это верно». Успех же пришел только с первыми публикациями в «Новом времени», после того, как Суворин издал «В сумерках», а Буренин напечатал сочувственный фельетон — «Тут у всех глаза открылись»¹⁴².

Потом «Новое время» потеряло интерес к Чехову — практически без внимания осталась даже первая годовщина со дня его смерти.

Но вот в 1909 г. Н. Ежов опубликовал значительную по объему и программную по содержанию статью «Антон Павлович Чехов: Опыт характеристики» — это были не просто мемуары, но именно «опыт характеристики»¹⁴³. В 1915 г. он продолжил размышления о Чехове в мемуарах о Суворине¹⁴⁴.

Ежов сразу же предупредил читателей, что все материалы, появлявшиеся в печати в последние годы, недостоверны. Письма Чехова литературны, т. е. фальшивы, ценность «записок гг. воспоминателей» он еще более отрицал: они «представляют собой сплошной хвалебный хор», «досадно и обидно за Чехова, когда читаешь белиберду какого-нибудь исступленного воспоминателя»¹⁴⁵. А вот его цель — полная объективность честного биографа, желание установить «истинный размер» Чехова как человека и писателя. В сущности, он поставил перед собой героическую задачу: он один своими воспоминаниями хотел изменить сложившееся к этому времени представления о Чехове и сказать о нем правду.

Жизнь и литературную деятельность Чехова он традиционно делит на три периода: сотрудничество в «Осколках», «Петербургской газете» и «Новом времени»; сотрудничество в «Русской мысли» и «Северном вестнике»; сотрудничество с Художественным театром. Наиболее плодотворным он считал первый период. Вопреки «либеральной версии» он рассматривал Чехова юмористических изданий и Чехова «Нового времени» вместе, чтобы доказать, что талант был замечен, развит, отшлифован в «Новом времени», что Чехов попал в газету благодаря «недреманному оку» Буренина, который рекомендовал писателя Григоровичу и Суворину. С утверждением либеральных изданий, что Чехова открыл Григорович, он решительно не согласен. «Новое время» принесло писателю славу — он стал самым модным писателем Петербурга. Дальнейшая его литературная карьера быстро достигла зенита. Это вершина творческого пути Чехова. Слава совершенно изменила Чехова: «Он стал суховат с прежними благоприятелями <...> Критиковать его произведения запросто, по-приятельски, стало уже страшно. Он постепенно отодвинул от себя авторитеты, встал в роли критика даже по отношению к большим писателям», возомнил о себе не как о литераторе в удаче, а как о гении, чего на самом деле не было. Не мудрено, что Чехов попал «в западню», в «Русскую мысль». Результат не замедлил сказаться — он сразу упал как писатель. В «Попрыгунье» Ежов увидел «низменные страсти», «мелочность и злобную мстительность», поездка на Сахалин, странная пьеса «Чайка» — это все метания из стороны в сторону, писатель, сам себя произведший в гении, искал гениального сюжета, нововременские успехи показались ему мизерными, он потерял свой путь. Он сильно полевел, но и от этого как талант не выиграл. Чехов-драматург Ежову также абсолютно несимпатичен. Само обращение к драматургии объяснено выгодой этого занятия: «Чехов любил заработать побольше, любил большие гонорары...».

Основные черты Чехова-человека Ежов вывел из его мещанского происхождения (подумайте, какой Ежов марксист оказался, иронизировал один из критиков). При этом, для большей убедительности, он опирался на такой близкий Чехову и «Новому времени» источник, как воспоминания Александра Чехова: «Но если мы вспомним детство Чехова, его торговлю в лавочке отца, его прежнюю бедность, — писал Ежов, — мы многое поймем в обиходе Чехова <...> Когда он продал Марксу свои сочинения за 75 тыс. рублей, все почему-то закричали: «Чехов мало взял!» Но Чехов недаром был по природе купец».

Словом, Чехов был малообразованным, малоодаренным, до предела самолюбивым, жадным до денег человеком, который, пока им руководил Суворин, писал более-менее неплохие рассказы. Как писал критик В. Кранихфельд, «скупой торгаш (купец по природе), обуреваемый к тому же вполне низменными страстями, Чехов с портрета Ежова выглядит каким-то дегенератом, который попал не в арестантские роты, а в литературу только попустительством Суворина и неба. Глядишь на этот портрет и удивляешься — не столько даже уродству обезображенного Чехова, сколько тому сладострастию, с каким портретист выполняет свою неблагодарную работу»¹⁴⁶.

Конечно, нельзя забывать о зависти, которую Ежов наверняка испытывал к Чехову, сыграло роль и то, что он пытался вслед за Чеховым попасть в «Русскую мысль», но в большую литературу его не взяли. Но главное — не в личной обиде.

Во-первых, в 1909 г. он словно попытался исправить свою былую ошибку. Противоречия между двумя выступлениями не смущали его, он даже не потрудился оправдаться за публикацию 1904 г. Теперь он горд собой, тем, что рискнул пойти против господствующей в обществе политической силы¹⁴⁷ и выступить в защиту газеты, в которой служил.

Дружба Суворина и Чехова, сотрудничество последнего в «Новом времени» занимали общественное внимание. Е.А. Динерштейн отметил, что не просто Чехов отошел от Суворина и газеты, но на самом деле расхождение и раздражение были взаимными. Об этом свидетельствуют, например, отзывы Суворина на произведения Чехова, написанные после ухода из газеты. Кроме того, если Суворин и не решался открыто выразить накопившееся раздражение при жизни Чехова, то «ближайшее окружение, бывшее в курсе всех перипетий их отношений, хорошо знало, что они были уже не столь лучезарны, как прежде»¹⁴⁸. Так, отрицательные рецензии В. Буренина (который связывал то, что талант писателя не развивался, с появившимися за последние годы у Чехова стремлениями писать с «солидно-либеральными тенденциями»¹⁴⁹) сопровождали практически все новые произведения Чехова, естественно, не без ведома Суворина. Но когда смерть Чехова проявила огромную читательскую любовь к нему, газете пришлось напомнить, как много дало Чехову сотрудничество с ней, чем был вызван его уход в другие издания, и этим оправдать себя. По числу чеховских материалов газета занимала летом 1904 г. одно из первых мест. Два больших некролога были опубликованы уже 3 июля. В одном из них газета напоминала, что сотрудничество в ней Чехова началось 15 февраля 1886 г., после большого успеха в газете он начал печататься в толстых журналах. В другом критик газеты Н. Энгельгардт утверждал, что Чехов — выдающийся художник современности, равный только Тургеневу, Гончарову и Гоголю¹⁵⁰. Центральное место заняли мемуарные публикации. Уже 4 июля было опубликовано очередное «Маленькое письмо» самого издателя газеты А.С. Суворина¹⁵¹. Два подвала заняли воспоминания М. Меньшикова, который восторженно признавал Чехова русским человеком будущего¹⁵², третья — первые воспоминания Ежова. О том, что в 1909 г. Ежов попал в тон, свидетельствует одобрение его Сувориным и Бурениным. А. Амфитеатров удивлялся, почему Ежову было разрешено напечатать свои инсинуации в журнале, принадлежащем фирме Суворина, поскольку он верил, что Суворин сохранил любовь к Чехову¹⁵³. Е.А. Динерштейн привел архивные материалы — запись Ежовым встречи с Сувориным. Получив возмущенное письмо М.П. Чеховой, Суворин пригласил к себе Ежова: «Впрочем, он находит, что я чересчур резко напал на Чехова, что этого делать не следовало. Со мною Суворин был очень любезен, и я думаю, что он нисколечко на меня не сердится за Чехова. В этом случае г-жа Чехова мне сильно помогла своим доносом»¹⁵⁴. А 22 сентября 1914 г. Н.М. Ежов писал Б.Б. Глинскому по поводу воспоминаний режиссера Е. Карпова о Суворине и в связи с подготовкой собственных воспоминаний о нем: «...Суворин — великан бесспорный и явный — в статейке Карпова изображен именно карликом. Карпов, a la крыловский любопытный, слона-то и не приметил в этом «взбалмошном старике» <...> Мне придется, говоря более всего о Суворине, касаться и других лиц, в т. ч. и Ант. Чехова. Вы советуете мне воспользоваться случаем и, отдавая истине предпочтение перед личным, принести нечто вроде покаянного псалма. Извиняюсь, я этого сделать никак не могу. Если бы я это совершил, получилось бы как раз впереди личное — в ущерб истине. Я написал о Чехову одну горькую правду. Покойный С.Н. Шубинский находил мою характеристику вполне верной, В.П. Буренин прислал мне большое письмо, где советует даже издать мою статью о Чехове как статью, весьма правильно рисующую личность Чехова — и человека, и писателя. Сам А.С. Суворин в конце концов говорил:

— Не понимаю, за что напали тогда на Ежова! Я на днях вторично прочитал его статью о Чехове. Есть в ней очень немного черточек, которые следовало бы вычеркнуть — о Книппер, например, напрасно сказано, что она еврейка. Но статья интересна. Знаете, я бы, если бы вздумал писать о Чехове, наговорил бы в десять раз хуже.

Эти слова переданы мне тем лицом, кому были сказаны.

Впрочем, прошу Вас быть в покое. Ничего «страшного» о Чехове я не скажу. Напротив, воздержусь от всяких критических выводов. Чехову я всегда готов отдать должное, как очень талантливому писателю, но все-таки писателю второстепенному. Недавно я говорил о нем с А.С. Сувориным, с которым очень давно не виделся. Вспоминали мы прошлое, вспомнили и Антона Павловича. И, поверьте, вспомнили добрым словом»¹⁵⁵.

Собирая письма Чехова для издания, В. Брендер обратился и к Суворину с просьбой помочь и дать письма Чехова, адресованные к нему — «так как вы сами знаете, какую ценность вообще представляют эти письма <...> Ваша жизнь так тесно была связана с именем Антона Павловича, 17 января 1910 г. исполнится 50 лет со дня рождения А.П. и к тому времени подготовляется сборник воспоминаний о нем — я очень прошу Вас принять участие в этом сборнике и написать свои воспоминания или статью». Брендер «заманивал» Суворина тем, что доход пойдет на памятник Чехову в Москве, а наблюдение за печатанием взяли на себя родные Чехова. Конечно, никакой статьи и воспоминаний Суворин уже не написал¹⁵⁶.

Прямо обосновывал свою позицию мнением Суворина Ежов в своем мемуарном очерке 1915 г. Воспоминания состояли из 17 глав. Сразу же после «Нескольких предварительных слов» шла главка «В гостях у Антоши Чехонте», и посвящена она была восторженным рассказам Чехова о Суворине. В третьей главке рассказывалось, как Чехов познакомил Ежова с Сувориным, и передавалась беседа Чехова и Суворина, в ходе которой Чехов отзывался о редакторе «Русской мысли»: «Строки не дам я в его честную, но бесталанную «Русскую мысль»!»¹⁵⁷. Воспоминания полны восторженных отзывов Чехова о Суворине, но десятый раздел специально посвящен их взаимоотношениям: Чехов был многим обязан Буренину и Григоровичу, но Суворину — всем, потому что именно он отыскал Чехова в мелкой прессе и способствовал его славе. По свойству своей натуры делать людям добро, Суворин отдавал Чехову столько отцовской ласки и любви, что тот должен был до гробовой доски это ценить и помнить¹⁵⁸. Но «откровенные и проникнутые горьким чувством упреки Суворина раздражали Ант. П. Чехова», «он и физически был нездоров» — в результате «очень жаль, что все так вышло». И хотя «у А.С. Суворина, говорят, был дурной характер. Что ж, разве Суворин не человек»¹⁵⁹, он искренно любил Чехова: «А.С. Суворин, узнав о смерти Чехова, этого цветка, пересаженного с его гряды неумелыми руками, — написал горячую статью, посвященную памяти Антона Чехова. Статья эта известна всем <...> Впоследствии, увидавшись с Сувориным и рассказывая ему о встрече и похоронах, я услышал от него фразу: «Москва умеет ценить людей, и Чехов стоит общих слез и сожалений. Беда в том, что он не так, как бы следовало, распорядился при жизни и своим дарованием, и своим здоровьем»¹⁶⁰.

В 1944 г. в журнале «Октябрь» были опубликованы письма Чехова к Ежову, сопровождавшиеся комментариями П.С. Попова, опиравшегося на устные комментарии самого Ежова. Сообщалось, что в 1914 г. мемуарист хотел переиздать воспоминания отдельной книгой и обратился к В. Буренину с просьбой написать предисловие. Книга не вышла, Буренин предисловия не написал, но воспоминания одобрил¹⁶¹.

Во-вторых, Ежов был вполне искренен в своей попытке рассказать о Чехове — он знал его в 1880-е гг., когда работа над собой еще только начиналась: в Чехове сильны были черты, связанные с мещанским мироощущением, он бывал груб и резок, по-базаровски самоуверен и эпатажен в поведении. Ежов, прочитавший десятки восторженных мемуаров об очаровательном и обаятельном Чехове, помнил Чехова иным. Ежов писал: «Собирая материалы для биографии незаурядного деятеля, — Чехов же был деятель крупный и блестящий, — всякий должен отдать себе отчет: для кого он пишет, для друзей усопшего деятеля или для широкого круга публики: для друзей и родных пишутся панегирики, что особенно к лицу деятелю сомнительному, а для правильного понимания выдающегося писателя, артиста, художника и т. п. следует рисовать точный его портрет. По-моему, начав писать биографию Чехова, ни один биограф не имеет права утаить яркие факты жизни этого литератора, хотя бы сам по себе иной факт показывал Чехова в невыгодном освещении. Так поступил и я, собрав о Чехове все светлое, украшающее, но точно так же упомянул и о том, что не прибавляло Чехову в его достоинствах. И я не злорадствовал, а скорбел, приводя примеры падения его таланта или уклонов в сторону с прямого пути. Этого, кажется, не понял ни один критик, вступивший со мной в полемику»¹⁶².

Ежов в своей статье хотел сделать «посильную оценку» литературной деятельности «покойного симпатичного писателя» и сообщить «кое-какие факты из его жизни, рисующие Чехова как человека»: «Право, вся шумиха поднята по недоразумению. Заподозрили — и даже люди очень благоразумные — развенчиванье Чехова, чего на самом деле вовсе не было. Всем моим читателям, корреспондентам и критикам я заявляю одно: приступая к характеристике Чехова, я желал сказать о нем правдивое слово, в котором нет ни лести, ни недоброжелательства. Допускаю, что у меня есть ошибки, но и это заранее было оговорено в моей статье. Я просил меня поправить, если что не совсем верно, а меня стали поносить и ругать, особенно те, кто даже не прочитал мою статью. Да, трудно у нас теперь говорить горькую правду. Но совесть моя спокойна, и готов встретить новые нападки. На брань и гадкие ответы отвечать не буду... <...> Знакомые из Петербурга писали мне: «Чтобы идти вразрез с огромным большинством, надо иметь большой запас мужества. Смотрите, вам достанется от ярых чеховцев». Кроме того, Чехов состоял в лагере, где партийность исключает всякую надежду на справедливую критику...»¹⁶³ Он писал, что если бы он вычеркнул поступки Чехова с Левитаном и Кувшинниковой или с моделью для искаженного портрета в «Ариадне», то он бы обманул читателей — но, рассказывая об этом, он сожалел: «Слишком много в Чехове было хорошего, чтобы он не сознавал дурного»¹⁶⁴.

Многое в воспоминаниях Ежова имеет отношение к действительности. Так, Ежов говорит о грубости и резкости молодого Чехова, его неправильном образе жизни, испортившем здоровье, — в этом признавался и сам писатель, отголоски находим и в его письмах: «Издание стоит 200 руб. Пропадут эти деньги — плевать... На пропивку и амуры просаживали больше, отчего же не просадить на литературное удовольствие?» (П, 1: 111—112). О том, что Чехов неправильно распорядился своей молодостью в плане здоровья, постоянно говорил А. Суворин, а с его слов — П. Перцов. Ежов рассказал о том, что Чехов правил самого (!) Л. Толстого — известна стилистическая правка Чеховым рассказа В. Короленко. Но интерпретация мемуариста делает «факт» правдой и неправдой одновременно.

А. Амфитеатров дал свой комментарий к некоторым приведенным Ежовым чеховским фразам: «Эпизод о Билибине, рассказанный г. Ежовым, истолкован мемуаристом, задавшимся целью «во всем дурное видеть», в злобном смысле, которого не только «друг» Чехова, но и человек, хоть сколько-нибудь его знавший, никогда бы этому отзыву не придал. Г-н Ежов пишет: «Его (Чехова) друг, покойный В.В. Билибин, рассказывал: «Встретил я Чехова. Неузнаваем. Сказал мне: вы бы выслали мне свои водевили, я поеду скоро к Черному морю, буду их читать, прочту один — и за борт, прочту другой — туда же...» Это очень оскорбило Бибилина, но, как человек воспитанный и вежливый, он и виду не показал, что обижен старым приятелем по «Осколкам»». <...> Но г. Ежову просто угодно истолковывать в скверном для Чехова смысле обыкновеннейший товарищеский разговор в том условно-ироническом тоне, который был общим в молодых литературных компаниях 80-х и начала 90-х годов и отголосков которого каждый из нас может найти и в своих воспоминаниях о Чехове, и в сохранившихся его письмах — сколько угодно. Но никому из нас и в голову не приходило ни воображать, будто Чехов нас тем обижает, ни считать за то Чехова злодеем своим. <...> Так что в фразах Чехова, которые г. Ежов пытается изобразить каким-то надменным генеральским злопыхательством, не звучало решительно ничего, кроме дружеского, товарищеского предупреждения»¹⁶⁵.

Так что Ежов в данном случае проявил возрастное фарисейство, но был не пасквилянтом — против чего усердно возражал, — а искренним защитником справедливости — он видел ситуацию именно так.

Бурная полемика по поводу воспоминаний выявила некоторые показательные в отношении общества к Чехову моменты.

Одобрительных отзывов Ежов получил немного — несколько читательских писем, опубликованных им же самим в статье, в которой он отвечал своим критикам. Против мемуаров выступили практически все остальные читатели — «Русское слово», «Биржевые ведомости», «Одесские новости» и др., критики А. Измайлов, Г. Петров, В. Кранихфельд, П. Сакулин и др., обвиняя мемуариста в нарушении моральных правил, зависти и отражении позиции «Нового времени».

А. Измайлов (в «Русском слове» в Москве и «Биржевых ведомостях» в Петербурге) и публицист Г. Петров¹⁶⁶ выразили общее мнение, призвав общество закрывать глаза на недостатки великих людей. Так, А. Измайлов не сомневался в правдивости Ежова, более того, он считал, что «в воспоминаниях г. Ежова ничего нет, что было бы неудобным, неприличным в литературном смысле: ни залезания в личную семейную жизнь Чехова, ни при жизни всех ему близких неудобных разоблачений, ни оскорбительного тона. <...> Может быть, совсем немного нужно было бы вычеркнуть, чтобы статья соответствовала своему подзаголовку «Опыт характеристики»...». Он призывал: «Пощадите нас с вашей «высшей справедливостью» и оставьте нам «возвышающий обман»! Пусть образ, который мы создали по произведениям Чехова и по рассказам о нем Короленки, Горького, Куприна, Сергеенки, Тихонова, — несколько идеализирован! Но оставьте нам этот красивый образ неомраченным в укор и утешение нашей серой постылой обывательщины...»¹⁶⁷. Ежов справедливо посмеялся: «...я и г. Измайлов совершенно по-разному смотрим на Чехова. Он видит в нем первоклассного русского писателя и ставит его имя рядом с именами Шекспира, Байрона, Пушкина. Я Чехова с такими гениями не сопоставлю и называю писателем средним, отчасти подражательным. Но в своей статье я отнюдь не уподоблялся «толпе, жадно читающей записки о великих людях, чтобы видеть их унижение», — храни меня Бог от этого! Но вот когда чуть не в хрестоматию начали вводить, как правило, что Чехов — «великий писатель земли русской, что он «выше Тургенева» и «равен Толстому», да еще, вдобавок, едва ли не Христос по прекраснодушию, я позволил себе протестовать и пробовал определить истинные размеры таланта и деятельности Чехова; я хотел дать несколько верных и характерных черточек, из которых рисуется личность писателя, и сделал это честно, не тайком, не надевая маски псевдонима. Но вот выступает деликатный г. Измайлов и зовет мои факты «низкими истинами». Что же должен обозначать у г. Измайлова «возвышающий обман»? Вероятно, то, когда биограф не только «немного» вычеркнет темных случаев из жизни знаменитости, но даже преувеличит его солидные добродетели?»¹⁶⁸

Часть критиков объяснила позицию Ежова завистью. В. Кранихфельд писал, что отношение Ежова и Фидэля к Чехову напоминает отношение Сальери к Моцарту. «Я нахожу их выступления закономерными и нормальными и даже нахожу, что без них прославление имени Чехова было бы неполным. Как у всякого предмета, освещаемого солнцем, есть тень, так у каждой настоящей, заслуженной известности непременно есть завистник. Ну, относительно Фидэля я ничего не знаю. Имя это является в первый раз, и кажется, мы имеем дело с простой, ничем не прикрываемой глупостью. Но Ежов — типичный завистник самого низменного пошиба»¹⁶⁹, — считал И. Потапенко.

