3.3. Публика и полемика с ней в литературной репутации А.П. Чехова

В Главе 1 уже шла речь о ряде социокультурных факторов, обусловивших громадный интерес общества к Чехову. Дополняя этот материал, обратимся к тем факторам, которые также связаны с социокультурными и социопсихологическими особенностями российского общества рубежа веков.

Одним из важных факторов была популярность Чехова среди интеллигентной и полуинтеллигентной публики уже в 1900-е гг. была огромна. Мемуаристы привели множество свидетельств того, что Чехова узнавали на улицах, искали встреч с ним, приходили в гости, особенно в ялтинский период.

Б. Лазаревский, сам сидевший у Чехова часами, с недовольством писал: «Любопытные незнакомцы и незнакомки, не имеющие ничего общего с литературой, наезжали к нему довольно часто. Но и с ними Антон Павлович бывал всегда вежлив. С хмурым лицом подпишет автограф, поклонится как-то немного боком и молчит. И только после ухода гостя вздохнет о том, что к нему пристают с пустяками»¹. Были и неприятные ситуации: «Обаяние личности Чехова в Ялте было так велико, что перед ним на улице снимали шляпу совершенно незнакомые люди, а он страшно при этом конфузился. Но часто назойливым приставанием ему причиняли прямо страдания. Помню такой случай. Сидим мы на скамеечке в Александровском сквере, разговариваем, смотрим на морской простор... Мимо проходит какой-то студентик с двумя барышнями. Увидав писателя, он о чем-то шушукается со своими спутницами, потом быстро подходит к Чехову, снимает фуражку и спрашивает: «Вы — Чехов?..» — «Да, Я!..» — растерянно отвечает А.П. — «Больше мне ничего не нужно!..» И я видел, как краска залила бледные щеки Чехова. «Как неделикатно и назойливо!» — прошептал он мне»².

В 1900 г. в Алупке вдруг господин за соседним столиком провозгласил тост за здоровье Чехова, чем вызвал гнев писателя. После этого Чехов получил письмо: «Мы, все участники вчерашней поездки в Алупку, глубоко опечалены поступком одного из сидевших с нами за столом, поступком, так очевидно сделавшим Вам неприятное, просим Вас извинить всех нас, из которых одни не знали о Вашем присутствии, а другие, те несколько барышень, среди которых собственно возникла идея этого чествования Вашего таланта, не могли и думать сделать Вам неприятное.

Мы все уверены, что Вас обидела балаганная форма (выражений) господина, провозгласившего тост за Ваше здоровье, а не само проявление наших чувств искреннего уважения к Вам, к автору «Чайки», «Дяди Вани», «Скучной истории», «Хмурых людей», к автору, которого все мы, вся молодежь, так горячо любим, пред талантом которого преклоняемся.

Вы простите нам это неудачное выражение наших искренних чувств уважения, преданности и любви.

Все участники поездки»³.

Многие специально ездили в Крым для встречи с Чеховым, как, например, малоизвестный тогда Е.Н. Чириков⁴.

Ялтинские поклонницы Чехова, антоновки, стали не менее известны, чем сам Чехов. В журнале «Будильник» в 1902 г. была напечатана драматическая сцена «Ялтинские «антоновки»»: «Вдали показывается фигура симпатичного писателя.

Все. (В экстазе). «Cheries, глядите, это он: / Антон, Антон, Антон, Антон!»

От восторга кувыркаются через голову. Писатель с изумлением смотрит на необычную картину»⁵.

Однако надо отметить, что «антоновки» — это только частное проявление общей моды на писателей, певцов, актеров и пр. в начале крикливого XX в. Но одни, как Чехов, воспринимали это явление как еще одно проявление пошлости, другие считали должным и наслаждались такого рода известностью, разыгрывая роль «модного писателя», «модного певца» и пр.: «Кроме «мазинисток» и «собинисток», клубных «доминиканок» и «Уголовных дамочек» есть еще и «чехистки». Они водятся в городе Ялте и занимаются «обожанием» автора «Трех сестер» г. Чехова. В Ялте, где живет А.П. Чехов, образовалась целая армия невыносимо горячих поклонниц его таланта, именуемых там «антоновками». Они бегают по набережной Ялты за писателем, изучают его костюм, походку, стараются чем-нибудь привлечь к себе его внимание и т. д. — словом, производят целый ряд нелепостей. Положение писателя беспомощно и беззащитно, потому что этих «сестер» не берут в плен даже и татарские Альфонсы. Пытаясь как-нибудь отделаться, г. Чехов подарил им свою более не нужную ему куртку на меху, и поклонницы носят ее теперь на шесту и с лентами, по городу, совершая вокруг куртки легкие солевые танцы и сборные балабили»⁶.