Все эти авторы рассматривали воспоминания Ежова прежде всего с этической точки зрения. Вызывает уважение то, как общество поднялось на защиту памяти Чехова. Но и Ежов был прав, иронически высмеивая эти отзывы и отмечая неустойчивость предложенного «этического критерия» в оценке мемуаров: для него Чехов не был великим человеком, соответственно, он не обязан следовать в воспоминаниях о нем моральным ограничениям.

Ряд критиков связал мемуары с «Новым временем». П. Сакулин отмечал: «Об одном только не догадывается наш критик и мемуарист, что можно было знать человека и в то же время совершенно не понимать его внутренней жизни <...> «Сырой материал» г. Ежова то и дело срывается на разоблачения, а его «характеристика» — на плоское суждение о человеке, которого он едва сумел понять с одной внешней стороны». Эту ограниченность позиции Ежова Сакулин прямо связывает с долгим сотрудничеством в «Новом времени»¹⁷⁰. Воспоминания Ежова А. Амфитеатров отправил М. Горькому на Капри. Тот откликнулся крайне эмоционально: «Ежова получил <...> Иногда вся Россия кажется покрытой прыщами и нарывами <...> а в толстой коже ее все шарахаются серенькие паразитики <...> творя яды гнилые»¹⁷¹. В 1913—14 гг. А. Лазарев-Грузинский, начинавший с Ежовым в «Осколках», начал работать над воспоминаниями, которые должны были фактами опровергнуть Ежова, но закончил их в 1920-е гг., и частью литературно-критической жизни 1910-х гг. они не стали¹⁷².

Правдивы или нет воспоминания Ежова — вопрос в целом не актуальный для полемики 1909 г. Позиция, в них высказанная, не была новой. Ежов просто довел до логического конца широко обсуждавшиеся идеи о «трех Чеховых», об обыкновенности и даже мелочности натуры Чехова, о бессмысленности его драматических произведений и т. п. Практически то же самое высказал ранее И. Ясинский. Почему же тогда публикация Ежова вызвала взрыв негодования? Пять лет, прошедших после смерти писателя, были годами быстрой идеализации Чехова: «Мне было тошно от той сусальной одежды, в которую нарядили Чехова его чрезмерные поклонники (г. Измайлов зовет таких господ «безвкусниками»), и я своей статьей протестовал против «засахаривания» (выражение также г. Измайлова) Чехова, против пошлости тона воспоминателей, а главное — чего не увидал ни один критик — против оскорбления и унижения светлой памяти великих писателей <...> перед которыми Чехов — былинка, озаренная этими могучими и живительными лучами. Оскорбляясь на мою статью за Чехова, господа журналисты лучше бы оскорбились за классиков русской литературы...»¹⁷³ Пытаясь демифологизировать образ Чехова с искренним стремлением к правде, Ежов пошел по пути создания антиобраза. Эти мемуары несправедливо называть откровенным «враньем» или видеть в них только проявление позиции газеты, которой преданно служил этот мелкий фельетонист¹⁷⁴. Ему не хватило умения анализировать, понимания психологии, он увидел Чехова таким же мелким и примитивным человеком, каким был сам, и искренне недоумевал, что же в Чехове увидели другие люди.

В посмертной литературной судьбе почти каждого писателя всегда есть ниспровергатель, более или менее успешно привлекший внимание к своим выпадам. Он выдвигается на литературную арену тогда, когда достигает своего апогея миф о писателе — появись эти материалы раньше (когда миф еще не сложился) или позже (когда хрестоматийный глянец уже окончательно «прилип»), они пройдут или незамеченными, или к ним отнесутся как к курьезу. В процессе сакрализации писателя есть момент, когда «ниспровергатель» чувствует, что у него появилась действительная возможность повлиять на общественное мнение — чаще всего он ошибается. Но такие публикации выполняют особую роль: они сплачивают силы мифотворцев в борьбе с определившимся оппонентом.

Примечания

1. В частности, в работе М.А. Муриня утверждается, что младшие чеховские современники через Чехова шатались понять себя, возник эстетический феномен — «Чехов и мы», «Чехов в нас», благодаря которому они пытались втянуть Чехова в водоворот внеэстетического бытия, критика перестала быть критикой в привычном смысле: шел диалог критиков через Чехова с эпохой. Потому для начала XX в. характерны расширение круга интерпретаторов, появление критической глубины, объективность и целостность осмысления Чехова академическим литературоведением. Поколение начинает понимать себя по Чехову, жить с ним, соотносить себя с его героями, изменяется рецепционное поведение литературных судей, от отчужденности Чехов становится центральной литературной позицией. Чехов осознается как рубикон, веха, литература и театр осмысляются как «до и после Чехова», происходит революция в читательском вкусе. Нам представляется, что такая интерпретация несколько однозначна в своей защите чеховских современников.

2. Дорошевич, В. А.П. Чехов / В. Дорошевич // Русское слово, газ. — М., 1904. — № 183, 3 июля.

3. Горький, М. А.П. Чехов / М. Горький // ЧВС. — 1986. — С. 446. Первая публикация: Горький, М. А.П. Чехов / М. Горький // Нижегородский сборник. — СПб.: Изд-во т-ва «Знание», 1904. — С. 11—24.

4. А.М. Скабичевский признал в «Истории новейшей русской литературы» (СПб., 1891. — С. 415.) за Чеховым «сильный талант», но и «один существенный недостаток — полное отсутствие какого бы то ни было объединяющего идейного начала». Однако в статье в собрании сочинений (Т. II. — СПб., 1892) доказывалось наличие прогрессивных идеалов у Чехова и были упреки критикам, настаивавшим на его безыдейности. После «Дуэли» и «Жены» Скабичевский писал, что теперь Чехов «стремится отдать себе отчет в изображаемых явлениях жизни, осмысливать их, проливать на них высшие философские взгляды» (Новости и биржевая газета, газ. — СПб., 1892. — № 44, 13 февр.). После выхода «Рассказа неизвестного человека» в статье «Есть ли у г. А. Чехова идеалы?» (Новости и биржевая газета, газ. — СПб., 1893. — № 87, 94, 101; 1, 8, 15 апр.) он положительно отвечал на этот вопрос. А в статье «Новые течения в современной литературе» Скабичевский защищал Чехова от «несправедливых нападок» критики: «...это новая и небывалая еще <...> поэзия конкретных фактов и тех разнообразных настроений, которые эти факты вызывают» (Русская мысль, ж. — М., 1901. — № 11, ноябрь. — С. 100).

5. Он писал редактору журнала и другу Чехова В.А. Гольцеву: «Только что успел отправить Вам письмо, как получил известие о смерти Чехова <...> Дело в том, что о чем прикажете писать прежде: об Андрееве или о Чехове? (писать о котором давно чесалась у меня рука), но о Чехове я не могу написать скоро: надо обдумать и собрать все материалы; между тем как о Василии Фивейском могу написать в скором времени» (этот материал появился уже в № 9 «Русской мысли»). См.: Архив В.А. Гольцева. — Т. 1. — М.: Кн-во писателей в Москве, 1914. — С. 302.

6. Скабичевский, А.М. А.П. Чехов / А.М. Скабичевский // Русская мысль, ж. — М., 1905. — № 6. — С. 30 вт. паг.

7. Скабичевский, А. Письмо в редакцию / А. Скабичевский // Новости и Биржевая газета, газ. — СПб., 1905. — 17 марта. В рецензии на сборник «Пестрые рассказы» ([Б. п.] [Скабичевский, А.] [Рецензия] // Северный вестник, ж. — СПб., 1886. — Кн. 6, июнь. — С. 123—126 вт. паг. Чехов сначала думал, что автор — Н.К. Михайловский) описана типичная картина гибели таланта писателя-юмориста, которого эксплуатируют издатели. В фельетоне же «Литературная хроника», напечатанном в «Новостях», который называет здесь критик (1888. — № 203, 28 июля), речь идет только о том, что талантливый писатель Чехов раньше писал весьма легковесные вещи, а теперь начал печататься в солидном толстом журнале.

8. Скабичевский, А.С. А.П. Чехов / А. Скабичевский // Русская мысль, ж. — М., 1905. — Кн. 6. — С. 30 вт. паг.

9. Д'Оръ [Городецкий, Д.М.]. Критика о Чехове / Д.М. Городецкий // Утро России, газ. — М., 1910. — 17 янв. Перепечатан: Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 473—477.

10. Брендер, В. Чехов и критики / В. Брендер // Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 468—473.

11. Измайлов, А. Чехов: Биографический набросок / А. Измайлов. — М.: Типография И.Д. Сытина, 1916. — С. 562.

12. Скабичевский, А.С. А.П. Чехов / А.С. Скабичевский // Русская мысль, ж. — 1905. — Кн. 6. — С. 29—30 вт. паг. Скабичевский настаивает, что у читателей не должно быть предубеждения по отношению к нему и удивления по поводу статьи — его отношение к Чехову в этой статье будет именно такое, какого заслуживает только что умерший писатель и какое у него сложилось по мере формирования таланта Чехова, особенно за последние 10 лет.

13. Сухих, И.Н. Проблемы поэтики Чехова. 2-е изд., доп. / И.Н. Сухих. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2007. — С. 394, 396.

14. Флеминг, С. ле. Господа критики и господин Чехов: Антология / С. ле Флеминг. — СПб.: М.: Летний сад, 2006. — С. 502.

15. Боборыкин, П.Д. Указ. соч.

16. Дерман, А. Творческий портрет Чехова / А. Дерман. — М.: Кооп. изд-во «Мир», 1929. — С. 118, 120.

17. Письмо О.И. Лебедевой. Цит. по: Хализев, В.Е. Указ. соч. — С. 164—174.

18. Там же.

19. РГБ. — Ф. 331. — К. 53. — Ед. хр. 6.

20. Чудаков, А.П. Поэтика Чехова / А.П. Чудаков. — М.: Наука, 1971. — С. 174.

21. Гудков, Л., Дубин, Б., Страда, В. Литература и общество: Введение в социологию литературы / Л. Гудков, Б. Дубин, В. Страда. — М.: РГГУ, 1998. — С. 25—27.

22. Там же. — С. 27—29.

23. Батюшков, Ф. Предсмертный завет Антона П. Чехова / Ф. Батюшков // Мир Божий, ж. — СПб., 1904. — № 8. — С. 1—12 вт. паг.

24. Ничипоров, И.Б. Спор о типах художественного мышления (Валерий Брюсов о Чехове) / И.Б. Ничипоров // Молодые исследователи Чехова. 5: Материалы межд. науч. конф. — М.: Изд-во МГУ, 2005. — С. 8.

25. Брюсов, В.Я. Письма к В.С. Миролюбову (подгот. А.Б. Муратовым) / В.Я. Брюсов // Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения / Под ред. К.Д. Муратовой. — 1960. — № 5. — С. 177.

26. Степанов, А.Д. Антон Чехов как зеркало русской критики / А.Д. Степанов // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914). — СПб.: Изд-во Русской христианской гуманитарной академии, 2002. — С. 976—1007.

27. Гитович, И.Е. Литературная репутация Чехова в пространстве российского XX в.: реальность и аберрации (К постановке вопроса) / И.Е. Гитович // Studia Rossica. XVI. — Warszawa, 2005. — S. 16.

28. См.: Кондаков, И. Нещадная последовательность русского ума: Русская литературная критика как феномен культуры / И. Кондаков // Вопросы литературы, ж. — М., 1997. — № 1. — С. 143—149.

29. Батюшков, Ф. А.П. Чехов по воспоминаниям о нем и письмам / Ф.Д. Батюшков // На памятник А.П. Чехову: Стихи и проза. — СПб., 1906. — С. 3.

30. Щеглов, И. Мой любовник — Антон Чехов: Из воспоминаний Г-жи Мурашкиной / И. Щеглов [Леонтьев] // Щеглов, И. Жизнь вверх ногами. Новые веселые рассказы. — СПб.: Изд. М.Г. Стракуна, 1911. — С. 201—206.

31. Дорошевич, В. Воспоминания об А.П. Чехове: фельетон / В. Дорошевич // Русское слово, газ. — М., 1904. — 20 июля.

32. Батюшков, Ф. А.П. Чехов по воспоминаниям о нем и письмам... — С. 4.

33. [Б. п.] [Рец. на «Памяти Чехова»] // Современность, ж. — СПб., 1906. — № 1. — С. 90—91 вт. паг.

34. О. Чюмина — поэт. Ее воспоминания не были учтены Ф. Фридкесом и Э. Полоцкой: Чюмина, О. Памяти Чехова // Новости и биржевая газета, газ. — СПб., 1904. — 11 июля. — № 189. — С. 2. В них она рассказывает о встрече с Чеховым на набережной в Ялте, причем Чехов хорошо выглядел в новом синем костюме.

35. Квидамъ [Кугель, А.Р.]. Воспоминания: Пародия / А.Р. Кугель // Русское слово, газ. — М., 1904. — 15 июля.

36. Воспоминания М. Меньшикова попали в этот ряд потому, что напечатаны в газете «Новое время», оппонента газеты «Русское слово», на самом деле они глубоки и интересны. Первый вариант воспоминаний Н. Ежова 1904 г. особыми достоинствами не отличается — но и особыми недостатками тоже. Претензии А. Кугеля важна не как справедливый отклик на конкретные тексты, а как интересные наблюдения в целом.

37. Кугель, А.Р. Два слова о Чехове / А.Р. Кугель // Утро России, газ. — М., 1910. — 17 янв.

38. Фингал [Потапенко, И.]. Впечатления бытия: Посмертные друзья / И. Потапенко // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1910. — № 15, 2 янв.

39. Булдеев, А. О живых и покойниках / А. Булдеев // Утро России, газ. — М., 1914. — № 163, 19 июля.

40. Бунин, И.А. Памяти Чехова / И.А. Бунин // III сб. т-ва «Знание» за 1904 г. — СПб.: Знание, 1905. — С. 235—254.

41. М. Горький и И. Бунин. Переписка // Горьковские чтения. 1958—1959. — М., 1961. — С. 29.

42. Там же. — С. 28.

43. Намек на воспоминания В. Гиляровского и В. Дорошевича в июле 1904 г. в газете «Русское слово». «Новое время» очень обрадовалось такой полемике среди своих оппонентов: «Совершенно верно. Но ведь такой вздор о Чехове исходил, если не ошибаюсь, от Кабакевичей московских и одесских распивочных листков, вравших Бог знает что о Чехове в первое время после его смерти. Кабакевичи, так сказать, самой судьбой обречены на сочинение вздора» (Буренин, В. Критические очерки / В. Буренин // Новое время, газ. — СПб., 1905. — 8 февр.)

44. Бунин, И. Памяти Чехова / И.А. Бунин // III сборник товарищества «Знание» за 1904 год. — СПб.: Изд. т-ва «Знание», 1905. — С. 238.

45. Лакшин, В. Чехов / В.Я. Лакшин // Лакшин, В. Пять великих имён. — М.: Современник, 1988. — С. 368—451.

46. Бунин, И. Указ. соч. — С. 253—254.

47. Там же. — С. 250.

48. Измайлов, А. Литературные заметки / А. Измайлов // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1905. — 18 февр.

49. Батюшков, Ф.Д. [Рец. на 3 сб. «Знания»] / Ф.Д. Батюшков // Мир Божий, ж. — 1905. — Март. — С. 91—94 вт. паг.

50. И. [Игнатов, И.Н.] Литературные отголоски / И.Н. Игнатов // Русские ведомости, газ. — М., 1905. — № 39, 10 февр.

51. Боборыкин, П.Д. [Рутений] Литературное движение / П.Д. Боборыкин // Русское слово, газ. — М., 1905. — 1 марта.

52. На самом деле утренник прошел с огромным успехом, а Бунин поразил слушателей умением подражать голосу и манерам Чехова.

53. Чеховский вечер // Голос Москвы, газ. — М., 1910. — 19 янв.

54. Булдеев, А. О живых и покойниках / А. Булдеев // Утро России, газ. — М., 1914. — № 163, 19 июля.

55. Батюшков, Ф.Д. [Рец. на III сб. «Знания»] / Ф.Д. Батюшков // Мир Божий, ж. — СПб., 1905. — Март. — С. 91—94 вт. паг.

56. Батюшков, Ф.Д. А.П. Чехов по воспоминаниям о нем и письмам / Ф.Д. Батюшков // На памятник Чехову: Стихи и проза. — СПб., 1906.

57. Лазарев-Грузинский, А. А.П. Чехов / А.С. Лазарев-Грузинский // ЧВС. — 1986. — С. 47—83.

58. Батюшков, Ф. А.П. Чехов по воспоминаниям о нем и письмам... — С. 4.

59. К изучению писем обращались В.Я. Лакшин, А.П. Чудаков, А. Неминущий, А.М. Малахова и мн. др.

60. Фингал [Потапенко, И.]. Впечатления бытия: Посмертные друзья / И. Потапенко // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1910. — № 11522, 20 янв.

61. М. Горький и А. Чехов... — С. 158.

62. Лазарев-Грузинский, А. Встречи с Чеховым и его письма / А. Лазарев-Грузинский // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1909. — 2 июля; Поссе, В. Письма А.П. Чехова / В. Поссе // Новый журнал для всех, ж. — СПб., 1908. — № 2. — Стлб. 70—81.

63. Назаревский, Б. А.П. Чехов. Материалы для биографии / Б. Лазаревский // Русская мысль, ж. — М., 1906. — № 11. — С. 94—99 вт. паг.

64. Напр.: На памятник А.П. Чехову. Стихи и проза. — СПб., 1906. — С. 137—184.

65. Одиссей. А.П. Чехов // Петербургская газета, газ. — СПб., 1910. — № 16, 17 янв.

66. Письма А.П. Чехова / Собраны Б.Н. Бочкаревым. — М.: Типография т-ва И.Д. Сытина, 1909.

67. М.Д. А.П. Чехов // Голос Москвы, газ. — М., 1910. — 17 янв.

68. Соболев, Ю. О письмах А. Чехова. К 5-ю со дня смерти / Ю. Соболев // Московский еженедельник. — М., 1909. — № 27, 11 июля. — Стлб. 49—64.

69. Боцяновский, В. Письма Чехова / В. Боцяновский // Театр и искусство. — СПб., 1909. — № 2. — С. 356—358.

70. См.: Скобелев, Ю.Н. Из архива М.П. Чеховой / Ю.Н. Скобелев // Чеховские чтения в Ялте. Чехов и XX век. — Вып. 9. — М.: Наследие, 1997. — С. 250—251.

71. Собрание писем А.П. Чехова / Под ред. и с комм. В. Брендера. — М.: Современное творчество, 1910. — Т. 1 (Чеховская библиотека).

72. См.: Колтоновская, Е. Письма Чехова / Е. Колтоновская // Колтоновская Е. Критические этюды. — СПб., 1912. — С. 200—208. В отличие от Бочкарева, Брендер был знаком с Чеховым.

73. Скобелев, Ю.Н. Указ. соч. — С. 251.

74. Перцов, П. Юбилей Чехова / П. Перцов // Новое время, газ. — СПб., 1910. — № 12159, 17 янв.

75. Эф., Н. [Эфрос, Н.] Отрывки из неизданных писем. Чехов за границей / Н. Эфрос // Русские ведомости, газ. — М., 1910. — № 13, 17 янв.

76. Амфитеатров, А. О письмах Антона Чехова / А. Амфитеатров // Амфитеатров, А. Разговоры по душе. — (М.), [Б. г.]. — С. 137.

77. Эф., Н. Указ. соч.

78. Мускатблит, Ф. Биография А.П. Чехова / Ф. Мускатблит // Русская быль: Сб. ст. об А.П. Чехове. — М., 1910. — С. 10—136.

79. Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского / Пред. и публ. Н.И. Гитович // Литературное наследство: Из истории русской литературы и общественной мысли. 1860—1890. — М.: Наука, 1977. — С. 348—349.

80. В 1913—1915 гг. М.П. Чехова выпускала вторым изданием первые три тома, уже распроданные. 17 июля 1914 г. В. Брендер писал ей о том, что в первом издании второго тома много ошибок: «Много писем придется переставить, так как года указаны неверно, что видно из простого текста, и поэтому при внимательном чтении это неприятно». М.П. Чеховой пришлось учесть замечания. См.: Скобелев, Ю.Н. Указ. соч. — С. 254.

81. Письма А.П. Чехова: В 6 тт. / Под ред. М.П. Чеховой. — М., 1912—1916.

82. Измайлов, А. Два счастливых года / А. Измайлов // Русское слово, газ. — М., 1912. — № 271, 24 ноября.

83. Масляненко, Д. Письма А.П. Чехова. Т. 4 / Д. Масляненко // Исторический вестник, ж. — СПб., 1914. — № 4, март. — С. 1099—1102.

84. Масляненко, Д. Письма А.П. Чехова. Т. 3 / Д. Масляненко // Исторический вестник, ж. — СПб., 1913. — № 8, август. — С. 679—682.

85. Яблоновский, С. [Потресов, С.В.] Письма Чехова / С.В. Потресов // Русское слово, газ. — М., 1913. — № 175, 30 июля.

86. См.: Скобелев, Ю.Н. Указ. соч. — С. 256.

87. Масляненко, Д. Письма А.П. Чехова. Т. 4... — С. 1099—1102.

88. Вронский, В. Чехов в письмах / В. Вронский // Волжское слово, газ. — Самара, 1914. — № 139, 2 июля.

89. Шкляр, Н. А.П. Чехов / Н. Шкляр // Рампа и жизнь, ж. — М., 1910. — № 26, переп.: Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 171—174. Подчеркнуто автором.

90. Философов, Д. Порочный Достоевский / Д. Философов // Русское слово, газ. — М., 1913. — № 234, 11 окт.

91. Там же.

92. Яблоновский, С. Указ. соч.

93. Архив Горького. — Т. 9. — М., 1966. — С. 163.

94. Измайлов, А. Два счастливых года / А. Измайлов // Русское слово, газ. — М., 1912. — № 271, 24 ноября.

95. Боцяновский, В. Указ. соч. — С. 356.

96. Впрочем, ответ Чехова Суворину от 3 декабря 1892 г. на упреки Сазоновой (которой Суворин дал прочитать письмо Чехова к нему) свидетельствует о недовольстве Чехова, что его душу открыли чужому человеку.

97. Гиппиус, З. Чехов. Статья к 10-ю со дня смерти Чехова. Черновой автограф // РГАЛИ. — Ф. 154. — Оп. 1. — Д. 8. — Лл. 1—4.

98. А.В. Письма Чехова. Т. 5 / А.В. // Новый журнал для всех, ж. — 1915. — № 3. — С. 72.

99. Ежов, Н. Чехов. Опыт характеристики / Н.М. Ежов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1909. — № 8. — С. 500.

100. Колтоновская, Е. Указ. соч.

101. Вронский, В. Указ. соч.

102. Соболев, Ю. Указ. соч.

103. Фомин, А. Письма А.П. Чехова / А. Фомин // Исторический вестник, ж. — СПб., 1909. — № 11, ноябрь. — С. 716—717.

104. Колгоновская, Е. Указ. соч.

105. «На столе замечаю раскрытый томик рассказов Мопассана, множество распечатанных писем. «Вы писали, я прервал вашу работу?» — «Письма пишу. Иногда это труднее для нашего брата, чем писать повести»». Чириков, Е.Н. Встречи с Чеховым и другими писателями. Отрывок из воспоминаний / Е. Чириков // Сегодня, газ. — Рига, 1927. — № 14, 19 янв.

106. Яблоновский, С. Указ. соч.

107. Измайлов, А. Чехов о своей жизни. Первый том переписки // Русское слово, газ. — М., 1912. — № 23, 28 янв.

108. Эф., Н. Указ. соч. — С. 387—394.

109. Колтоновская, Е. Указ. соч. — С. 206.

110. Ветринский, Ч. [Чешихин, В.Е.] [Рец.] // Вестник Европы, ж. — СПб., 1913. — № 5, май. — С. 384.

111. Фомин, А. Указ. соч. — С. 716—717; Ветринский Ч. Указ. соч. — С. 380—392.

112. Соболев, Ю. Указ. соч. — Стлб. 49—64.

113. Соболев, Ю. Указ. соч. — Стлб. 49—64.

114. Ветринский, Ч. [Чешихин, В.Е.] Указ. соч. — С. 386.

115. Лазаревский, Б. Указ. соч. — С. 95—96 вт. паг.

116. Колтоновская, Е. Указ. соч. — С. 205.

117. Измайлов, А. Чехов о своей жизни. 1 том переписки // Русское слово, газ. — М., 1912. — № 23, 28 янв.

118. Боцяновский, В. Указ. соч. — С. 356—358.

119. Шкляр, Н. Указ. соч. О том же: Ничъ. А.П. Чехов // Голос Москвы, газ. — М., 1910. — 17 янв. То же: Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 149—151.

120. Колтоновская, Е. Указ. соч. — С. 200, 201.

121. Яблоновский, С. Указ. соч.

122. Соболев, Ю. Указ. соч. — Стлб. 52.

123. Суворин, А. Маленькие письма / А. Суворин // Новое время, газ. — СПб., 1904. — № 10179, 4 июля.

124. Измайлов, А. Два счастливых года / А. Измайлов // Русское слово, газ. — М., 1912. — № 2712, 4 ноября.

125. Мережковский, Д.С. Асфодели и ромашка / Д.С. Мережковский // Мережковский, Д.С. Акрополь: Избр. лит.-кр. статьи. — М., 1991. — С. 216.

126. Кузичева, А.П. Чехов о себе и современники о Чехове (Легко ли быть биографом Чехова?) / А.П. Кузичева // Чеховиана: Чехов и его окружение. — М.: Наука, 1996. — С. 15—31.

127. Измайлов, А. Слава и зависть / А. Измайлов // Русское слово, газ. — М., 1913. — № 42, 20 февр.

128. Нымм, Е. И.И. Ясинский о литературном статусе А.П. Чехова / Е. Нымм // Блоковский сборник XVII: Русский модернизм и литература XX века. — Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2006. — С. 90—101.

129. Лазаревский, Б. Повести и рассказы / Б. Лазаревский. — М., 1906. — С. 24.

130. Менделевич, Р.А. Клочки воспоминаний / Р.А. Менделевич // Раннее утро, газ. — М., 1914. — № 151, 2 июля.

131. РГБ. — Ф. 331. — К. 65. — П. 10. — Л. 9.

132. Чириков, Е.Н. Встречи с Чеховым и другими писателями. Отр. из восп. / Е. Чириков // Сегодня. — 1927. — № 14, 19 янв.

133. [Б. п.] Ялтинские «антоновки» // Будильник, ж. — М., 1902. — № 2. — С. 8.

134. [Б. п.] Стрекоза. — 1902. — № 5. — С. 7—8.

135. Кузьмин, Н. А.П. Чехов / Н. Кузьмин // Новое время, газ. — СПб., 1914. — 2 июля.

136. Боборыкин, П.Д. Указ. соч.

137. Перцов, П. «Три сестры» / П. Перцов // Мир искусства, ж. — СПб., 1901. — № 2 и 3. — С. 96—99.

138. Перцов, П. 10-е смерти Чехова (1904 — 2 июля — 1914) / П. Перцов // Новое время, газ. — СПб., 1914. — № 13758, 2 июля. — С. 4.

139. Глушков, С.В. Чехов и провинциальный читатель / С.В. Глушков // Читатель в творческом сознании русских писателей. Межвуз. сб. науч. тр. — Калинин, 1986. — С. 155—168.

140. Ежов, Н. Антон Чехов: Мое с ним знакомство, встречи, впечатления / Н. Ежов // Новое время, газ. — СПб., 1904. — 10 июля.

141. Квидамъ [Кугель, А.Р.]. Воспоминания: Пародия / А.Р. Кугель // Русское слово, ж. — М., 1904. — 15 июля.

142. В. Рынкевич считал, что в данном случае Ежову можно доверять, поскольку он хорошо знал, о чем рассказывал (Рынкевич, В. Путешествие к дому с мезонином. — М., 1990. — 319 с.). Но утверждение сделано мемуаристом с чужих слов, сам он тогда в газете не работал.

143. Ежов, Н. А.П. Чехов: Опыт характеристики / Н. Ежов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1909. — № 8. — С. 499—519.

144. Ежов, Н. А.С. Суворин: Мои воспоминания о нем, думы и соображения / Н. Ежов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1915. — Январь. — С. 110—138; Февраль. — С. 450—469; Март. — С. 856—879.

145. Ежов, Н. А.П. Чехов: Опыт характеристики... — С. 500—501.

146. Вл. Кр. [Кранихфельд, В.] [Рец. на кн.: Фидель. Новая книга о Чехове: Ложь в его творчестве] / В. Кранихфельд // Современный мир, ж. — СПб., 1910. — № 1. — С. 125 вт. паг.

147. Ежов, Н. Моя статья о Чехове: Беседа с читателями / Н. Ежов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1909. — Кн. 11. — С. 595—607.

148. Динерштейн, Е.А. А.П. Чехов и А.С. Суворин / Е.А. Динерштейн // Книга: Исследования и материалы. — Сб. IV. — М., Книжная палата, 1987. — С. 114—138.

149. Буренин, В. Критические очерки / В. Буренин // Новое время, газ. — СПб., 1895. — № 6794, 27 янв.

150. Энгельгардт, Н. Памяти А.П. Чехова / Н. Энгельгардт // Новое время, газ. — СПб., 1904. — 3 июля.

151. Суворин, А.С. Маленькие письма / А.С. Суворин // Новое время, газ. — СПб., 1904. — 4 июля.

152. Меньшиков, М. Письма к ближним: Памяти А.П. Чехова / М. Меньшиков // Новое время, газ. — СПб., 1904. — 11 июля.

153. Амфитеатров, А. Записная книжка / А. Амфитеатров // Одесские новости, газ. — Одесса, 1910. — 17 янв. «Что же это, донос на меня Суворину?» — спрашивал Ежов, и напоминал, что у журнала есть свой редактор, чье право выбора статей Суворин не ограничивал, и слова Амфитеатрова — оскорбление редактору (Ежов, Н. Моя статья о Чехове... — С. 605).

154. Динерштейн, Е.А. Указ. соч. — С. 136—137.

155. РГАЛИ. — Ф. 2567. — Оп. 2. — Ед. хр. 278.

156. РГАЛИ. — Ф. 459. — Оп. 1. — Ед. хр. 489.

157. Ежов, Н. А.С. Суворин: Мои воспоминания о нем, думы и соображения... — С. 118.

158. Там же. — № 2, февр. — С. 453.

159. Там же. — № 2. — С. 452—455, 463.

160. Там же. — № 3. — С. 864.

161. Письма А.П. Чехова к Н. Ежову / Комм. П.С. Попова со слов Н. Ежова // Октябрь. — 1944. — № 7/8. — С. 133—143.

162. Ежов, Н. Моя статья о Чехове... — С. 597.

163. Там же. — С. 596 и 607.

164. Ежов, Н. А.П. Чехов. Опыт характеристики... — С. 508.

165. Амфитеатров, А. Записная книжка / А. Амфитеатров // Одесские новости, газ. — Одесса, 1909. — 27 авг. и 20 сент.

166. Петров, Г. На барском дворе / Г. Петров // Русское слово, газ. — М., 1909. — 25 авг.

167. Измайлов, А. Возвышающий обман и низкие истины / А. Измайлов // Русское слово, газ. — 1909. — 15 авг.; Измайлов, А. Развенчанный Чехов / А. Измайлов // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1909. — 16 авг.

168. Ежов, Н. Моя статья о Чехове... — С. 597—599.

169. Фингал [Потапенко, И.Н.]. Впечатления бытия: Посмертные друзья / И.Н. Потапенко // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1910. — № 15, 2 янв.

170. Сакулин, П. Новый взгляд на Чехова / П. Сакулин // Русские ведомости, газ. — М., 1909. — 20 авг.

171. М. Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка // Литературное наследство. — Т. 95. — М.: Наука, 1988. — С. 194.

172. Лазарев-Грузинский, А. Чехов / А. Лазарев-Грузинский // ЧВС. — 1986. — С. 86—121.

173. Ежов, Н. Моя статья о Чехове... — С. 597—599.

174. Так считали ранее и мы в прежних статьях. Такое же отношение в статье: Черменская, Г.В. «Я искусил единого из малых сих...»: А.П. Чехов и Н.М. Ежов / Г.В. Черменская // Чеховиана: Мелиховские труды и дни. — М.: Наука, 1995. — С. 278—314.

3.2.1. Место литературной критики в формировании писательской репутации А.П. Чехова

Еще при жизни Чехова утвердилась мысль о том, что он не был понят критикой и что русская критика безумно виновата перед ним. А потому и не является тем, что влияло на представления русского общества о Чехове. В литературоведении 1930—1970-х гг., напротив, было принято говорить о «либерально-народнической легенде» о Чехове, которая определила отношение к Чехову в обществе. В последние десятилетия доминирует пафос защиты критики: критика многое открыла в Чехове правильно и определила многие положительные стороны чеховской репутации¹. В какой мере литературная критика была фактором, определявшим формирование литературной репутации Чехова, как и почему сложились представления о вине критики?

Начнем с того, как сформировалась версия о том, что критика «затравила» Чехова.

Не было, пожалуй, критика, которому бы после смерти Чехова досталось больше упреков, чем А.М. Скабичевскому.

Уже 3 июля 1904 г., на следующий день после получения известий о смерти писателя, популярнейший журналист В. Дорошевич предъявил либеральной критике (журналу «Русская мысль» и Скабичевскому в частности) серьезные обвинения: «Кажется, чтобы покончить с этой репутацией «беспринципного» писателя, Чехов и поехал на Сахалин. «Я поехал в отчаянии!» — говорил он. <...> В чеховском «Сахалине» нет того художественного полета, какого мы вправе ожидать от Чехова <...> Этим мы обязаны критике. <...> Так можно и затравить писателя». Более того, вынужденная тяжелая поездка усилила чахотку и ускорила смерть писателя — и вот эта критика, приведшая Чехова к упадку таланта и физической гибели, не поддержавшая его в начале пути, потом перед ним «кувыркалась»². В ноябре 1904 г. состоялось публичное чтение воспоминаний М. Горьким, в марте текст был опубликован. М. Горький зафиксировал слова Чехова: «Критики похожи на слепней, которые мешают лошади пахать землю. <...> Я двадцать пять лет читаю критики на мои рассказы, а ни одного ценного указания не помню, а ни одного доброго совета не слышал. Только однажды Скабичевский произвел на меня впечатление, он написал, что я умру в пьяном виде под забором...»³. Воспоминания М. Горького пользовались огромной популярностью. Оба «мемуарных обвинения» были особенно серьезными, т. к. апеллировали к словам самого Чехова.

Скабичевский был задет не меньше, чем в свое время мнением его самого был задет Чехов. Его репутация литературного критика вообще оказалась под угрозой, о других его статьях о Чехове 1890-х гг.⁴ никто и не вспоминал.

Чтобы реабилитировать себя, он начал работу над статьей для «Русской мысли», она была опубликована к первой годовщине со дня смерти Чехова и была самым значительным критическим материалом журнала о Чехове за 1905 г. Замысел ее появился у Скабичевского уже 3 июля 1904 г.⁵ Как непосредственный повод для написания статьи в ее тексте упоминаются воспоминания Дорошевича: тот-де не уточнил, когда именно Чехов сетовал на него, возможно, это было в те времена, когда Дорошевич и Чехов работали в мелкой прессе. «Тогда, действительно, я считал Чехова не беспринципным (такое слово не совсем подходит в настоящем случае), а безыдейным, легкомысленно-равнодушным к серьезным вопросам жизни, заботящимся о том только, чтобы посмешить читателей юмористических листков <...>. Тогда не я один, а все критики одного со мной лагеря, наприм., Михайловский, относились к Чехову одинаково. Но и в те отдаленные времена и Михайловский, и я, и другие, немало не умаляли таланта в то время еще молодого и только что начавшего писателя, а напротив того, потому только и сетовали на него, что он свой выдающийся и многообещающий талант тратит на пустяки»⁶.

Но появление воспоминаний Горького оскорбило Скабичевского еще больше, о чем свидетельствует его письмо в редакцию «Новости и Биржевой газеты»: «В последнее время неоднократно уже я получаю реприманты со слов якобы самого Чехова в третировке его таланта и пренебрежительном к нему отношении. Так, г. Дорошевич в своих воспоминаниях о Чехове передает, будто Чехов жаловался ему, что я признаю его писателям «беспринципным». <...> Ныне же пошли еще дальше. Так, г. М. Горький в своих воспоминаниях о Чехове в «Нижегородском сборнике» сообщает, будто бы Чехов жаловался ему на меня в таких словах: «Только однажды Скабичевский произвел на меня впечатление... он написал, что я умру в пьяном виде под забором». Господи! Когда я мог сказать подобную нелепость и с какой стати! Я перебрал все написанное мною о Чехове и ничего подобного не нашел. Впрочем, нет дыма без огня. Так, в фельетоне моем, напечатанном в «Новостях» в 1888 г. в № 213, я, говоря о Чехове, заметил между прочим, что малые размеры рассказов Чехова обусловливаются двумя причинами: во-первых, они помещаются преимущественно в газетах, не терпящих длинных произведений, и во-вторых, имеются тут экономические соображения: многотомные романы, равно как и в живописи огромные полотна, воистину вытесняются мелкими, потому что последние быстрее пишутся и легче продаются. В особенности же начинающие художники и беллетристы рисковали бы умереть с голоду, прежде чем окончить картину в несколько квадратных сажен или напечатать роман. Из этого и могли вывести, будто я предрекал Чехову голодную смерть, да еще, страсти какие, под забором в пьяном виде!!!»⁷

Слова Чехова, приведенные в мемуарах, упали на благодатную почву в сознании читателей: в миф о русском писателе входят его «страдания». Чехов не был в ссылке, не был убит на дуэли — страдания нашли в его переживаниях по поводу отношения к нему критики. И было уже не важно, что по отношению к огромному большинству сотрудников «мелкой прессы» слова Скабичевского были правдой и почти все (за исключением Чехова, Дорошевича, Гиляровского и, может быть, десятка других, спились и рано умерли), что Н. Михайловский и А. Скабичевский корректировали свои оценки Чехова, что многие наблюдения Михайловского о Чехове справедливы, что их позиция была обусловлена общим характером критики 1880-х гг. — история «литературной карьеры» Чехова взывала к сентиментальному сочувствию массового читателя. Интерес к ней подогревался и усиливался острой политической борьбой 1904 г.: при поверхностном взгляде получалось, что не признали Чехова либералы, претендующие на ведущую роль в развивающихся политических событиях, а поняли и оценили — консерваторы во главе с «Новым временем»... Словом — «в число критиков, обижавших Чехова, попал и я, грешный»⁸. Более того, когда говорили о «третировке» таланта Чехова, имена Скабичевского и Михайловского часто сначала ставили рядом, но со временем высокий авторитет Михайловского как критика все же привел к тому, что «главным» травившим Чехова критиком остался Скабичевский...