И дом Чехова в Ялте, дом не просто писателя, но писателя — Друга, не мог не приобрести сакральных черт, и даже его недостатки удивительным образом начали «работать» на создание мифологического образа дома.

Во-первых, дом белый. Это сакральный цвет, к тому же белый соотносился с другими образами — белая чайка, пена моря и, главное, с 1904 г. — цветы вишневого сада. Необычный архитектурный образ дома также способствовал тому, что, увиденный хоть раз на рисунке, фотографии или наяву, дом запоминался, манил свое странностью — как и чеховские пьесы. Во-вторых, дом окружен садом. Образ сада, взращенного Чеховым на пустыре и преобразившего уродливую местность, соотносился со словами героев «Трех сестер» о том, как прекрасна будет жизнь на земле через 200—300 лет. А после появления «Вишневого сада» возникла перекличка между садом срубленным и чеховским созданным садом. По воспоминаниям Куприна было хорошо известно, как Чехов трогательно возделывал сад, который цветет круглый год и, таким образом, становится райским садом. В-третьих, пространство за пределами сада, окружающее дом, также обрело символические смыслы — это юг, солнце, море и горы. Там, далеко на юге, вдалеке от сурового Севера, в волшебной Ялте (самом слово звучало как экзотика), в которую стремились и больные, и просто отдыхающие, чтобы вырваться «из скучной обыденности», где-то стоит белый домик, затерянный в огромном пространстве, между морем и горами.

В результате ни Мелихово, ни другие места, связанные с жизнью писателей, не стали такими же местами, как Ялтинский дом Чехова, наполненными символическими смыслами, не приобрели для России такого же огромного значения. Даже Ясная Поляна после смерти Толстого не стала местом такого паломничества, как Ялтинский дом после смерти Чехова, к которому стремится вся Россия, потому что душа Чехова не умерла — несмотря на его физическую смерть за границей, — а вознеслась и тоскует где-то здесь, в маленьком доме посреди большого мира.

Совокупность этих символических смыслов определила повествование в воспоминаниях гурзуфского жителя Н. Кузьмина: «Когда, бывало, я спускался к Аюдагу волшебною, как сон, гористою дорогой, я смотрел на далекие, как маяки, манящие огоньки Гурзуфа и думал: там живет Чехов!.. Вон там, вдали, у скал и моря, за купою гранат, виднеется приют «певца сумерек», — небольшой клочок земли с домиком, окруженным невзрачными на вид саклями, куда так часто убегал безвременно сгоревший от неутолимой чахотки писатель, убегал из Ялты, томимый там врачами, бездействием, врачами и толпой поклонников, скучавший от одиночества, и тосковавший по своей Москве. Все, чем жило его больное сердце, было далеко на севере»»⁷.

Феноменальный успех всегда имеет обратную сторону. Чем больше популярность, тем неизбежнее массовый читатель примитивизирует Чехова, упрощает его до узкого круга тем и проблем и сближает его со своим собственным вульгарно-романтическим сознанием. Вольно или невольно, но многие критики и мемуаристы были вынуждены считаться или отталкиваться от этой популярности.

Эта популярность создавалась определенными слоями публики.

Чувствующий себя «петербуржцем» П.Д. Боборыкин утверждал, что Петербург не менее, а даже более Москвы любил Чехова. Провал «Чайки» в Александринке — это не заговор Петербурга: «Молодежь уже полюбила его за «Иванова» — и именно в Петербурге, где он и явился впервые как автор большой пьесы раньше появления «Чайки» на подмостках Александринского театра». И играли пьесу, если судить объективно, «совсем уж не так плохо, как об этом писали, особенно в Москве» (выделено нами — Л.Б.)⁸. Кроме того, литературные репутации создавались в конце века прежде всего в Петербурге.