Тема «Чехов и критика» быстро была подхвачена фельетонистами. Так, в фельетоне Д.М. Городецкого «Критика о Чехове» восстанавливается путь, который прошел Чехов и еще пройдет «сквозь строй русской критики», которая отличается «удивительной чуткостью» — пародийно воспроизводятся критические штампы, отнесенные к тому или иному времени. «Цитируются» и «слова» Скабичевского, «отнесенные» к 1890 г.: «А. Скабичевский. «Сколько чернухи приходится читать бедному русскому критику! <...> Противно читать всякую ерунду, да ничего не поделаешь — надо... Зажимаешь нос и читаешь. Но бывает иногда, что русского критика стошнит. Со мной это случилось на днях, когда в одном из наших журналов я наткнулся на рассказ некоего А.П. Чехова <...> Такие «летираторы» забываются при жизни и умирают где-нибудь под забором. А.П. Чехов не покроет славой даже забора, код которым умрет»». Потом показана ситуация 1905 г.: «А. Горнфельд: «Умер крупный талант. Бедная Россия!» В. Кранихфельд: «Не «крупный талант», а «великий талант», не «бедная Россия», а «несчастная Россия»». А. Измайлов: «Умер великий Пап! Глаза мои превратились в ренштоки, через которые потоком льются слезы. Затоплен весь нижний этаж моими слезами. Я боюсь, что во мне лопнула магистральная труба». А. Скабичевский: «Братцы, и я, и я! Вы знаете, кто такой Чехов? Нет, вы не знаете, кто такой Чехов! Чехов — это величайший русский писатель, Чехов гений. Плачь, литература! Глухая, ты даже не знаешь, кого ты потеряла!» В. Буренин: «Умер единственный русский писатель. В России, отравленной инородцами, не долга жизнь истинного русского писателя <...> К. Чуковский: «Умер Чехов, жив Осип Дымов... Невольно слезы туманят глаза...»»⁹

В том же 1910 г. критик В. Брендер сделал обзор критической литературы о Чехове. Он отметил, что статья К.К. Арсеньева в 1887 г. в «Вестнике Европы», в которой критик признал талант Чехова, но увидел недостаток в анекдотичности, отсутствии правдоподобия, незаконченности действующих лиц, стала опорой для тех критиков в последующем, которые стали нападать на Чехова, не желая ударить лицом в грязь: «А ведь Чехов представлял из себя совершенно оригинальную, самобытную величину, и сложность его творчества долго способствовала тому, что критика отрицала у него идеалы, не переставала обвинять в отсутствии общественных идей». Затем М. Протопопов в 1892 г. в статье «Жертва безвереме-нья» отрицал у Чехова сколько-нибудь определенное мировоззрение. «Где же тут беспринципность? В чем уличала его критика гг. Протопоповых и Скабичевских?» — патетически вопрошал В. Брендер и утверждал: «Ни С.А. Андреевский, писавший о Чехове между делом, ни Андреевич в специальной книге о М. Горьком и Чехове, в легковесных статьях «не подошли даже близко в основной канве дум, мук, надежд Чехова». Из других и подавно никто не захотел почтительно и серьезно оценить его — лучше других оценили Чехова П. Перцов в «Русском Богатстве», В. Гольцев в «Русской мысли» и Д. Мережковский, ничего ценного не сказавший, но возбудивший внимание к Чехову, а «Новое время» вообще в лице Буренина пошло сострило «Чих-увы». Уже после смерти о Чехове заговорили все, но и тут не обошлось без «но», отмечал В. Брендер, без ненужных вздохов, и даже молодые журналы («Весы», «Новый путь») не смогли в своем положительном отношении обойтись без ограничительных слов, будто сомневаясь. «Но критика ли это?» — спрашивал В. Брендер и отвечал: «С горькой усмешкой автор будущей истории литературы остановится на отношении к Чехову современной ему критики. Долго оставался он непонятным совсем, плохо понятым — так и сошел в могилу <...> Если вспомнить, как быстро и легко теперешние молодые писатели приходят к славе, литературную судьбу Чехова надо будет признать несправедливо злой, тягостно томительной и жестокой». Не обошлось и без Скабичевского: «А.М. Скабичевский «покачивал неодобрительно головой на Чехова за газетность его работ, за их бессюжетность, разбросанность и, как это ни смело, даже за их безыдейность. Это в сборнике «История новейшей литературы». Статью же в собрании сочинений, озаглавленную «Есть ли идеалы у Чехова?», начал, как и кончил, тем же недоуменным вопросом, теряясь и не решаясь ответить утвердительно, не пробуя формулировать этих идеалов, которыми, однако, художник жил, болел, одушевлялся, которые так ясны, так красивы и вразумительны»¹⁰.

Так что уже в 1910 г. мы видим сложившуюся концепцию. Она была подкреплена и активно публиковавшимися в 1900—10-е гг. письмами самого Чехова. А в 1916 г. А. Измайлов в одной из первых биографий Чехова закрепил её окончательно в главе, которая называлась «Обида непонимания (25 лет критики)»: «Нигде в самом деле в письмах Чехова меж сердитых выпадов по адресу мудрствующих «алхимиков» слова не прозвучала не только благодарность, даже просто ласковость, уважение в отношении их, хотя бы Михайловского. Мы знаем, что личные сношения с ним не укрепились и не перешли в близость»¹¹.

Но в 1905 г. Скабичевский пытался самооправдаться. Его размышления о прижизненной критике вполне здравы: «Среди массы жалких слов, которыми так богата наша интеллигенция, существует гласящее, что у нас не дорожат талантливыми людьми. Вечно борясь с горькой нуждою, они сверх того принуждены бывают глотать обиды высокомерного пренебрежения и оскорбительных глумлений, и, лишь когда сходят в безвременные могилы, мы точно спохватываемся: начинаем сыпать цветы и венки на их прах и произносим хвалебные славословия на их похоронах и некрологах». Он полагает, что здесь 99% — сентиментальные преувеличения, ибо нельзя требовать от смертных божественной прозорливости, чтобы сразу же при вступлении на поприще литературы талантливого писателя увидеть в нем восходящее светило, и, кроме того, критик судит о живущем писателе по впечатлениям, которые получает сегодня, в соответствии с кривой, по которой идет развитие таланта. Оценить же подлинное значение писателя мы можем только после его смерти: «Совсем иное впечатление производит человек, сошедший с земного поприща. Мелочи, которые в прежнее время заслоняли в наших глазах блеск его таланта, отходят на задний план. Мы имеем теперь дело не с двумя, тремя поступками, а со всею его жизнию и деятельностью. Понятно, что только теперь мы становимся способны оценивать его во всей его величине, во всем значении». Так что разница в отношении и живущему писателю и писателю, сошедшему с земного поприща — в порядке вещей. Потому Скабичевский настаивает, что у читателей не должно быть удивления по поводу его статьи¹².

Но главное, он был совершенно не согласен с тем, что Чехов не был по достоинству оценен при жизни. Несмотря на некоторые преувеличения, в этом много правды. Но самооправдание в сложившихся обстоятельствах оказалось делом нереальным.

И.Н. Сухих отметил: «Явление Чехова <...> породило несколько легенд. Формированию одной из них способствовал сам писатель. Это легенда о прозеванном гении, замеченном и оцененном лишь через много лет. <...> Внутреннее самоощущение невозможно опровергнуть, но можно откорректировать. Сюжет чеховских отношении с критикой, сюжет осмысления, действительно сложен, но не так однозначен. <...> Обида за невнимание к чеховскому творчеству сменилась со второй половины восьмидесятых годов обидой непонимания, отсутствие откликов — обилием отзывов, критическим шумом пересказов и необоснованных оценок. Однако одновременно критика демонстрировала и иное: восхищение, понимание, предвидение. Разгадку Чехова все-таки начинают его современники»¹³.

История со Скабичевским наглядно подтверждает это наблюдение: легенда об «обиде непонимания» и Скабичевском как критике, наиболее обидевшем писателя, была заложена самим Чеховым. Особенно часто Чехов говорил об этом, видимо, в ялтинский период. Потому не прав С. ле Флеминг, утверждая, что «со временем, видимо, обида прошла»¹⁴, — наоборот, она стала особенно сильной.

В чем причина такой личной обиды? Во-первых, в большом чеховском авторском самолюбии. П.Д. Боборыкин подчеркивал свое наблюдение, что «А.П. при наружно спокойном выражении лица и таком же тоне был, в сущности, крайне впечатлителен и, главным образом, как автор»¹⁵. Во-вторых, взгляд писателя на себя «изнутри» и взгляд критика «извне» неизбежно различаются: критик неизбежно придает большое значение отдельному тексту, в то время как сам художник чувствует внутреннюю логику своего движения. В-третьих, у Чехова было свое особое представление о задачах критики, на что обратил внимание еще А. Дерман: «Внимательное изучение переписки и творчества Чехова приводит к убеждению, что, во-первых, он напряженно следил за критической литературой о нем, во-вторых, что многое в ней его искренне радовало, в-третьих, что хвалебные отзывы в общем значительно преобладали над отрицательными, в-четвертых, что все это имело в его литературном развитии большое значение, и, наконец, в-пятых, что отзывы критиков, вошедшие в обиход биографии Чехова как наиболее несправедливые, сыграли исключительную и притом положительную роль в истории его духовного развития»¹⁶. Дерман указывал, что Чехов нуждался в критике особого рода — такой, которая бы была не просто обсуждением произведения, а стимулом для саморазвития, для самокритики, поскольку Чехов обладал развитым самосознанием.

Почти столетие ушло у литературоведения на то, чтобы создать более сложную и объективную картину истории восприятия Чехова русской критикой. Но имя Скабичевского так и осталось одиозным.

Так что же, претензии по адресу критики нужно полностью снять? Но есть многочисленные свидетельства читателей, высказывавших свое недовольство критикой в связи с Чеховым и утверждавших, что что-то самое важное, завораживающее, в произведениях Чехова критика не увидела. Потому многие читатели писали Чехову в письмах и просили напрямую «объяснить его произведения».

Одна из читательниц из Саратова в 1902 г. прослушала лекцию на одной из воскресных школ для взрослых. Лектор пытался «осветить личность Чехова»: «Он говорил, что Вы, передавая нам в своих рассказах темные, грустные жизненные явления и безвыходное положение в них человека и не указывая пути <...> сами не знаете этого пути, не верите в лучшее будущее и стоите беспомощно на перепутье...». Читательница и другие слушатели были недовольны лекцией, не удовлетворяли ее и статьи о Чехове, ни с одной она не согласна: для «маленьких людей» затронутые Чеховым вопросы «стоят целой жизни»¹⁷. Студент Московского университета Б.А. Петровский также писал: «Читая различные критики на «Чайку» и «Дядю Ваню» <...> я ни с одной из них не мог согласиться»¹⁸. Беллетристка и журналистка К.П. Назарьева писала: она маленький пишущий человек, плебс, читатель, который знал и любил Чехова еще под псевдонимом, который восхищался «Вашей поразительной чуткостью и умением увидеть и показать горе, даже в самом, казалось бы, смешном человеке» <...> Не только каждый читатель в отдельности, но и все общество обязано Вам весьма, весьма многим. Вы дали толчок подмечать трагичное под внешностью смешного», и самый легкомысленный читатель «задумывался над Вашими рассказами и перечитывал вновь». В 1896 г. по поводу критических откликов на «Чайку» она писала так: дерзко, может быть, ей хвалить Чехова, ведь он не новичок, но «вырвалась сотая часть» того, что чувствуешь и думаешь, когда читаешь и смотришь пьесу; и ей было жаль, что она не критик, так хотелось многое высказать, «указать, подчеркнуть, но... Понимающий должен молчать, а не понимающие, ну, что пишут, а что из этого выходит, вы знаете сами». Её восторженный отзыв о пьесе сопровождался рассказом, что на втором представлении в Александринском театре пьеса имела успех, понравилась, она талантлива для нашего «лживо-подлого времени», это зеркало, сама жизнь, сама правда, а шикающие просто забыли поговорку, что нельзя пенять на зеркало, забыли правду, ее могучую живительную силу¹⁹.

Профессиональная литературная критика в России обычно достаточно внимательно следила за каждым талантливым писателем и последовательно отражала эволюцию отношения к нему всего общества, поскольку была выразителем настроений, мнений наиболее авторитетной его части. Потому, когда еще при жизни Чехова и сразу после его смерти сложилось представление о том, что критика не поняла Чехова и «пропустила» его, ситуация казалась странной и неожиданной — таких «проблем» с определением места писателя в литературной иерархии у критики не возникало ни с Л. Толстым, ни с И. Тургеневым, ни с П. Боборыкиным, ни с И. Потапенко...

Безусловно, в критических статьях о Чехове есть интереснейшие наблюдения о новаторстве его поэтики, об общественной значимости его произведений, что позволяет современным исследователям исправить однозначно негативную репутацию литературной критики о Чехове, сложившуюся сразу же после его смерти. Вспомним известную мысль А.П. Чудакова: «При изучении художественных систем, явивших новый тип художественного мышления, особое значение приобретают отклики современников писателя. Сознание «нормы» (или неосознанное чувство «общепринятого») у них гораздо живее, чем у потомков, отягощенных знанием о литературе последующих десятилетий (столетий); всякое новаторство, всякое нарушение литературной традиции современники воспринимают значительно острее»²⁰. Знание прижизненной критики позволило А. Чудакову сделать важнейшие наблюдения над поэтикой Чехова. Кроме того, современная Чехову критика была разнообразна, были критики талантливые и бесталанные, каждый из них имел право на собственное мнение, принятие или непринятие писателя. Да и вообще споры вокруг новых произведений — дело совершенно закономерное. Если критик не оценил высоко при появлении «Палату № 6» или «Чайку», то это не означает само по себе, что это плохой критик или что критика «затравила» писателя. Следует еще раз напомнить, что концепция о том, что критика вообще не поняла Чехова, сложилась в условиях посмертной идеализации Чехова, в условиях, когда нужно было найти в жизни писателя «страдания».

Критика действительно много сделала для понимания Чехова... и то же время Чехов не так уж несправедлив: он верно замечал слабые стороны критики его времени, носившей преимущественно социологический характер и строившей разбор произведений на основе анализа персонажей. Но главное в другом — открытия в области новых приемов чеховской поэтики были сделаны прижизненной критикой как бы «попутно». В случае с Чеховым стоит все же признать, что критика своей функции — определить место писателя в историко-литературном процессе, его значимость для современного читателя, его своеобразие и индивидуальность — действительно не выполнила.

Объективное отношение к литературной критике должно учитывать возможности её и естественные «ограниченности». Многие упреки по отношению к критике о Чехове должны быть сняты с учетом того, что мы не должны идеализировать её возможности. Кроме того, в литературоведении XX в. критика рассматривалась как единственное проявление отношения в обществе к Чехову, а потому абсолютизировались ее промахи и достижения. На самом деле критика всего лишь одна из составляющих литературной репутации писателя, ее возможности и естественная ограниченность дополняются другими формами присутствия писателя в общественном сознании.

Критика осознавала сложности, с которыми она столкнулась при восприятии Чехова. Но в ситуации с Чеховым выявились и общие закономерности, которые современники ощущали, но не могли еще определить их причин. Это связано с теми важными историческими изменениями, которые происходили в положении критики в России на рубеже веков.

Еще в 1880-е гг. профессиональная направленческая критика обладала безусловным авторитетом в обществе, и проблема «литература и общество» решалась как проблема «литература и профессиональные читатели-интеллектуалы», чье мнение оказывалось безусловным — широкая публика подчинялась и принимала их выводы.

Между тем само понятие «общество» исторически изменчиво. Поскольку, по мнению Л. Гудкова, Б. Дубина и В. Страда, «фактически весь комплекс вопросов, связанных с отношениями между литературой и обществом, складывается в совершенно конкретной и особой социально-культурной ситуации» — т. е. в культуре периода модернизации традиционных обществ (в Европе это XVIII—XIX вв.), то говорят о трех типах развития социума: 1. когда общество равнозначно высшему обществу и ориентированному на них кругу образованных представителей третьего сословия; 2. буржуазное общество, для которого характерны трансформация статусно-иерархических отношений в мобильные структуры социальных позиций, открытых для достижений; появление слоя свободных интеллектуалов, которые формируют общественное мнение, благодаря им сословное благородство превращается в психологическую категорию личного достоинства, воспитанности, формируется проект социального преобразования общества и т. д.; 3. «модерное» общество, которое является массовым, цивилизованным, демократическим и рыночным²¹. Многие обстоятельства с повышенной силой сказываются в обществах «запаздывающей модернизации», к которым относится и Россия. Творчество Чехова пришлось на период, когда Россия, как всегда в убыстренном темпе, проходила второй период — это формирования слоя разночинной интеллигенции — и переходила в начале 1900-х гг. в третий, демократический и одновременно рыночный, период массовой культуры и массового общества. Именно поэтому положение литературы и литераторов оказалось запутанным и противоречивым.

На втором этапе складывается сеть «социальных и культурных посредников» между литературой и читателями, которые считают себя ядром культуры, они определяют «великих» и «невеликих» писателей, претендуют на представительство всей национальной культуры и представляют литературу как замену общественного мнения²². Именно так понимала себя часть русской интеллигенции, считающая себя элитой и выражавшая свое мироощущение и мировоззрение в направленческой профессиональной критике: при этом авторитарность была характерна не только для народников, но и символистов. Почти параллельно (с отставанием всего на несколько десятилетий — а не на большой промежуток времени, как это необходимо для правильного проживания обществом социокультурных явлений) развиваются и черты общества третьего типа: успех книги уже зависит от того, каков ее тираж и как она продается. Литература адресуется теперь не элите, а массовой публике, т. е. каждому человеку, она уже не нуждается в посредниках-интерпретаторах и распространяется благодаря средствам массовой информации (например, газетам, в которых на рубеже веков печатаются произведения А. Чехова, М. Горького, И. Бунина, А. Куприна, Л. Андреева и пр.). Эти процессы связаны и с еще одним социокультурным явлением — повышением роли городской культуры, что несет разрушение традиционализма как социальной регуляции: на смену им приходит личность со своим индивидуальным мнением.

В этой ситуации традиционная авторитарная литературная критика объявляет читательское мнение «низовым», отталкивается от него как от лишенного вкуса, стремится к элитарности (например, многие представители символистской критики, прежде всего З. Гиппиус, отреклись от Чехова как от писателя массы — его появление, по мнению критика, — это свидетельство «кризиса», конца литературы, на отрицании Чехова строятся многие призывы Гиппиус к синтезу искусства и религии в общем жизнестроительном устремлении) или, наоборот, пытается объяснить читательские предпочтения, боясь потерять симпатии тех же читателей в рыночных условиях (как, например, А. Скабичевский). Критика сама растерялась от того, как изменилось ее положение: неоднократно высказывалось мнение о том, что уровень критики значительно вырос, однако влияние ее на общество упало, многие говорили о «кризисе критики». Даже попытки «спасти» критику у критиков-символистов не привели к возвращению влияния критики на общество и на читателя. Но произошла не только «эмансипация читателя», критика потеряла доверие и со стороны художника.

В этих условиях критика не «просмотрела» Чехова — читатель перестал нуждаться в критике для обоснования своей любви к писателю, а совершенно естественный процесс осмысления писателя в критике с его достижениями и недостатками, похвалами и неприятием, стал восприниматься как процесс «травли» Чехова. Так что процесс формирования литературной репутации Чехова совпал во времени с важнейшими изменениями в отношениях между обществом и литературой, обществом и литературной критикой.

В случае с Чеховым критика столкнулась и с особыми сложностями. В связи с Чеховым большое влияние на интерпретации оказывала репутация изданий, в которых он сотрудничал: критике было бы гораздо удобнее, если бы Чехов оказался только «нововременцем» или «либералом». «Неясность» миросозерцания определила круг проблем, который обсуждался в связи с Чеховым, накал в столкновении противоположных суждений (оптимист или пессимист? прозаик или драматург в первую очередь? созерцатель или философ? и т. д.) — прежде чем вынести суждение о том, как относиться к миросозерцанию Чехова, как это было в связи с другими писателями, тут приходилось сначала определять, а в чем же суть этого самого миросозерцания и вообще есть ли оно... а к этому еще добавим, что печатаемые в газетах и журналах рассказы забывались и не складывались в единую картину в восприятии критика до тех пор, пока они не издавались в сборнике или в собрании сочинений. Критика стремится к определенности суждений по поводу писателя и к откровенной публицистичности — в связи с Чеховым критика обнаружила, что у нее нет методологического инструментария, чтобы «вытащить» из произведений Чехова материал для таких суждений.

Но есть и еще один важный момент. В произведениях Чехова было нечто, принципиально необъяснимое в таких формах общественного сознания, как литературная критика. Забегая вперед (см. Главу 5), отметим, что зрелый Чехов приходит к созданию такого типа текста, который необъясним на уровне логических обобщений и нуждается в таких формах постижения, как читательское сопереживание, развертывающееся синхронно чтению текста, как литературоведческое медленное чтение и др. Литературная критика, которая строится на объяснении текста, а не на его сопроживании, неизбежно упрощает чеховский текст в гораздо большей мере, чем это происходит с текстами многих других писателей. Разные критики определяли творчество Чехова через настолько противоположные друг другу формулы, что это вызывало только усмешку читателей. Как иронизировал Ф. Батюшков, Михайловский определил Чехова как «поэта тоски по общей идее», Скабичевский как «крайнего идеалиста», Андреевич как носителя «героического пессимизма», Волжский как «пессимистического идеалиста», Овсянико-Куликовский как создателя «художественных опытов», Альбов как человека, который «чуток до боли», а Оболенский — как носителя «любящей жалости ко всему на свете»²³. Пожалуй, Чехов так же мало подвластен критическому суждению, как суггестивная лирика А. Фета.

Поэтому очень многие профессиональные критики признавались в том, что Чехов им чужд, но они пишут о нём, поскольку это крупное литературное явление — И.Б. Ничипоров назвал это чувство «ревнивой заинтересованностью»²⁴, оно проявлялось в статьях в явно выраженном тоне раздражения. Например, В. Брюсов писал: «Чехова я лично не знал и никогда не мог мыслить о нем иначе, как в форме отвлеченных суждений. Сознаюсь даже, что я — вполне сознавая художественное значение его творчества — никогда не увлекался им. Я чтил Чехова больше с холодным уважением, чем с настоящей любовью. Есть, должно быть, в нем что-то чуждое, враждебное самой сущности моей души»²⁵. Под этой фразой с удовольствием бы подписались десятки критиков — но ее категорически бы отвергли тысячи обычных читателей того времени. Многие критики, невысоко оценивая Чехова как писателя, считали успех у публики странным, почти «фантастическим».

Именно этим и объясняется противоречие: с одной стороны, литературная критика рубежа веков сказала о Чехове много и правильно, с другой стороны, ощущение, что что-то главное все равно не сказано, есть. Эти границы понимания Чехова критиками самыми разными — от Н.К. Михайловского до Л. Шестова — блестяще показаны А.Д. Степановым в статье «Антон Чехов как зеркало русской критики». Он утверждал: «Субъектно-объектные отношения усложняются сходным образом, особенно в поздний период чеховского творчества, когда безоценочное повествование вбирает в себя множество точек зрения героев, каждый из которых по-своему прав и не прав. Приемы олицетворения и лиризация парадоксальным образом сочетаются с эффектом реальности: говоря словами Белого, Чехов «истончает» реальность, вызывает ощущение присутствия иного смысла, то есть текстуализирует свой мир, но никогда не называет его значения. Изображенное становится не миром и не текстом или тем и другим одновременно — отсюда голоса осуждения или, наоборот, восхищения, которые раздаются с обеих сторон границы, на которой стоит Чехов»²⁶.

В чем же в этом случае влияние литературной критики на современников писателя? Влияние это было как положительным, так и негативным.

Во-первых, критика вызвала энергию отталкивания и желание размышлять и искать секрет чеховского творчества — о чем свидетельствуют письма, статьи и пр. обычных, непрофессиональных читателей, чье восприятие Чехова не нашло адекватной словесной формы и оставалось больше на уровне ощущений.

Во-вторых, она формировала язык, на котором шел разговор о Чехове: пошлость, сумерки, хмурые люди, тоска и т. д. Использование этих формул мы видим и в письмах читателей к Чехову, в надписях на венках и в посмертных телеграммах всплывают формулы типа «певцу сумеречной эпохи», за которыми в этот момент стоит совершенно иное, эмоциональное содержание: «В этом отношении интересны письма читателей к Чехову: содержащиеся в них восторги и вопросы в целом повторяют усвоенные, хотя чаще всего и сильно облегченные, оценочные формулы критики. В них читатель, видимо, охотно укладывает собственные «довербальные» эмоции, структурируя доступный смысл»²⁷.

В-третьих, прежде всего через литературную критику шел анализ чеховских произведений.

Такой подход к литературной критике предполагает отказ от ценностного отношения и рассмотрение каждой отдельной статьи только как части общего процесса формирования литературной репутации писателя. Литературная критика — это феномен культуры²⁸, а потому каждая статья или позиция отдельного критика должны быть рассмотрены как явление, обусловленное множеством социокультурных причин. Безусловно, мы не можем вообще навсегда отказаться от ценностного отношения к литературно-критическим материалам о писателе — заявленный методологический подход к литературной критике необходим только при изучении эволюции отношений между писателем и обществом. А главное — то, что литературная репутация писателей, и Чехова в частности, воссоздается практически только по критическим материалам, искажает ситуацию, ставит критику на исключительное место, приводит к тому, что споры о том, поняла ли критика Чехова или нет, становятся единственно важными. Если растворить критические материалы в потоке всех остальных, как это и было в жизни, то критика займет подобающее ей место и станет понятно, что критика выполняет только одну из функций в становлении представлений о писателе наряду с другими материалами и что только из совокупности источников вырастает целостная картина.

Именно поэтому в формировании литературной репутации Чехова гораздо большую роль сыграли другие материалы — те, которые были связаны с читательской критикой.

3.2.2. Мемуары об А.П. Чехове и их роль в формировании литературной репутации писателя

Сразу после смерти А.П. Чехова на Россию обрушился настоящий вал воспоминаний о нем. «Ни об одном русском писателе еще не появлялось в короткий срок одного года после его кончины такого количества воспоминаний о нем, рассказов о встречах с ним, случайных разговоров и подхваченных на лету «словечек», отрывков из писем и т. д.», — писал в 1906 г. критик и литературовед Ф.Д. Батюшков²⁹. Мемуары сразу стали предметом активнейшего обсуждения в периодической печати через рецензии на них, полемические отклики других мемуаристов, фельетоны и пародии, многочисленные перепечатки с комментариями в традиционных для того времени разделах «Из газет и журналов».

Среди авторов мемуаров о Чехове, безусловно, было много случайных людей, чьи тексты состоят из «мемуарных штампов». Рассказывая о случайной встрече с писателем, они с восторженным пафосом восклицали: каким «деликатнейшим человеком» был наш «незабвенный писатель», «певец сумерек», которого так мучила тоска за свою больную родину и серую русскую жизнь!

И. Щеглов опубликовал пародию на мемуары о Чехове, героиня которой, некая дама, в Ялте пристала на набережной к Чехову и облобызала его ботинки, обожгла своим горячим дыханием. Чехов глубоко вздохнул (это была скорбь за его бедную родину) и спросил, часто ли она бывает в бане (это был намек на «духовную баню»), а про себя прошептал: «Как она мне надоела...». Чуткая женская душа поняла, что «она» — это его собственная догоравшая жизнь, становившаяся ему в тягость. На другой день ему стало хуже — видимо, краткая встреча, во время которой «мы как бы духовно обручились», глубоко его взволновала. «Он был мой любовник, т. к. никто никогда так страстно его не любил». Здесь подмечены и обывательское любопытство, преимущественно «дамское», и привычка к псевдогражданскому мышлению³⁰. В пародии В. Дорошевича граммофонист И.И. Иванов описывает встречи с Чеховым, оставившие в душе «неизгладимый след»³¹.

Не только «обывательские», но и «литературные» воспоминания — авторы которых не случайные люди, а писатели, журналисты, критики вызывали ироничные замечания.

Одним из штампов, за которым «потерялся» реальный Чехов, было «необыкновенное обаяние» Чехова: «Все воспоминания и характеристики свидетельствуют прежде всего о необыкновенном обаянии Чехова, которому подчинялись лично его знавшие, об его умении с каждым обойтись не только приветливо, но с какой-то задушевной лаской, и лишь в редких случаях он давал отпор, уходил в себя, старался отделаться, приняв сухой тон или прибегая к насмешке»³². И все воспоминания, в которых возникал необычный образ определенного в своих симпатиях и антипатиях Чехова, в качестве первой реакции вызывали неприятие — так было в связи с М. Горьким, И. Буниным и пр. «Как-то так случилось, — отмечал один из рецензентов, — что все доброе, милое, ласковое в Чехове оставило в его друзьях (речь идет о мемуарах И. Бунина и А. Куприна. — Л.Б.) только общее впечатление, расплывшееся в мелочах, из которых сложилось», а те случаи, «когда он жаловался на других, бывал по исключению — резок или не вполне деликатен, сохранились в их памяти отчетливо и описаны подробно, иногда подчеркнуто»³³. Мемуаристы не могли не учитывать этого контекста — многие были вынуждены смягчать личные, идейные и литературные разногласия с писателем, реальную сложность Чехова-человека. Рецензенты, попавшие под гипноз «тихого и теплого обаяния» Чехова, ревностно следили за сохранением идеального образа мягкого, доброжелательного, исключительно правильного и добродетельного человека и утверждали, что в интересах памяти писателя те или иные факты просто не должны попадать в печать. Часто критерием их оценки мемуаров была не глубина понимания Чехова, а соответствие сложившемуся образу. Но сам характер этих штампов представляет интерес для историка.

Значение мемуаров определяется рядом факторов. Это и авторитет мемуариста как общественного деятеля, журналиста и пр., и принадлежность его к социальной группе, которую критически воспринимают представители иной группы, и, безусловно, талантливость самого текста вне зависимости от всех других факторов. Критик А.Р. Кугель писал: «Целую неделю читаю «мемуары» о Чехове. Мемуар — это как будто звучнее, чем воспоминания». И подробно рассмотрел три «мемуара», глубиной изложения не соответствующих столь громкому названию, — писательницы О. Чюминой³⁴, Н. Ежова и М. Меньшикова. О. Чюмина, например, сообщила, что в «изящном костюме из синей английской фланели Чехов имел вполне бодрый вид», и фельетонист, восхищенный столь метким наблюдением, рекомендовал всем дамам-писательницам шить себе костюмы из синей фланели, чтобы цвет лица казался лучше. Опасность такого рода воспоминаний в том, что они создают впечатления, будто на катафалке покоится дурак³⁵. Многие воспоминания вызвали у Кугеля те же впечатления: «Читал я, читал все воспоминания о Чехове, которые сыпались, как из рога изобилия цветы <...> и подумал: Чехов выразил желание, чтоб над могилой его не говорили речей, а насчет воспоминаний дал маху — забыл! Речь — она все короче: да и много ли на свежем воздухе, да и при нынешней собачьей погоде наговоришь?» — а вспоминать-то можно с прохладцей, изо дня в день³⁶. Спустя шесть лет он же признался: «Когда он умер, образовалась пустота, и все поняли, какое сердце биться перестало и какой светильник разума угас, и стало вокруг тихо и странно неловко. Тогда только поняли, кто ушел от нас и как мало ценили его при жизни и как мало запечатлели его в сердце и в памяти. И всякий раз, как я собираюсь написать что-нибудь из моих личных встреч с Чеховым, я испытываю смущение и, как хотите, стыд, что так мало следил за этим человеком, так мало принимал от него, так поверхностно вникал и так мало запоминал»³⁷. Чтобы написать хорошие воспоминания, необходимо значительное духовное усилие мемуариста (на него способны, увы, немногие). Потому И. Потапенко подчеркивал: «Ведь чтобы правильно наблюдать, правдиво отмечать характерные черты, отделять их от случайных, требуется обладание наблюдательностью, которая далеко не всякому дана. А чтобы судить о качествах выдающихся крупных людей, нужна особая наблюдательность, высшего порядка»³⁸.

Многие статьи в периодике были специально посвящены обзорам и обсуждению воспоминаний. К десятилетию со дня смерти Чехова появилась статья Булдеева «О живых и покойниках». Он утверждал, что лишь некоторые из мемуаристов, например, А. Амфитеатров, представляют собой «выгодное исключение». «Большинство страдает явной тенденциозностью, неумеренными хвалами в честь Чехова, от которых скромный А. П-ч, возможно, отшатнулся бы, как он отворачивался от всякой лести при жизни». Прежде всего, мемуаристы «непомерно много внимания уделяют своей персоне». «Некоторые делают это даже, может быть, не подозревая того, что у них выходит. Едва ли не каждый из них намеренно или ненамеренно старается щегольнуть перед читателем в качестве автора, писателя. Одни сплетничают, другие острословят, третьи на кого-то дуются и обижаются, четвертые просто ведут себя неприлично в отношении к покойному и его родственникам. И в конце концов почти все говорят, если не словами, а тоном, не о Чехове, а о себе, только о себе». Булдеев пишет, что «смешно читать» воспоминания Россолимо, который, желая изобразить пустынное впечатление города летом, говорит о том, что люди, попадавшиеся ему на улице в день поездки к больному А. П-чу, «напоминали мух на лице покойника» и т. д.». Лазарев-Грузинский проявил, по утверждению Булдеева, «образец неделикатности по отношению не только к покойному, но и к живым родственникам его». В его воспоминаниях подчеркивались «хорошие манеры» Чехова, его «врожденное благородство, точно он был странным и чуждым пришельцем в доме родителей, может быть, и милых, но совсем уж незатейливых людей». Эпитет «незатейливых» оскорбителен как для «престарелой матери А. П-ча, так и для его сестры и братьев, кстати сказать, весьма культурных людей, рядом с которыми А. П-ч, по внешнему впечатлению, вовсе не был «чудом» или «загадкой». Он отрицательно отнесся к попыткам клеймить в воспоминаниях противников покойного в виде выражений «толстокожий народ», «тупые», «чванливые бездарности, мнящие о себе» и т. д. и дает понять, что покойный не нуждается в «подобного рода услугах». Булдеев возражал против попыток приводить отдельные отрицательные высказывания Чехова о пребывающих до сих пор в живых людях, поскольку Чехов если в свое время и допускал такого рода высказывания, то, «очевидно, с расчетом на то, что оно не будет предано огласке». Это относится, например, к воспоминаниям Лужского. Рассказывая о вечеринке, на которой поэт Б. читал стихи, Чехов, по свидетельству Лужского, в соседней комнате наклонился к сидящим и вполголоса сказал: «Если бы сейчас кто-нибудь продекламировал из Лермонтова, то от него ничего бы не осталось»³⁹.

Многие из этих упреков совершенно несправедливы, и написанные в соответствии с требованиями Булдеева воспоминания были бы до тошноты скучными. Но это свидетельство того, как общество внимательно следило за появляющимися воспоминаниями. Мемуары, соответствующие установившемуся в данную эпоху образу, обычно сразу же бывают поддержаны читателями, рецензентами, другие тексты принимаются только «своим направлением» и отвергаются оппонентами. Иногда безоговорочно осужденные в момент своего появления мемуары оказываются важными для последующих эпох. Текст может быть переосмыслен читателем в соответствии с его собственными, читательскими представлениями, даже вопреки сказанному автором.

В этой ситуации сложной была судьба каждого мемуарного текста. Так произошло, например, с мемуарами И. Бунина. Первая их публикация⁴⁰ вызвала почти единодушное неприятие.

И. Бунин начал работу над воспоминаниями, получив письмо М. Горького. В нескольких письмах Горький настоятельно призывал его принять участие в важном деле — создать противовес пошлости газетных публикаций — и выразил уверенность, что Бунин напишет хорошо: он любил и знал Антона Павловича: «Вы так много можете сказать о нем и так хорошо, красиво, чисто скажете»⁴¹. Уже 24 октября Бунин читал воспоминания на вечере в Обществе Любителей российской словесности, после чего хотел расширить и доработать их, но Горький торопил с материалом для сборника, и 15 ноября Бунин выслал рукопись в «Знание».

Горький был прав, когда писал Бунину: «Вы с Вашей тонкой и чуткой душой истинного поэта, разумеется, поняли, как много было пошлого в этих похоронах, и Вы лучше других понимаете, как все это неуместно, оскорбительно над гробом и могилой А.П.»⁴². Но «пошлость» он понимал по-своему: для Горького это общественно-политическое понятие, для Бунина — нравственное и эстетическое. Поэтому Горький, собиравшийся открыть издаваемый «Знанием» сборник памяти Чехова воспоминаниями Бунина, в результате открыл его плохим стихотворением Скитальца.

Для мемуариста на первый план вышла проблема не идейного, а эстетического освоения жизни Чеховым: «Слова за последнее время стали очень дешевы. И хорошие, и дурные слова произносятся теперь с удивительной легкостью и лживостью <...> Очень много лжи и неточностей, а порою — просто скудоумия можно встретить и в воспоминаниях о Чехове. Пишут же, например, что Чехов происходил чуть ли не из мужицкой семьи, что отец его был прасол, что Чехов поехал на Сахалин за тем, чтобы поддержать репутацию «серьезного» человека, и в дороге так простудился, что нажил чахотку⁴³... Пишут даже такой вздор, что смерть Чехова была ускорена постановкой «Вишневого сада»», — писал Бунин⁴⁴. В эстетической системе Чехова он выделил то, что было близко ему самому как писателю: сдержанность, даже холодность, внешнее спокойствие в жизни и творчестве. В. Лакшин считал «сдержанность» ключевым словом воспоминаний⁴⁵. Личные встречи начала 1900-х гг. убедили Бунина в этом понимании Чехова, сложившемся ранее на основе внимательного чтения его рассказов. Эта сдержанность проявилась и в отношении к самому Бунину (только после его смерти мемуарист узнал о высокой оценке своего творчества Чеховым), в отношении даже к самым близким людям, с которыми держался так, что многие считали Чехова равнодушным к своей семье. Сдержанность была характерной чертой и эстетической системы Чехова.

Чехов для Бунина — поэт и философ. Один из самых поэтичных эпизодов во всей мемуарной литературе о Чехове — рассказ Бунина о ночной поездке с Чеховым в Ореанду, о разговорах на скамейке у моря, блестящем при свете Луны, о грустных словах Чехова, что его будут читать еще только семь лет: «Вы поэт, Антон Павлович, — сказал я. — А то, в чем есть поэзия, живет долго и чем дальше, тем все сильнее... как хорошее вино». Любовь к жизни во всех ее проявлениях и печаль, которую часто принимали за тоску, — вот настроения, которые являются для Бунина признаками настоящего художника. Но именно поэтому он считал, что Чехов еще не скоро будет понят современниками: «Еще не скоро поймут во всей полноте его тонкую целомудренную поэзию, которой почти всегда обвеяна горькая правда жизни, изображенная им...»⁴⁶ И не случайно так мало говорится об этом в материалах о Чехове — мало было вокруг Чехова людей, понимавших его (одним из них, намекал мемуарист, был он сам). Чехов вообще говорил о литературе, подчеркивал И. Бунин, только с тем и только тогда, когда знал, что собеседник оценит в литературе прежде всего искусство, бескорыстное и свободное: «...как известно, свобода эта не прошла Чехову даром, но Чехов был не из тех, у кого две души: одна для себя, другая для публики. Успех, который он имел, до смешного не соответствовал его заслугам»⁴⁷. Читателю мемуаров было ясно, что одним из этих избранных собеседников Чехова был как раз Бунин.

Мемуары были опубликованы в 1905 г., в одном томе с воспоминаниями Куприна. Бунин и Куприн еще не были признанными писателями. Их часто называли «подмаксимками», считая подражателями и Горького, и Чехова. Это во многом определило и отношение к воспоминаниям. Так, А. Измайлов писал: «Интересны воспоминания молодых писателей, хотя ни тот, ни другой не дают, в сущности, ярких характеристик, какие дает незаурядному человеку незаурядный человек». Он искал в воспоминаниях «ярких характеристик» и не нашел: «Это только фотографии, часто случайные, часто где попало обрезанные, без глубоких озарений художнического синтеза», они «не всегда дают богатое фактическое подкрепление высказанным общим положениям», хотя и сделаны любящей рукой людей, в сердцах которых еще не остыла искренняя тоска недавней утраты⁴⁸. Но мемуары Куприна быстро были признаны лучшими в «обширной литературе о Чехове», а вот Бунину досталось от всех рецензентов.

Ф.Д. Батюшков отмечал: «Влияние личных отношений особенно отразилось на изложении г. Бунина, который под впечатлением субъективного настроения не сумел в достаточной мере объективизировать свои воспоминания: в дорогом лице все кажется значительным, равно прекрасным, ценным, но не все имеет самостоятельную ценность и вне освещения личного чувства многие мелочи остаются просто мелочами»⁴⁹. «Статья г. Бунина не выходит из сферы указанного анекдота», — писал И. Игнатов⁵⁰.