Но многие современники полагали, что Чехов не близок Петербургу — этот город «требует героя», он «индивидуалист», и в этом истоки неудач чеховских постановок в петербуржских театрах. В Москве «Чехов свой человек, он там даже некоторая местная достопримечательность, наряду с царем-колоколом, стоящим в Кремле, и царем-писателем, живущим в Хамовниках. А с теперешней Москвой надо очень считаться», — писал П.П. Перцов: именно в Москве возникло в последнее время несколько крупных явлений в разных областях художественной культуры, естественно выросших из жизни по частному почину (Третьяковская галерея, мамонтовская опера и Художественный театр). Действие «Трех сестер», писал Перцов, происходит «там», в глубине России: «Действительно, чтобы быть убежденным «чехистом», нужно быть немного провинциалом» — Москва же на полдороге между Петербургом и провинцией, очевидно, не географической только: «А Чехов — это, в силе и свежести его таланта, настолько глубокая и ясная Россия...»⁹. Эту же мысль он продолжил через более чем 10 лет: «В столицах, в Петербурге, в Москве, сменилось за это десятилетие, конечно, много «течений». <...>. И сила творчества Чехова, может быть, главным образом в том, что он почти весь, на три четверти своего духовного существа, сидел «во глубине России», — не столько, правда, деревенской, сколько городской. Петербурга Чехов не любил и плохо знал его, петербургская обстановка в «Рассказе неизвестного человека» нарисована наивно и непривычно-неудачно для Чехова. Москву, которую он так любил, он брал, собственно, как провинцию, как тот же «Таганрог» — да в его годы (Чехов более или менее прочно жил в Москве ведь только в 80-е годы) Москва была еще почти провинция и не выработала еще современную свою «московскую» физиономию. Москва, в которую стремятся «три сестры», совсем еще не Москва Валерия Брюсова, десятиэтажных небоскребов, футуристов и босоножек. Делаю эту историческую справку, потому что у нас любят говорить о московском патриотизме Чехова. Но здесь кроется недоразумение, и вот где уместна поправка времени. Нет, Чехов — это провинция, губернская и уездная Россия, и постольку, конечно, коренная Россия, самая ее «суть» и «нутро»»¹⁰.

Провинциального читателя привлекало то, что Чехов вырос в известного деятеля из безвестного таганрогского гимназиста, то, что «больные» настроения в провинции из-за условий русской жизни (тонкий культурный слой, большие расстояния, сложность противодействовать общей атмосфере) были очень сильны.

С.В. Глушков, обратившийся к изучению восприятия Чехова именно провинциальным читателем, обратил внимание на то, что Чехов — «бытописатель русской провинции и ее первооткрыватель», он писал для провинции, но судят о нем по отзывам столичной критики¹¹, — правда, исследователь, на наш взгляд, преувеличил роль провинции в понимании Чехова, как и то, что именно Чехов был ее первооткрывателем. Сама провинциальная критика считала, что она честнее и справедливее в отношении к Чехову. Но и «чеховщину», о которой пойдет речь в Главе 5, многие современники считали порождением именно провинции.

Идеализация Чехова породила борцов за его «честный облик». Самое известное проявление этой борьбы — скандальные мемуары Н.М. Ежова.

С Ежовым Чехов был знаком с середины 1880-х гг., давал советы, помог устроиться московским корреспондентом «Нового времени». В конце 80-х гг. имена Чехова и Ежова как многообещающих молодых талантов в некоторых рецензиях стояли рядом. Первые мемуары он опубликовал уже в июле 1904 г.

Скромность положения Ежова в литературе и в газете (он в основном вел фельетон «Московская жизнь») обусловили скромность поставленных им задач — он пишет просто фактографический очерк: «Не как простой обозреватель московской жизни, по обязанности отмечающий события текущих дней, а как старый товарищ, горячий поклонник и человек, много обязанный и глубоко благодарный, хочу говорить о Чехове». И рассказал об идеальном человеке: в его изображении Чехов изумительно красив (волнистые волосы, задумчивое лицо, мечтательные глаза, ласковая улыбка...), восхитительно добр, удивительно справедлив. Начинающие беллетристы, драматурги, поэты начинали «кишеть в его кабинете», но в любое время Чехов давал товарищеские советы, ободрял. Литературная слава его росла, его стали окружать актеры-премьеры, генералы, известные писатели, но к бывшим сотоварищам он всегда относился ласково и внимательно: «Быть может, у него несколько кружилась голова от этого успеха, но гордости, надменности никогда не было». Первые свои рассказы мемуарист писал под влиянием бесед и советов Чехова, тот правил их перед отправкой в «Новое время». Н. Ежов торжественно пообещал, что та помощь и дружеское участие, которые он, когда-то начинающий писатель, одинокий, встретил со стороны большого писателя, создали вокруг Чехова в его глазах такой лучезарный ореол, который не померкнет для него до конца дней¹². Ежов переусердствовал и вызвал иронию А. Кугеля в «Русском слове»: «Он все визиты к Чехову помнит. Частенько-таки бывал, и всякий раз какое-нибудь свое произведение в подарок Чехову привезет, а тот все читал и читал их. В рукописи! Наслаждений-то сколько! От переизбытка наслаждений, может быть, и умер так рано!»¹³