Но какие «характеристики» искали рецензенты? П.Д. Боборыкин в «Русском слове» отметил, что Бунин обязан Чехову вниманием к первым литературным шагам и естественно, что он выразил восхищение талантом и прекрасной личностью Чехова. Но, увы, уровень мемуариста не позволил сделать большего, кроме как дать почувствовать, какой Чехов был хороший человек: «У нас вообще слишком преобладает в оценке писателя, особенно после его смерти, адвокатский или прокурорский прием: или «обелять» во что бы то ни стало, или обличать человека в писателе». Но этот подход неправилен, считает Боборыкин, «в критико-биографических работах не это важно, а то, в какой степени житейская судьба писателя, его темперамент и преобладающие черты его душевного склада мешали развитию его творческого дарования или помогали». В связи с этим, считал он, в воспоминаниях не нашли отражения такие важные вопросы, как отношение Чехова в последний период его жизни к общественному движению, оценка Чехова в разных литературных кружках и лагерях интеллигенции, развитие в разные периоды коренных свойств его натуры, ума, дарования, настроения⁵¹. Это программа для биографа, а не мемуариста!

Бунин, принципиально рассматривая Чехова как художника, а не «в отношении к общественному движению», еще раз продемонстрировал своеобразие своей позиции и опять остался в гордом и горьком литературном одиночестве. В мемуарах Бунин не скрыл и своего личного отношения к писателям и явлениям литературы. Он преувеличил чеховскую нелюбовь к декадентам — поскольку «из-за спины Чехова» удобнее вести полемику. Во всяком случае, такие однозначно-иронические суждения о декадентах есть только в мемуарах Бунина.

В 1910 г. обозреватель «Голоса Москвы», рассказывая о чеховском утре в Художественном театре, на который из писателей был приглашен только Бунин⁵², отмечал: «Это известные воспоминания, уже не раз читанные г. Буниным и напечатанные. У г. Бунина с этими воспоминаниями были некоторые неприятности. Помнится, он кое-что переделал в них после первого чтения. Пожалуй, переделку надо бы совершить более радикальную, ибо и теперь в них остались крохи нескромностей: автор не везде умеет держать в тени собственную особу, когда рассказывает о Чехове»⁵³. В 1914 г. критик А. Булдеев снова вернулся к этому вопросу: «Статья эта, хотя и принадлежит перу, несомненно, даровитого писателя и культурного человека, написана в таких неприятных тонах и в такой степени пристрастия, что она, собственно, ничего не сообщает о Чехове, и, как свидетельствующая исключительно об авторе, должна бы носить заглавие не «О Чехове, а «О Бунине»». Отношение Бунина к Чехову, по мнению рецензента, «глубоко несправедливое и оскорбительное»: «Повествовательный тон, начинающий эту статью, изменяет ему на двенадцатой строчке. Господин Бунин не может приступить к похвалам в честь Чехова, не выругав его современников. «Всегда было много крикливых людей — теперь их особенно много», — заявляет он. Предположим даже, что это так, зачем же об этом писать в связи с памятью Чехова? Правда, сам Чехов был непримиримым противником всякой фразы, всякого крика, особенно в литературе, но ведь строчки господина Бунина — такой же неприятный крик, и хуже всего то, что Бунин не только ругается от себя, а старается втянуть в брань самого покойника, который и при жизни-то никогда не ругался. Это притягивание покойника, вовлечение его в современную полемику должно быть осуждено без всякого снисхождения...». Рецензента не устроил намек на Сергеенко: «Вы знаете NN? Совершенно погребальные дроги стоймя! — фальцетом говорил он сквозь смех. Совершенно!», то, что Бунин передает мнение Чехова о декадентах⁵⁴.

Действительно, у мемуаров были недостатки. Это и использование имени Чехова в литературной полемике, и то, что местами текст читался как суховатый конспект — сам Бунин объяснил это тем, что был не в силах копаться в дорогих мелочах, кроме того, это было бы неприятно семье Чехова, близкой мемуаристу. Не всегда можно уловить переходы мысли автора, верно было отмечено и его очевидное высокомерие.

И потому немногие читатели нашли в воспоминаниях Бунина то, что стало заметно позже, то, на чем Бунин непримиримо настаивал: Чехова надо оценивать прежде всего как Художника. Лишь Ф. Батюшков 1905 г. увидел, что Бунин, будучи сам поэтом, чуть ли не единственный сумел выдвинуть в Чехове именно поэта⁵⁵. И уже в 1906 г. он называл воспоминания Бунина в числе основных воспоминаний о Чехове и активно использовал⁵⁶. Со временем росла известность Бунина как писателя, ослабевала острота общественно-политических споров вокруг Чехова — воспоминания Бунина выдвинулись и стали по своему значению для читателей 1910-х гг. рядом с воспоминаниями Куприна.

Мемуаристы влияют на формирование представлений о писателе двумя путями.

Во-первых, даже не ставя перед собой такой задачи. Поскольку само восприятие фактов субъективно, рассказывая о поступках писателя, его окружении, его отзывах о книгах, изданиях, людях и т. д., мемуарист уже создает образ, который читатели сопоставляют со всей известной им информацией. Факты используются другими мемуаристами и критиками, литературоведами как дополнительные и весьма доказательные (свидетельство очевидца!) аргументы в споре. Так, воспоминания соучеников Чехова по гимназии А. Дросси, А. Кукушкина и пр. были приведены первыми биографами писателя А. Измайловым, Ф. Мускатблитом и др. как свидетельство односторонности представлений о детстве писателя как только «тяжелом». При этом сами мемуаристы, сообщая о шутках, остроумии, развлечениях молодого Чехова, не собирались вести полемику.

Во-вторых, специально стараясь повлиять на формирование тех или иных представлений. Ряд мемуаристов понимал, насколько важно не просто восстановить факты — поводом к их работе было именно желание опровергнуть предшественника. А. Лазарев-Грузинский работал над записками о литературной Москве 80-х гг., споря с воспоминаниями своего и чеховского приятеля Н. Ежова⁵⁷. Мемуары могут включаться не только в мемуарные, но и в литературно-критические споры, будучи диалогом с ранее появившимися материалами (если их автор профессиональный литератор). Хотя, конечно, на мемуариста, в отличие от критика, помимо потребностей направления, к которому он принадлежит, оказывает влияние история его личных взаимоотношений с писателем (личное общение может дать материал для более сложного образа), важны и глубина его ума, собственные художественные поиски и т. д.

Но главное — воспоминания активно обсуждаются в обществе, в мемуарах более позднего времени, в рецензиях (каждое издание и направление вырабатывает свои критерии оценки мемуаров, выявляет среди них ценные и «ненужные»), в литературоведческих и критических статьях. Условием изучения мемуаров является осмысление их в историко-культурном и социально-психологическом контексте эпохи — через изучение общественных настроений, рецензий, откликов на публикации (практически неизвестных современному чеховедению) и пр.

И все же... в чем значение именно мемуаров о Чехове?

Уже первые читатели мемуаров о Чехове обратили внимание на то, что «как человек он в некоторых отношениях восполнял художника, и в силу этого многое в его литературной деятельности представляется с иным значением в освещении его личности»⁵⁸. Именно воспоминаниям о Чехове суждено было (до того, как на этот процесс повлияли публикации писем писателя) «открыть» для современников необычную творческую индивидуальность, перед которой растерялась критика, и именно воспоминания начали пересмотр многих представлений о Чехове. Мемуаристы (Бунин, Куприн, Вл. Тихонов, Амфитеатров и многие другие) первыми заговорили о Чехове как философе русской жизни, о пушкинской свободе его духа, его врожденном стремлении к красоте и чуткости к чужой боли, мужественном взгляде на жизнь, о цельности его творческого пути, о том, что нельзя искать того, кто его «открыл» или более всего на него «влиял». Те проблемы, которые критика с 1880-х гг. часто безуспешно пыталась решить, мемуаристы попробовали рассмотреть не только на материале произведений писателя, но и на материале личных наблюдений. И этот путь оказался плодотворным: критические и литературоведческие работы с 1904 г. свидетельствуют об огромном влиянии на них мемуаров. Огромной была популярность мемуаров о Чехове и у читателей.

3.2.3. Письма А.П. Чехова в общественном сознании начала XX века

Современное чеховедение, обращаясь к эпистолярному наследию Чехова, прежде всего исследует его как полноценную художественную прозу⁵⁹. Наше внимание будет сосредоточено на другом: что именно в письмах Чехова оказалось столь значимым для его современников?

Бурно развивавшаяся в начале XX в. периодика нуждалась в «посмертных материалах» об известном человеке. Звучали и протестующие голоса: И. Потапенко не отвечал на многочисленные просьбы дать имеющиеся у него письма Чехова для печати: действительно близкие люди не роются в душе писателя, когда еще свежи раны от недавней потери⁶⁰. Кроме того, живы были многие из тех, о ком Чехов нелицеприятно в письмах отзывался. Потому на предложение И.Л. Щеглова-Леонтьева в 1905 г. передать им письма Чехова издательство «Знание» и Горький ответили отказом: ««Знание» отказывается печатать письма Антона Павловича, опасаясь, что они могут затемнить то представление об А.П. Чехове, которое сложилось в обществе (подчеркнуто нами. — Л.Б.). По нашему мнению, его переписка должна быть напечатана вся целиком, только тогда фигура А.П. получит, может быть, достаточно яркое и всестороннее освещение»⁶¹.

Но уже ничего нельзя было изменить. Адресаты Чехова понимали, какие ценности оказались у них в руках, и стремились ими быстрее поделиться. Некоторые мемуары А. Лазарева-Грузинского, В. Поссе и др. полностью построены на материале чеховских писем с комментариями к ним⁶². Б. Лазаревский в 1906 г. воспользовался для воспоминаний не только письмами писателя к нему, но и предоставленными в его распоряжение письмами Чехова к А.Ф. Кони⁶³. В. Поссе объяснял это так: «Каждое письмо А.П. Чехова в последний, зрелый период его творчества имеет если не общественное, то литературное значение. В письмах ко мне его меткие замечания о Горьком имеют большее значение, чем иные критические статьи». Письма появлялись и в отдельных подборках в сборниках⁶⁴. Некоторые из них особенно часто цитировались: из статьи в статью переходили вызывавшие споры слова Чехова в письмах А. Плещееву о необходимости «свободы от силы и лжи» или о «том сволочном духе, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба». Часто цитировались и письма к А. Суворину, которые рассматривались как важный автокомментарий к творчеству.

Но письма зачастую были неправильно прочитаны или с пропусками изданы, сопровождались сомнительными комментариями. Случайно вырванными цитатами из чеховских писем спекулировали критики: «Не далее как на днях изобличен был один издатель чеховской биографии и краткого очерка о нем в том, что в его книжке выбраны были фразы из писем Чехова, где он с откровенностью русского человека высказывал свои национальные и личные симпатии и антипатии», благодаря чему Чехову были приписаны узкопартийные взгляды, хотя на самом деле в его письмах «обрисовывается его прямая русская душа и нуждаемость всякой литературной партии»⁶⁵.

Так возникла потребность в специальных изданиях. Весной 1909 г. вышел том писем, собранных Б.Н. Бочкаревым⁶⁶. Предварительно он обратился к М.П. Чеховой с просьбой разрешить публикацию, обещая прислать собранные им письма для просмотра. Гонорар 440 рублей Бочкарев передал М.П. Чеховой на комнату имени А.П. Чехова в санатории «Яузлар» в Ялте. Сборник вышел при содействии И.А. Бунина, в нем было 325 писем, в том числе во фрагментах. По мнению многих, это было хаотическое нагромождение материала с большим числом ошибок, не было дат, фрагменты вне контекста не имели смысла. Не избежал Бочкарев и общей болезни — «изгнал» из писем все, что могло бросить тень на чеховский либерализм⁶⁷. Но, как отмечал Ю. Соболев, сами письма искупают все: они имеют интерес не только с «внешней стороны как образец вкуса прекрасного поэта» «Вишневого сада», «в них есть и богатое внутреннее содержание»⁶⁸. В. Боцяновский оценил сборник как сумбурный, несуразный, но все равно: «Какое цельное хорошее впечатление»⁶⁹. Бочкарев прислал Марии Павловне текст обращения к адресатам писем Чехова с просьбой предоставить их для второго издания сборника, но М.П. Чехову это предложение уже не интересовало⁷⁰. В 1910 г. вышло издание под редакцией В. Брендера⁷¹ со вступительной статьей Ю. Айхенвальда, в котором более полутора сотен писем печатались в хронологическом порядке, из них около сорока впервые — и хаос, нагроможденный Бочкаревым, «начинал раздвигаться»; по и здесь были опечатки, комментарии были случайны, иногда наивны⁷². В. Брендер задумал издание «Чеховской библиотеки» и также просил покровительства сестры писателя. В подготовленном им томе должна была быть фраза: «Это издание выходит под наблюдением и ближайшим участием сестры Антона Павловича Марии Павловны и братьев, Александра Павловича и Ивана Павловича», но в итоге фраза в сборник не вошла⁷³.

В юбилейные январские дни 1910 г. о письмах Чехова говорили почти все как явлении исключительном. Пожалуй, только «Новое время» в лице П. Перцова отметило, что зря вокруг них столько шума — обычные письма среднего русского интеллигента⁷⁴. По общему мнению, семья писателя должна, несмотря на сомнения, скорее осуществить намерение привести эпистолярное наследие писателя в стройный порядок и сделать достоянием общим⁷⁵. Как утверждал А. Амфитеатров, появление писем крайне своевременно: на фоне спекуляций то Ежова, то Фидэля и праздной критической болтовни нужно, чтобы «писатель сам заговорил о себе из-за гробовой доски, восстанавливая правду — ясную и нелицеприятную»⁷⁶. Стало понятно, что именно письма являются тем драгоценнейшим материалом, «из которого кто-нибудь когда-нибудь сложит историю его короткой красочной жизни и нарисует Чехова во весь его большой нравственный рост»⁷⁷. В 1910 г. письма были активно использованы автором одной из первых биографий Чехова Ф. Мускатблитом⁷⁸.

Желая сконцентрировать в своих руках столь, как выяснилось, важную часть чеховского наследия, публикацией писем занялась М.П. Чехова. Эта мысль возникла у нее именно в связи с тем интересом, который проявила публика к изданиям 1910 г. 16 января 1910 г. Б. Лазаревский записал в дневнике: «Мария Павловна повела меня в свою комнату и с восторгом показывала мне многое множество писем Антона Павловича Чехова к ней — это целые два тома — и вообще к семье, с Сахалина и более раннего периода. Её лицо сияло, морщинки казались лучами солнца», 9 июня того же года: «Еще и еще говорили о письмах Антона Павловича»⁷⁹. Свою помощь в подготовке издания предложил и опытный В. Брендер — но сестра Чехова отказалась⁸⁰. Она собрала около 2000 писем. Издание шести томов⁸¹ в 1912—1916 гг. стало для неё важным шагом в формировании легенды о своей жизни — «жизни, отданной брату». Уже с 1910 г. подготовка этого издания широко освещалась в печати — редактирование оказалось в «ласковых» руках сестры — «доброго гения Чехова еще при жизни»⁸², которая выверила даты, сверила письма с подлинниками (хотя на самом деле сестра исключала фрагменты и даже целые письма, охраняя «честь семьи»). В приложении были даны отрывки из незаконченных произведений, фотопортреты Чехова и его окружения, были даны биографические очерки Михаила Чехова — все это делало издание значительным явлением⁸³.

На каждый выходящий из печати том откликались рецензенты столичной и провинциальной прессы: К. Чуковский, А. Измайлов, П. Сергеенко, Вл. Боцяновский, Е. Колтоновская, М. Неведомский, Д. Философов, П. Перцов, С. Яблоновский и десятки других. Указывалось, что эти письма, с их блестящей формой, комическими эпизодами, каламбурами, богатым материалом, «прочтутся всей массой читательской публики», а не только знакомыми писателя или критиками⁸⁴. «Среди книг, вышедших за последнее время, самыми живыми, самыми интеллигентными и самыми художественными оказались книги, во-первых, изданные после умершего автора, а во-вторых, писавшиеся без малейшей претензии на художественность и вовсе не предназначенные для публики. Это — письма Чехова», — как писал С. Яблоновский, и от их чтения он не мог оторваться «ни в шуме европейских центров, ни в идиллической тишине курорта»⁸⁵. Писатель и драматург П.П. Гнедич писал М.П. Чеховой, что издание писем — «огромный вклад в нашу литературу», что над каждым новым томом он «просиживал целый вечер»⁸⁶. Не случайно в 1914 г., когда вышел четвертый том, первый пришлось уже переиздавать⁸⁷.

«Кристально-светлый душевный облик», сложившийся под влиянием воспоминаний, блестяще воплотился и в чеховских письмах. «Многочисленные письма Чехова, собранные после его смерти в целые томы, только лишний раз подтверждают справедливость той характеристики, которую давали в своих воспоминаниях друзья покойного», — отмечал критик одной провинциальной газеты⁸⁸. Одно дело, когда читателю пытались рассказать об этом обаянии в мемуарах, другое — почувствовать это самому благодаря документам, в которых личность человека отражается непосредственно. Как писал один из критиков, к воспоминаниям о чеховском «заразительном» таланте присоединились благодаря письмам драгоценные страницы⁸⁹.

1900—1910 гг. — вообще время интереса общества к документальной литературе. «Мы вступили в полосу записок, дневников, писем, воспоминаний и частной переписки», — указывал Д. Философов, что связано с «усталостью» от беллетристики: «Восстали из гроба мертвецы, и голос их заглушает голос живых». Событиями стали издания переписки Л.Н. Толстого с женой («целая эпопея»), писем Н. Гоголя, материалов об истории брака Н. Чернышевского (которые «интереснее и поучительнее романа») и пр.⁹⁰ Так и письма Чехова Философов «читал с наслаждением, большим, чем толстые журналы». Потому проблемы издания и теоретического осмысления эпистолярного наследия писателей и деятелей культуры обсуждались как в научных кругах, так и публикой, и общество оказалось подготовленным к восприятию чеховских писем.

Конечно, публикация писем писателя вскоре после его смерти была связана с этическими проблемами. Д. Философов, в целом высоко оценивая 6-томное издание, сомневался, стоит ли «выносить на улицы» «злоязычие», в том числе чеховское, считал, что редакторы погрешили против условных, но полезных правил, пропуская в печать насмешки над живыми людьми, делая писателя «посмертным обидчиком», — это вредит памяти «любвеобильного мягкого Чехова». Это, например, смех над «баронессой Выхухоль», в журнале которой он печатался, над критиком «Северного вестника» «Филоксера» — А. Волынским (Флексером), хотя именно в этом журнале появилась одна из первых серьезных статей о Чехове, когда критика еще почти не замечала Чехова⁹¹. С. Яблоновский также считал, что некоторые высказывания, не всегда лестные, бьющие по самолюбию, могли причинить боль и поссорить с памятью писателя⁹². М. Горький был против пропусков в публикации, в 1914 г. он писал Е.П. Пешковой: «Нет, ты передай письма Чехова целиком, каковы они есть, — я не имею права редактировать их, не могу изменить ни слова. Дело такта издателей изменить текст, выкинуть обидное для живых людей. До сего времени издатели, положим, не считались с тактом. Но — опять-таки это их дело»⁹³. Однако «все, что ни говорит Чехов о людях, вещах, исполнено поразительной меткости и чуткости», честности и мудрости⁹⁴ — полагали другие читатели.

Вспоминали и о «гончаровской заповеди». Отношение писателя к обнародованию его писем, по мнению В. Боцяновского, связано с его искренностью: если для Гончарова казаться важнее, чем быть, то он мог бояться, что в интимной переписке выдаст себя, но Чехову этот страх, судя по всему, непонятен: «Чехову нечего было бояться, ни себя, ни своих писем», в которых все просто, ясно и открыто, «из каждой строчки глядит на вас живой, чистый образ Чехова, того Чехова, который рассказывал нам о трех сестрах, стремившихся в Москву, о бедном дяде Ване с его отвергнутой любовью, Чехов, с которым так хорошо, просто и тепло думалось о лучшем времени, о лучших людях...»⁹⁵. Поэтому читатели, заглядывая через письма в интимную жизнь Чехова, не чувствовали себя нарушающими этические нормы⁹⁶.

Письма, прежде всего, в составе шеститомного издания произвели впечатление на русскую публику не по отдельности, а именно как единый комплекс, как единый текст. Не случайно рецензенты признавались, что им трудно выбирать цитаты — это означало лишить «эти высшие образцы эпистолярной прозы» цельности: Читая подряд сотни писем одного человека, невольно начинаешь считать его близким человеком. Об этом писала З. Гиппиус: «А за последние годы Чехов стал нам совсем близок, по крайней мере, сам он, образ его, человека-писателя, выяснился, сделался для нас реальнее. Ряд статей о творчестве Чехова, воспоминания и рассказы живых людей, наконец — это главное! — томы частных писем самого Чехова, недавно изданных, совершенно нас с ним сроднили. Теперь, кажется, всякий мог бы написать о нем воспоминания, для всякого он или друг, или приятель, или хотя бы знакомый. Письма восполнили, докончили его образ, тот самый, который мы уже почти видели во всех его произведениях <...> Его носят в себе даже тогда, когда о нем не думают <...>. Сейчас, войди он в комнату, — кто не знает высокую, немного сутулую фигуру, хриплый басок, реденькую бородку, светлые, прямо глядящие глаза и... вечную, сдержанную, серьезную какую-то иронию его слов?»⁹⁷. Благодаря этому такая «скучная форма», как письма с их мелочами повседневной жизни становятся захватывающе интересными: перед нами в своей непринужденности и простоте развертывается картина подлинной жизни автора с большими и малыми событиями⁹⁸.

В связи с выходом шеститомника возникла полемика о достоверности писем Чехова как вида источников. Н. Ежов писал в 1909 г., что обыкновенно пишущий письма человек невольно прихорашивается и открывает далеко не всего себя, «какой-то мудрец даже сказал, что письмо — фальшивый паспорт наших мыслей; наконец, сам Чехов относился к своим письмам почти как к литературным произведениям и говаривал: «Письмо труднее написать, чем рассказ! В письмах приходится любезничать, изворачиваться...»». По мнению Ежова, в своих посланиях Чехов всегда старался быть любезен, гостеприимен, по письмам это был рубашка-парень, хозяин, у которого гости не переводятся, на самом же деле, войдя в известность, он ужасался при появлении всякого малозначительного гостя и не любил разговоров даже с близкими знакомыми, только там, где для самого Чехова имелся интерес, выступали на сцену и любезности, и приглашения вновь, и дружеские поцелуи. «Вот почему письма Чехова кажутся мне материалом односторонним, с которым будущему биографу Чехова придется обращаться с известной осторожностью и с неизбежной поверкой слов писателя фактическими событиями в его же жизни»⁹⁹. О том же, хотя и более аккуратно, писали и другие рецензенты: письма мало раскрывают сдержанного Чехова вглубь, у него нет открытых излияний, чувствуется, что он не мог жить без людей, но люди были для него только как «среда», он не подпускал их близко и как будто ни в ком не нуждался. В письмах поражает отсутствие интимности: ничто нечаянно не раскрыло Чехова больше, чем он хотел¹⁰⁰.

Но большинству читателей письма казались абсолютно искренними, в них раскрылось «то, что таится на глубине его души, что он часто скрывает под маской в своих публичных выступлениях; то, что он не хочет, да и не может психологически открыть первому встречному и поперечному; свое внутреннее «я», свои интимные переживания, свое обнаженное внутреннее существо, святая святых своей души, свои сокровенные мысли, — все это часто открывается в письмах к близким людям, родным и друзьям, на которых человек полагается вполне, что они его поймут и не перетолкуют его слов в обратную сторону»¹⁰¹. Письма отразили огромную правдивость Чехова во всем, — утверждал Ю. Соболев: в отношении к приятелям (друзей у него не было никогда), в том, как он писал, и вообще «после литературы «сегодняшнего дня», фальшивой, изломавшейся вконец, крикливой, зашедшей в тупик, «так приятно отдохнуть на этих дышащих простотой, красотой и изяществом страничках его писем»¹⁰². Явно полемизировал с Н. Ежовым, причем в том же «Историческом вестнике», А. Фомин: «Конечно, ценность писем прямо пропорциональная их искренности. Искренни или нет письма Чехова? Если бы они были неискренни, то неминуемо в них должны были бы обнаружиться противоречия вроде того, что в одном письме Чехов отзывается о ком-нибудь одобрительно, а в другом отрицательно, в одном письме говорит об одном и том же иное, чем в другом, — в зависимости от адресата, от отношений к ним. Никакого противоречия в письмах Чехова нет, и это обстоятельство говорит за их искренность»¹⁰³.

В чем же общество увидело ценность чеховских писем? По словам С. Яблоновского, это «нечто многогранное» — потому они дали толчок к размышлениям о Чехове, к изучению и более полному пониманию его. Вообще пришло понимание того, что это любимый, но недостаточно оцененный и понятый писатель, что пришло время «по-новому полюбить Чехова»¹⁰⁴.

Письма были восприняты как великолепные образцы эпистолярной прозы¹⁰⁵, с их ярким, дерзким юмором¹⁰⁶, не переходящим в шарж, сравнениями, словечками, жизнерадостностью (особенно в первых томах). Отмечалось жанровое разнообразие писем — то пародия на женский роман, то «чудное стихотворение в прозе», но особенное внимание привлекло то, как видит мир Чехов в письмах: в них чувствуется не только внимание к неожиданным сторонам явлений, на которые обычный человек не обратил бы внимания, но вообще особый способ видеть и изображать мир, несколько гиперболизируя его, делая его более театральным: «Ум Чехова настроен затейливо, как ум карикатуриста»¹⁰⁷, «Письма Чехова похожи на его рассказы. От них трудно оторваться, — так напутствовал недавно один критик, издатель чеховской переписки. Редкое письмо Антона Павловича не определяет этих слов. Эти письма очень часто источник настоящего топкого наслаждения. Они умеют волновать, трогать, они шевелят настроения и мысли, такие ясные, печально-прекрасные, и зовут на губы характерную, тихую улыбку»¹⁰⁸.

Письма позволяли восстановить факты истории литературы и культуры, понять отношение Чехова к её деятелям. Особое внимание привлекали протесты Чехова против жестокости и злобности в литературно-художественной жизни, то, что он сам с большим уважением и независимостью говорил о литературе и о писателях, в чем проявил себя как истинный литератор, каких сейчас мало¹⁰⁹. Поскольку у Чехова не было публичных автокомментариев к собственному творчеству, то до появления писем о многих его взглядах приходилось судить преимущественно по мемуарам. Это страстные возражения Чехова на сомнения Суворина в пауке, защита научной дисциплины и мысли (это «большой ум и трезвый художник, дисциплинированный естествознанием», который при этом не способен был «искать прибежища и успокоения своему мировому пессимизму в самообольщениях и в сомнениях в науке»¹¹⁰). Это его размышления о русской жизни и русской интеллигенции (Чехов, «с виду беспечно ленивый, но большой работник», был раздражен некоторыми чертами русской жизни и русской интеллигенции, вялой, апатичной, унылой, пьянеющей от одной рюмки¹¹¹). Это размышления о тщете человеческих мечтаний и суждения о том, что художник должен интересоваться более глубокими различиями людей, чем принадлежность к кружкам и партиям, — он только ставит вопросы, решение которых вне сферы творчества. Так что «на многие вопросы, которые неизбежно возникают при изучении его творчества, письма дают часто очень точные и определенные ответы»¹¹². Только письма окончательно развеяли упреки: оказалось, что Чехов не был равнодушен к общественным течениям, возмущался несправедливостью, насилием, испытывал глубокое волнение при виде страдания¹¹³.

Письма давали материал для выяснения психологии Чехова как художника. Сам Чехов часто создавал у окружающих иллюзию легкости своего труда. Но оказалось, что «святое недовольство собой» было свойственно ему не менее, а много более, чем другим писателям, и он долго не мог сам понять, «я дурак и самонадеянный человек, или же в самом деле я организм, способный быть хорошим писателем»¹¹⁴. Письма подтверждали, что он не был «фотографическим аппаратом» и работал, опираясь на воспоминания, медленно и долго шлифуя; письма давали и частный материал об отдельных произведениях, их творческой истории.

Внимание к указанным сторонам писем любого писателя (как к источнику биографических и историко-литературных сведений) — при всем интересе обнаруженных фактов традиционно. Но в чем же тогда специфика интереса публики именно к письмам Чехова? Прежде всего, в том, какие черты личности привлекли внимание современников. В 1900—1910 гг. были распространены различные концепции личности, оказывающие влияние на восприятие отдельных деятелей культуры. Но все — от народников до символистов — утверждали, что личность «деятеля», должна быть «общественной», он должен входить в то или иное «направление», должен утверждать себя в либо в социальном действии, либо в нравственно-религиозных поисках и т. д. Благодаря письмам Чехова как ценность были осознаны совершенно иные черты личности.

Это замкнутость и сдержанность. Свои личные страдания Чехов, писал Б. Лазаревский, всегда усиленно скрывал, он же обратил внимание на то, что «во Владивостоке во время войны я получил от него два больших, хороших письма, в них чувствовалось так много желания разогнать мою тоску. Эти письма писал мне, здоровому и молодому, Антон Павлович, который, как доктор, уже знал, что дни его самого сочтены»¹¹⁵. А одно из последних писем из Баденвейлера, когда Чехов не мог не знать, что умирает, вообще поражало огромной выдержкой. Редким качеством Чехова, судя по удивлению читателей, было отсутствие высокомерия, презрения к людям, умение быть временами очаровательно откровенным и в то же время то, что он всегда был немного отстранен. Еще одна черта — внутренняя прирожденная культурность, «здоровое начало», отсутствие изломанности, цельность. В письмах Чехова Е. Колтоновская увидела большой ум, ясный и тонкий, гармонию таланта и ума (сравнимую с тургеневской) — «это был европеец с головы до ног, несмотря на свою мужицкую кровь». Отсюда бережное отношение к своему таланту, литературному призванию, требование упорного труда. Письма открывали в Чехове то, что он не пессимист, что ему свойственна большая устойчивая жизнерадостность, он не «отрицатель жизни», что его не соблазняли ни проповедничество, ни анализ бездн, что он брезгливо относился к психопатии. Это особенно важно именно для начала XX в., когда «мы устали от бездн» и возникла потребность в ясности, простоте, здоровье. «Спокойная доверчивая любовь Чехова к жизни» — вот что чувствуется во всех его письмах¹¹⁶. А. Измайлов писал по этому поводу: «Чехов весь ясен и светел, и прост, и открыт, как Пушкин. Удивительным здоровьем веет от его души, наследственно чистой, «мужицкой», в хорошем понимании этого слова», — души, которая сохранила и чисто народную мудрость, и деревенское здравомыслие после университета и диплома доктора, и даже пушкинскую шаловливую несдержанность слова: «из обоих прет русский дух, он уснащает речь придаточным словцом, но не из порочности, а от избытка физического и умственного здоровья»¹¹⁷.

Открытием для многих стало внутреннее одиночество Чехова, казалось бы, всегда, окруженного людьми. Современники искали истоки этого одиночества: боязнь потревожить близкого человека, реакция на апатичную, скучную интеллигенцию и мечта о лучшем будущем страны, которое будет зависеть от отдельных талантливых личностей, которых пока так мало¹¹⁸. Но, привыкнув ценить «человека общественного», немногие отмечали, что вообще внутреннее одиночество — это свойство высокой души. Сдержанность Чехова сочеталась в нем с состраданием, готовностью помочь. Все рецензенты отметили, что письма переполнены заботой Чехова — о молодых писателях, их рукописях, о больных учителях и студентах, о семье, интересом ко всем мелочам их жизни, ласковостью к родным. Рецензенты были вынуждены специально оговаривать, что доброжелательность в отношениях с друзьями и даже малознакомыми людьми — это не надуманный образ поведения, настолько странными казались эти черты в привыкшей к грубости России. Подчеркивалось, что это отражение любви и приятия жизни, именно мироощущение наполняло прелестью его жизнь, произведения и письма. И, несмотря на реальную сложность отношений Чехова со многими его современниками, отразившуюся и в письмах, интонация доброжелательности приводила к тому, что современники полагали: нет человека, который когда-нибудь почувствовал себя обиженным или задетым Чеховым, в котором от приближения к Антону Павловичу отложилось бы что-нибудь кроме мягкого нежного чувства «обласканности». Так, Н. Шкляр писал: «Читаешь эти письма, написанные к разным лицам и по-разному, иногда скучные и по мелким поводам, и удивляешься, с какой неизменной ласковой внимательностью и отзывчивостью этот большой писатель земли русской, этот человек, замученный тяжелым трудом, выслушивает, задумывается и отвечает на все бесчисленные послания, притекавшие беспрепятственно через его двери...»¹¹⁹. В результате все это позволяло говорить о Чехове как человеке необычайной стойкости и жизненной силы.

Безусловно, письма Чехова привели к идеализации его личности. Но в то же время многие черты были открыты как нравственные ценности.

Но есть еще одна и совершенно специфическая причина интереса современников Чехова к его письмам. Е. Колтоновская утверждала, что вообще интерес к письмам объясняется не только тем, что Чехов — интимно любимый всеми писатель, а тем, что он рано ушел и что мало успела раскрыться в творчестве его богатая индивидуальность: «Действительно ли Чехов не успел раскрыть себя в творчестве? Или он и не мог раскрыть себя больше и глубже и уделом его была та непреодолимая скрытность и как бы стыдливая замкнутость, к которой мы привыкли в его произведениях?»¹²⁰. При таком восприятии писателя его письма, изданные в нескольких томах и в хронологической последовательности, давали материал для реконструкции внутренне духовной биографии Чехова. Эта духовная биография в письмах оказалась не менее, а для части читателей и более интересной, чем собственно художественное творчество Чехова: «Вы словно проникли по ту сторону литературных кулис, пропали в художественную лабораторию. Я бы сказал, в лабораторию Вагнера, где «человек творится»»¹²¹. Чехов как человек оказался шире своего творчества, которое воспринималось современниками однообразным по тону и содержанию.

В итоге: «Скромный, стыдливый, никогда не рисующийся, никогда не завидующий успехам других — Чехов являл совершеннейший образец истинного художника», — писал Ю. Соболев¹²². Письма Чехова для читателей 1900—1910-х гг., уже знакомых с эпистолярным наследием Гоголя, Тургенева, Толстого, оказались равными по значению только письмам Пушкина. А. Суворин писал: «Та же искренность, тот же ясный слог, та же независимость мысли от какого-нибудь направления», что у Пушкина¹²³. Та же мысль, что письма Чехова — это «что-то живое», — у А. Измайлова¹²⁴, В. Боцяновского, Ю. Соболева и Д. Мережковского¹²⁵.

3.2.4. Прочие факторы, влиявшие на формирование литературной репутации А.П. Чехова

Необходимо назвать те факторы, которые пусть в меньшей степени, чем проанализированные выше, также сказались на отношении общества к Чехову.

Во-первых, это, как уже отмечалось, влияние самого Чехова на формирование представлений о себе. В письмах, в устных беседах с современниками, от которых дошли только отголоски, он часто преуменьшал то, сколько труда вложено в литературную работу, возмущался неудачными фотографиями, сплетнями и пр.: «Очевидно, Чехов сознательно оставил в тени многие эпизоды и стороны своей жизни, а некоторым дал такую интерпретацию (допустим, причинам и обстоятельствам написания «Иванова», чему поверил его приятель И.Л. Леонтьев-Щеглов), которая может ввести в заблуждение слишком доверчивого исследователя. Письма Чехова не так просты, как кажется на первой взгляд <...> Сам Чехов, отводя упрек Н.А. Лейкина, что в письмах он якобы хочет отделаться от корреспондента, писал: «Если мои письма не всегда удачны, то это объясняется очень просто: не умею писать писем. Всегда в письмах я или недописываю, или переписываю, или же пишу чепуху, не интересную для адресата. Такова у меня natura» (П, 1: 185)»¹²⁶.

Во-вторых, это фотопортреты писателя, продававшиеся и распространявшиеся в публике, а также портрет Браза, многократно репродуцированный. В XIX в. в разночинных домах было принято вешать на стены портреты «властителей дум» (это была словно замена иконостаса), друзей, родных. Характерная внешность Чехова именно как разночинного интеллигента (и пенсне, и бородка, и костюм) поддерживали его репутацию как «одного из нас».

В-третьих, это современная читателю начала XX в. литература, в которой отчетливо осознавались чеховские мотивы, — обилие произведений постоянно «напоминало» читателю о том, как много сказано Чеховым о мире, в котором он, этот читатель, продолжает жить.

В-четвертых, новый вид искусства «синематограф» не только проявил потребность в ранних рассказах Чехова (гротесковость характеров определила чрезвычайную популярность, например, «Хирургии», а мелодраматичность — «Цветов запоздалых»), но и способствовал росту интереса к ним.

В-пятых, это литературные завистники. А. Измайлов писал, что после смерти писателя «завидующая и ревнующая лжебратия сложила свои лица в улыбку совершенной преданности». «Мне рассказывали, что стоило появиться Чехову в залах одного из московских кружков, чтобы все бросали папиросы, зная, что Ему это вредно, и он этого не выносит <...> Нужно было видеть Горького, где-то в коридорчике затягивающегося папиросой на манер гимназиста!»¹²⁷ Многие современники хорошо знали, что это зависть сотрудников «Нового времени», зависть к известности Чехова как драматического писателя чувствуется в мемуарах П.Д. Боборыкина, хотя он и пытался задним числом оправдать свое негативное отношение. Завидовали Чехову Н. Ежов, И. Щеглов-Леонтьев, Михаил Павлович Чехов... — почти все, кто начинал с ним вместе в 1880-е гг., писал небольшие рассказы с похожими на чеховские сюжетами и героями, но Чехов стал известным, а они нет. Одним из завистников и сплетников был И. Ясинский: «Причины подобного отношения Ясинского к процессу канонизации образа Чехова были очевидны. Литературные успехи своего младшего современника он воспринимал на фоне собственных неудач. <...> Тем более его раздражал пример Чехова, который, не прилагая особых усилий, завладел читательской аудиторией и добился признания в литературной среде»¹²⁸. В сущности, многие собратья Чехова по литературе прошли такую эволюцию отношения к нему, хотя и не все решились об этом сказать вслух.

Эти и многие другие факторы в совокупности также сыграли весьма важную роль в отношении общества к Чехову.

Примечания

1. В частности, в работе М.А. Муриня утверждается, что младшие чеховские современники через Чехова шатались понять себя, возник эстетический феномен — «Чехов и мы», «Чехов в нас», благодаря которому они пытались втянуть Чехова в водоворот внеэстетического бытия, критика перестала быть критикой в привычном смысле: шел диалог критиков через Чехова с эпохой. Потому для начала XX в. характерны расширение круга интерпретаторов, появление критической глубины, объективность и целостность осмысления Чехова академическим литературоведением. Поколение начинает понимать себя по Чехову, жить с ним, соотносить себя с его героями, изменяется рецепционное поведение литературных судей, от отчужденности Чехов становится центральной литературной позицией. Чехов осознается как рубикон, веха, литература и театр осмысляются как «до и после Чехова», происходит революция в читательском вкусе. Нам представляется, что такая интерпретация несколько однозначна в своей защите чеховских современников.

2. Дорошевич, В. А.П. Чехов / В. Дорошевич // Русское слово, газ. — М., 1904. — № 183, 3 июля.

3. Горький, М. А.П. Чехов / М. Горький // ЧВС. — 1986. — С. 446. Первая публикация: Горький, М. А.П. Чехов / М. Горький // Нижегородский сборник. — СПб.: Изд-во т-ва «Знание», 1904. — С. 11—24.

4. А.М. Скабичевский признал в «Истории новейшей русской литературы» (СПб., 1891. — С. 415.) за Чеховым «сильный талант», но и «один существенный недостаток — полное отсутствие какого бы то ни было объединяющего идейного начала». Однако в статье в собрании сочинений (Т. II. — СПб., 1892) доказывалось наличие прогрессивных идеалов у Чехова и были упреки критикам, настаивавшим на его безыдейности. После «Дуэли» и «Жены» Скабичевский писал, что теперь Чехов «стремится отдать себе отчет в изображаемых явлениях жизни, осмысливать их, проливать на них высшие философские взгляды» (Новости и биржевая газета, газ. — СПб., 1892. — № 44, 13 февр.). После выхода «Рассказа неизвестного человека» в статье «Есть ли у г. А. Чехова идеалы?» (Новости и биржевая газета, газ. — СПб., 1893. — № 87, 94, 101; 1, 8, 15 апр.) он положительно отвечал на этот вопрос. А в статье «Новые течения в современной литературе» Скабичевский защищал Чехова от «несправедливых нападок» критики: «...это новая и небывалая еще <...> поэзия конкретных фактов и тех разнообразных настроений, которые эти факты вызывают» (Русская мысль, ж. — М., 1901. — № 11, ноябрь. — С. 100).