Ежов, конечно, о «Новом времени», в котором сотрудничал, тоже не забыл. Он авторитетно заявлял: «В одной из московских газет на днях было сказано, что редактор «Осколков» г. Лейкин «влиял» на развитие таланта Чехова. Влияния тут ровно никакого не происходило, но что г. Лейкин обеими руками ухватился за талантливого сотрудника и охотно издал его книгу «Пестрые рассказы», это верно». Успех же пришел только с первыми публикациями в «Новом времени», после того, как Суворин издал «В сумерках», а Буренин напечатал сочувственный фельетон — «Тут у всех глаза открылись»¹⁴.

Потом «Новое время» потеряло интерес к Чехову — практически без внимания осталась даже первая годовщина со дня его смерти.

Но вот в 1909 г. Н. Ежов опубликовал значительную по объему и программную по содержанию статью «Антон Павлович Чехов: Опыт характеристики» — это были не просто мемуары, но именно «опыт характеристики»¹⁵. В 1915 г. он продолжил размышления о Чехове в мемуарах о Суворине¹⁶.

Ежов сразу же предупредил читателей, что все материалы, появлявшиеся в печати в последние годы, недостоверны. Письма Чехова литературны, т. е. фальшивы, ценность «записок гг. воспоминателей» он еще более отрицал: они «представляют собой сплошной хвалебный хор», «досадно и обидно за Чехова, когда читаешь белиберду какого-нибудь исступленного воспоминателя»¹⁷. А вот его цель — полная объективность честного биографа, желание установить «истинный размер» Чехова как человека и писателя. В сущности, он поставил перед собой героическую задачу: он один своими воспоминаниями хотел изменить сложившееся к этому времени представления о Чехове и сказать о нем правду.

Жизнь и литературную деятельность Чехова он традиционно делит на три периода: сотрудничество в «Осколках», «Петербургской газете» и «Новом времени»; сотрудничество в «Русской мысли» и «Северном вестнике»; сотрудничество с Художественным театром. Наиболее плодотворным он считал первый период. Вопреки «либеральной версии» он рассматривал Чехова юмористических изданий и Чехова «Нового времени» вместе, чтобы доказать, что талант был замечен, развит, отшлифован в «Новом времени», что Чехов попал в газету благодаря «недреманному оку» Буренина, который рекомендовал писателя Григоровичу и Суворину. С утверждением либеральных изданий, что Чехова открыл Григорович, он решительно не согласен. «Новое время» принесло писателю славу — он стал самым модным писателем Петербурга. Дальнейшая его литературная карьера быстро достигла зенита. Это вершина творческого пути Чехова. Слава совершенно изменила Чехова: «Он стал суховат с прежними благоприятелями <...> Критиковать его произведения запросто, по-приятельски, стало уже страшно. Он постепенно отодвинул от себя авторитеты, встал в роли критика даже по отношению к большим писателям», возомнил о себе не как о литераторе в удаче, а как о гении, чего на самом деле не было. Не мудрено, что Чехов попал «в западню», в «Русскую мысль». Результат не замедлил сказаться — он сразу упал как писатель. В «Попрыгунье» Ежов увидел «низменные страсти», «мелочность и злобную мстительность», поездка на Сахалин, странная пьеса «Чайка» — это все метания из стороны в сторону, писатель, сам себя произведший в гении, искал гениального сюжета, нововременские успехи показались ему мизерными, он потерял свой путь. Он сильно полевел, но и от этого как талант не выиграл. Чехов-драматург Ежову также абсолютно несимпатичен. Само обращение к драматургии объяснено выгодой этого занятия: «Чехов любил заработать побольше, любил большие гонорары...».

Основные черты Чехова-человека Ежов вывел из его мещанского происхождения (подумайте, какой Ежов марксист оказался, иронизировал один из критиков). При этом, для большей убедительности, он опирался на такой близкий Чехову и «Новому времени» источник, как воспоминания Александра Чехова: «Но если мы вспомним детство Чехова, его торговлю в лавочке отца, его прежнюю бедность, — писал Ежов, — мы многое поймем в обиходе Чехова <...> Когда он продал Марксу свои сочинения за 75 тыс. рублей, все почему-то закричали: «Чехов мало взял!» Но Чехов недаром был по природе купец».