5. Он писал редактору журнала и другу Чехова В.А. Гольцеву: «Только что успел отправить Вам письмо, как получил известие о смерти Чехова <...> Дело в том, что о чем прикажете писать прежде: об Андрееве или о Чехове? (писать о котором давно чесалась у меня рука), но о Чехове я не могу написать скоро: надо обдумать и собрать все материалы; между тем как о Василии Фивейском могу написать в скором времени» (этот материал появился уже в № 9 «Русской мысли»). См.: Архив В.А. Гольцева. — Т. 1. — М.: Кн-во писателей в Москве, 1914. — С. 302.

6. Скабичевский, А.М. А.П. Чехов / А.М. Скабичевский // Русская мысль, ж. — М., 1905. — № 6. — С. 30 вт. паг.

7. Скабичевский, А. Письмо в редакцию / А. Скабичевский // Новости и Биржевая газета, газ. — СПб., 1905. — 17 марта. В рецензии на сборник «Пестрые рассказы» ([Б. п.] [Скабичевский, А.] [Рецензия] // Северный вестник, ж. — СПб., 1886. — Кн. 6, июнь. — С. 123—126 вт. паг. Чехов сначала думал, что автор — Н.К. Михайловский) описана типичная картина гибели таланта писателя-юмориста, которого эксплуатируют издатели. В фельетоне же «Литературная хроника», напечатанном в «Новостях», который называет здесь критик (1888. — № 203, 28 июля), речь идет только о том, что талантливый писатель Чехов раньше писал весьма легковесные вещи, а теперь начал печататься в солидном толстом журнале.

8. Скабичевский, А.С. А.П. Чехов / А. Скабичевский // Русская мысль, ж. — М., 1905. — Кн. 6. — С. 30 вт. паг.

9. Д'Оръ [Городецкий, Д.М.]. Критика о Чехове / Д.М. Городецкий // Утро России, газ. — М., 1910. — 17 янв. Перепечатан: Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 473—477.

10. Брендер, В. Чехов и критики / В. Брендер // Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 468—473.

11. Измайлов, А. Чехов: Биографический набросок / А. Измайлов. — М.: Типография И.Д. Сытина, 1916. — С. 562.

12. Скабичевский, А.С. А.П. Чехов / А.С. Скабичевский // Русская мысль, ж. — 1905. — Кн. 6. — С. 29—30 вт. паг. Скабичевский настаивает, что у читателей не должно быть предубеждения по отношению к нему и удивления по поводу статьи — его отношение к Чехову в этой статье будет именно такое, какого заслуживает только что умерший писатель и какое у него сложилось по мере формирования таланта Чехова, особенно за последние 10 лет.

13. Сухих, И.Н. Проблемы поэтики Чехова. 2-е изд., доп. / И.Н. Сухих. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2007. — С. 394, 396.

14. Флеминг, С. ле. Господа критики и господин Чехов: Антология / С. ле Флеминг. — СПб.: М.: Летний сад, 2006. — С. 502.

15. Боборыкин, П.Д. Указ. соч.

16. Дерман, А. Творческий портрет Чехова / А. Дерман. — М.: Кооп. изд-во «Мир», 1929. — С. 118, 120.

17. Письмо О.И. Лебедевой. Цит. по: Хализев, В.Е. Указ. соч. — С. 164—174.

18. Там же.

19. РГБ. — Ф. 331. — К. 53. — Ед. хр. 6.

20. Чудаков, А.П. Поэтика Чехова / А.П. Чудаков. — М.: Наука, 1971. — С. 174.

21. Гудков, Л., Дубин, Б., Страда, В. Литература и общество: Введение в социологию литературы / Л. Гудков, Б. Дубин, В. Страда. — М.: РГГУ, 1998. — С. 25—27.

22. Там же. — С. 27—29.

23. Батюшков, Ф. Предсмертный завет Антона П. Чехова / Ф. Батюшков // Мир Божий, ж. — СПб., 1904. — № 8. — С. 1—12 вт. паг.

24. Ничипоров, И.Б. Спор о типах художественного мышления (Валерий Брюсов о Чехове) / И.Б. Ничипоров // Молодые исследователи Чехова. 5: Материалы межд. науч. конф. — М.: Изд-во МГУ, 2005. — С. 8.

25. Брюсов, В.Я. Письма к В.С. Миролюбову (подгот. А.Б. Муратовым) / В.Я. Брюсов // Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения / Под ред. К.Д. Муратовой. — 1960. — № 5. — С. 177.

26. Степанов, А.Д. Антон Чехов как зеркало русской критики / А.Д. Степанов // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914). — СПб.: Изд-во Русской христианской гуманитарной академии, 2002. — С. 976—1007.

27. Гитович, И.Е. Литературная репутация Чехова в пространстве российского XX в.: реальность и аберрации (К постановке вопроса) / И.Е. Гитович // Studia Rossica. XVI. — Warszawa, 2005. — S. 16.

28. См.: Кондаков, И. Нещадная последовательность русского ума: Русская литературная критика как феномен культуры / И. Кондаков // Вопросы литературы, ж. — М., 1997. — № 1. — С. 143—149.

29. Батюшков, Ф. А.П. Чехов по воспоминаниям о нем и письмам / Ф.Д. Батюшков // На памятник А.П. Чехову: Стихи и проза. — СПб., 1906. — С. 3.

30. Щеглов, И. Мой любовник — Антон Чехов: Из воспоминаний Г-жи Мурашкиной / И. Щеглов [Леонтьев] // Щеглов, И. Жизнь вверх ногами. Новые веселые рассказы. — СПб.: Изд. М.Г. Стракуна, 1911. — С. 201—206.

31. Дорошевич, В. Воспоминания об А.П. Чехове: фельетон / В. Дорошевич // Русское слово, газ. — М., 1904. — 20 июля.

32. Батюшков, Ф. А.П. Чехов по воспоминаниям о нем и письмам... — С. 4.

33. [Б. п.] [Рец. на «Памяти Чехова»] // Современность, ж. — СПб., 1906. — № 1. — С. 90—91 вт. паг.

34. О. Чюмина — поэт. Ее воспоминания не были учтены Ф. Фридкесом и Э. Полоцкой: Чюмина, О. Памяти Чехова // Новости и биржевая газета, газ. — СПб., 1904. — 11 июля. — № 189. — С. 2. В них она рассказывает о встрече с Чеховым на набережной в Ялте, причем Чехов хорошо выглядел в новом синем костюме.

35. Квидамъ [Кугель, А.Р.]. Воспоминания: Пародия / А.Р. Кугель // Русское слово, газ. — М., 1904. — 15 июля.

36. Воспоминания М. Меньшикова попали в этот ряд потому, что напечатаны в газете «Новое время», оппонента газеты «Русское слово», на самом деле они глубоки и интересны. Первый вариант воспоминаний Н. Ежова 1904 г. особыми достоинствами не отличается — но и особыми недостатками тоже. Претензии А. Кугеля важна не как справедливый отклик на конкретные тексты, а как интересные наблюдения в целом.

37. Кугель, А.Р. Два слова о Чехове / А.Р. Кугель // Утро России, газ. — М., 1910. — 17 янв.

38. Фингал [Потапенко, И.]. Впечатления бытия: Посмертные друзья / И. Потапенко // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1910. — № 15, 2 янв.

39. Булдеев, А. О живых и покойниках / А. Булдеев // Утро России, газ. — М., 1914. — № 163, 19 июля.

40. Бунин, И.А. Памяти Чехова / И.А. Бунин // III сб. т-ва «Знание» за 1904 г. — СПб.: Знание, 1905. — С. 235—254.

41. М. Горький и И. Бунин. Переписка // Горьковские чтения. 1958—1959. — М., 1961. — С. 29.

42. Там же. — С. 28.

43. Намек на воспоминания В. Гиляровского и В. Дорошевича в июле 1904 г. в газете «Русское слово». «Новое время» очень обрадовалось такой полемике среди своих оппонентов: «Совершенно верно. Но ведь такой вздор о Чехове исходил, если не ошибаюсь, от Кабакевичей московских и одесских распивочных листков, вравших Бог знает что о Чехове в первое время после его смерти. Кабакевичи, так сказать, самой судьбой обречены на сочинение вздора» (Буренин, В. Критические очерки / В. Буренин // Новое время, газ. — СПб., 1905. — 8 февр.)

44. Бунин, И. Памяти Чехова / И.А. Бунин // III сборник товарищества «Знание» за 1904 год. — СПб.: Изд. т-ва «Знание», 1905. — С. 238.

45. Лакшин, В. Чехов / В.Я. Лакшин // Лакшин, В. Пять великих имён. — М.: Современник, 1988. — С. 368—451.

46. Бунин, И. Указ. соч. — С. 253—254.

47. Там же. — С. 250.

48. Измайлов, А. Литературные заметки / А. Измайлов // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1905. — 18 февр.

49. Батюшков, Ф.Д. [Рец. на 3 сб. «Знания»] / Ф.Д. Батюшков // Мир Божий, ж. — 1905. — Март. — С. 91—94 вт. паг.

50. И. [Игнатов, И.Н.] Литературные отголоски / И.Н. Игнатов // Русские ведомости, газ. — М., 1905. — № 39, 10 февр.

51. Боборыкин, П.Д. [Рутений] Литературное движение / П.Д. Боборыкин // Русское слово, газ. — М., 1905. — 1 марта.

52. На самом деле утренник прошел с огромным успехом, а Бунин поразил слушателей умением подражать голосу и манерам Чехова.

53. Чеховский вечер // Голос Москвы, газ. — М., 1910. — 19 янв.

54. Булдеев, А. О живых и покойниках / А. Булдеев // Утро России, газ. — М., 1914. — № 163, 19 июля.

55. Батюшков, Ф.Д. [Рец. на III сб. «Знания»] / Ф.Д. Батюшков // Мир Божий, ж. — СПб., 1905. — Март. — С. 91—94 вт. паг.

56. Батюшков, Ф.Д. А.П. Чехов по воспоминаниям о нем и письмам / Ф.Д. Батюшков // На памятник Чехову: Стихи и проза. — СПб., 1906.

57. Лазарев-Грузинский, А. А.П. Чехов / А.С. Лазарев-Грузинский // ЧВС. — 1986. — С. 47—83.

58. Батюшков, Ф. А.П. Чехов по воспоминаниям о нем и письмам... — С. 4.

59. К изучению писем обращались В.Я. Лакшин, А.П. Чудаков, А. Неминущий, А.М. Малахова и мн. др.

60. Фингал [Потапенко, И.]. Впечатления бытия: Посмертные друзья / И. Потапенко // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1910. — № 11522, 20 янв.

61. М. Горький и А. Чехов... — С. 158.

62. Лазарев-Грузинский, А. Встречи с Чеховым и его письма / А. Лазарев-Грузинский // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1909. — 2 июля; Поссе, В. Письма А.П. Чехова / В. Поссе // Новый журнал для всех, ж. — СПб., 1908. — № 2. — Стлб. 70—81.

63. Назаревский, Б. А.П. Чехов. Материалы для биографии / Б. Лазаревский // Русская мысль, ж. — М., 1906. — № 11. — С. 94—99 вт. паг.

64. Напр.: На памятник А.П. Чехову. Стихи и проза. — СПб., 1906. — С. 137—184.

65. Одиссей. А.П. Чехов // Петербургская газета, газ. — СПб., 1910. — № 16, 17 янв.

66. Письма А.П. Чехова / Собраны Б.Н. Бочкаревым. — М.: Типография т-ва И.Д. Сытина, 1909.

67. М.Д. А.П. Чехов // Голос Москвы, газ. — М., 1910. — 17 янв.

68. Соболев, Ю. О письмах А. Чехова. К 5-ю со дня смерти / Ю. Соболев // Московский еженедельник. — М., 1909. — № 27, 11 июля. — Стлб. 49—64.

69. Боцяновский, В. Письма Чехова / В. Боцяновский // Театр и искусство. — СПб., 1909. — № 2. — С. 356—358.

70. См.: Скобелев, Ю.Н. Из архива М.П. Чеховой / Ю.Н. Скобелев // Чеховские чтения в Ялте. Чехов и XX век. — Вып. 9. — М.: Наследие, 1997. — С. 250—251.

71. Собрание писем А.П. Чехова / Под ред. и с комм. В. Брендера. — М.: Современное творчество, 1910. — Т. 1 (Чеховская библиотека).

72. См.: Колтоновская, Е. Письма Чехова / Е. Колтоновская // Колтоновская Е. Критические этюды. — СПб., 1912. — С. 200—208. В отличие от Бочкарева, Брендер был знаком с Чеховым.

73. Скобелев, Ю.Н. Указ. соч. — С. 251.

74. Перцов, П. Юбилей Чехова / П. Перцов // Новое время, газ. — СПб., 1910. — № 12159, 17 янв.

75. Эф., Н. [Эфрос, Н.] Отрывки из неизданных писем. Чехов за границей / Н. Эфрос // Русские ведомости, газ. — М., 1910. — № 13, 17 янв.

76. Амфитеатров, А. О письмах Антона Чехова / А. Амфитеатров // Амфитеатров, А. Разговоры по душе. — (М.), [Б. г.]. — С. 137.

77. Эф., Н. Указ. соч.

78. Мускатблит, Ф. Биография А.П. Чехова / Ф. Мускатблит // Русская быль: Сб. ст. об А.П. Чехове. — М., 1910. — С. 10—136.

79. Записи о Чехове в дневниках Б.А. Лазаревского / Пред. и публ. Н.И. Гитович // Литературное наследство: Из истории русской литературы и общественной мысли. 1860—1890. — М.: Наука, 1977. — С. 348—349.

80. В 1913—1915 гг. М.П. Чехова выпускала вторым изданием первые три тома, уже распроданные. 17 июля 1914 г. В. Брендер писал ей о том, что в первом издании второго тома много ошибок: «Много писем придется переставить, так как года указаны неверно, что видно из простого текста, и поэтому при внимательном чтении это неприятно». М.П. Чеховой пришлось учесть замечания. См.: Скобелев, Ю.Н. Указ. соч. — С. 254.

81. Письма А.П. Чехова: В 6 тт. / Под ред. М.П. Чеховой. — М., 1912—1916.

82. Измайлов, А. Два счастливых года / А. Измайлов // Русское слово, газ. — М., 1912. — № 271, 24 ноября.

83. Масляненко, Д. Письма А.П. Чехова. Т. 4 / Д. Масляненко // Исторический вестник, ж. — СПб., 1914. — № 4, март. — С. 1099—1102.

84. Масляненко, Д. Письма А.П. Чехова. Т. 3 / Д. Масляненко // Исторический вестник, ж. — СПб., 1913. — № 8, август. — С. 679—682.

85. Яблоновский, С. [Потресов, С.В.] Письма Чехова / С.В. Потресов // Русское слово, газ. — М., 1913. — № 175, 30 июля.

86. См.: Скобелев, Ю.Н. Указ. соч. — С. 256.

87. Масляненко, Д. Письма А.П. Чехова. Т. 4... — С. 1099—1102.

88. Вронский, В. Чехов в письмах / В. Вронский // Волжское слово, газ. — Самара, 1914. — № 139, 2 июля.

89. Шкляр, Н. А.П. Чехов / Н. Шкляр // Рампа и жизнь, ж. — М., 1910. — № 26, переп.: Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 171—174. Подчеркнуто автором.

90. Философов, Д. Порочный Достоевский / Д. Философов // Русское слово, газ. — М., 1913. — № 234, 11 окт.

91. Там же.

92. Яблоновский, С. Указ. соч.

93. Архив Горького. — Т. 9. — М., 1966. — С. 163.

94. Измайлов, А. Два счастливых года / А. Измайлов // Русское слово, газ. — М., 1912. — № 271, 24 ноября.

95. Боцяновский, В. Указ. соч. — С. 356.

96. Впрочем, ответ Чехова Суворину от 3 декабря 1892 г. на упреки Сазоновой (которой Суворин дал прочитать письмо Чехова к нему) свидетельствует о недовольстве Чехова, что его душу открыли чужому человеку.

97. Гиппиус, З. Чехов. Статья к 10-ю со дня смерти Чехова. Черновой автограф // РГАЛИ. — Ф. 154. — Оп. 1. — Д. 8. — Лл. 1—4.

98. А.В. Письма Чехова. Т. 5 / А.В. // Новый журнал для всех, ж. — 1915. — № 3. — С. 72.

99. Ежов, Н. Чехов. Опыт характеристики / Н.М. Ежов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1909. — № 8. — С. 500.

100. Колтоновская, Е. Указ. соч.

101. Вронский, В. Указ. соч.

102. Соболев, Ю. Указ. соч.

103. Фомин, А. Письма А.П. Чехова / А. Фомин // Исторический вестник, ж. — СПб., 1909. — № 11, ноябрь. — С. 716—717.

104. Колгоновская, Е. Указ. соч.

105. «На столе замечаю раскрытый томик рассказов Мопассана, множество распечатанных писем. «Вы писали, я прервал вашу работу?» — «Письма пишу. Иногда это труднее для нашего брата, чем писать повести»». Чириков, Е.Н. Встречи с Чеховым и другими писателями. Отрывок из воспоминаний / Е. Чириков // Сегодня, газ. — Рига, 1927. — № 14, 19 янв.

106. Яблоновский, С. Указ. соч.

107. Измайлов, А. Чехов о своей жизни. Первый том переписки // Русское слово, газ. — М., 1912. — № 23, 28 янв.

108. Эф., Н. Указ. соч. — С. 387—394.

109. Колтоновская, Е. Указ. соч. — С. 206.

110. Ветринский, Ч. [Чешихин, В.Е.] [Рец.] // Вестник Европы, ж. — СПб., 1913. — № 5, май. — С. 384.

111. Фомин, А. Указ. соч. — С. 716—717; Ветринский Ч. Указ. соч. — С. 380—392.

112. Соболев, Ю. Указ. соч. — Стлб. 49—64.

113. Соболев, Ю. Указ. соч. — Стлб. 49—64.

114. Ветринский, Ч. [Чешихин, В.Е.] Указ. соч. — С. 386.

115. Лазаревский, Б. Указ. соч. — С. 95—96 вт. паг.

116. Колтоновская, Е. Указ. соч. — С. 205.

117. Измайлов, А. Чехов о своей жизни. 1 том переписки // Русское слово, газ. — М., 1912. — № 23, 28 янв.

118. Боцяновский, В. Указ. соч. — С. 356—358.

119. Шкляр, Н. Указ. соч. О том же: Ничъ. А.П. Чехов // Голос Москвы, газ. — М., 1910. — 17 янв. То же: Чеховский юбилейный сборник. — М., 1910. — С. 149—151.

120. Колтоновская, Е. Указ. соч. — С. 200, 201.

121. Яблоновский, С. Указ. соч.

122. Соболев, Ю. Указ. соч. — Стлб. 52.

123. Суворин, А. Маленькие письма / А. Суворин // Новое время, газ. — СПб., 1904. — № 10179, 4 июля.

124. Измайлов, А. Два счастливых года / А. Измайлов // Русское слово, газ. — М., 1912. — № 2712, 4 ноября.

125. Мережковский, Д.С. Асфодели и ромашка / Д.С. Мережковский // Мережковский, Д.С. Акрополь: Избр. лит.-кр. статьи. — М., 1991. — С. 216.

126. Кузичева, А.П. Чехов о себе и современники о Чехове (Легко ли быть биографом Чехова?) / А.П. Кузичева // Чеховиана: Чехов и его окружение. — М.: Наука, 1996. — С. 15—31.

127. Измайлов, А. Слава и зависть / А. Измайлов // Русское слово, газ. — М., 1913. — № 42, 20 февр.

128. Нымм, Е. И.И. Ясинский о литературном статусе А.П. Чехова / Е. Нымм // Блоковский сборник XVII: Русский модернизм и литература XX века. — Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2006. — С. 90—101.