Словом, Чехов был малообразованным, малоодаренным, до предела самолюбивым, жадным до денег человеком, который, пока им руководил Суворин, писал более-менее неплохие рассказы. Как писал критик В. Кранихфельд, «скупой торгаш (купец по природе), обуреваемый к тому же вполне низменными страстями, Чехов с портрета Ежова выглядит каким-то дегенератом, который попал не в арестантские роты, а в литературу только попустительством Суворина и неба. Глядишь на этот портрет и удивляешься — не столько даже уродству обезображенного Чехова, сколько тому сладострастию, с каким портретист выполняет свою неблагодарную работу»¹⁸.

Конечно, нельзя забывать о зависти, которую Ежов наверняка испытывал к Чехову, сыграло роль и то, что он пытался вслед за Чеховым попасть в «Русскую мысль», но в большую литературу его не взяли. Но главное — не в личной обиде.

Во-первых, в 1909 г. он словно попытался исправить свою былую ошибку. Противоречия между двумя выступлениями не смущали его, он даже не потрудился оправдаться за публикацию 1904 г. Теперь он горд собой, тем, что рискнул пойти против господствующей в обществе политической силы¹⁹ и выступить в защиту газеты, в которой служил.

Дружба Суворина и Чехова, сотрудничество последнего в «Новом времени» занимали общественное внимание. Е.А. Динерштейн отметил, что не просто Чехов отошел от Суворина и газеты, но на самом деле расхождение и раздражение были взаимными. Об этом свидетельствуют, например, отзывы Суворина на произведения Чехова, написанные после ухода из газеты. Кроме того, если Суворин и не решался открыто выразить накопившееся раздражение при жизни Чехова, то «ближайшее окружение, бывшее в курсе всех перипетий их отношений, хорошо знало, что они были уже не столь лучезарны, как прежде»²⁰. Так, отрицательные рецензии В. Буренина (который связывал то, что талант писателя не развивался, с появившимися за последние годы у Чехова стремлениями писать с «солидно-либеральными тенденциями»²¹) сопровождали практически все новые произведения Чехова, естественно, не без ведома Суворина. Но когда смерть Чехова проявила огромную читательскую любовь к нему, газете пришлось напомнить, как много дало Чехову сотрудничество с ней, чем был вызван его уход в другие издания, и этим оправдать себя. По числу чеховских материалов газета занимала летом 1904 г. одно из первых мест. Два больших некролога были опубликованы уже 3 июля. В одном из них газета напоминала, что сотрудничество в ней Чехова началось 15 февраля 1886 г., после большого успеха в газете он начал печататься в толстых журналах. В другом критик газеты Н. Энгельгардт утверждал, что Чехов — выдающийся художник современности, равный только Тургеневу, Гончарову и Гоголю²². Центральное место заняли мемуарные публикации. Уже 4 июля было опубликовано очередное «Маленькое письмо» самого издателя газеты А.С. Суворина²³. Два подвала заняли воспоминания М. Меньшикова, который восторженно признавал Чехова русским человеком будущего²⁴, третья — первые воспоминания Ежова. О том, что в 1909 г. Ежов попал в тон, свидетельствует одобрение его Сувориным и Бурениным. А. Амфитеатров удивлялся, почему Ежову было разрешено напечатать свои инсинуации в журнале, принадлежащем фирме Суворина, поскольку он верил, что Суворин сохранил любовь к Чехову²⁵. Е.А. Динерштейн привел архивные материалы — запись Ежовым встречи с Сувориным. Получив возмущенное письмо М.П. Чеховой, Суворин пригласил к себе Ежова: «Впрочем, он находит, что я чересчур резко напал на Чехова, что этого делать не следовало. Со мною Суворин был очень любезен, и я думаю, что он нисколечко на меня не сердится за Чехова. В этом случае г-жа Чехова мне сильно помогла своим доносом»²⁶. А 22 сентября 1914 г. Н.М. Ежов писал Б.Б. Глинскому по поводу воспоминаний режиссера Е. Карпова о Суворине и в связи с подготовкой собственных воспоминаний о нем: «...Суворин — великан бесспорный и явный — в статейке Карпова изображен именно карликом. Карпов, a la крыловский любопытный, слона-то и не приметил в этом «взбалмошном старике» <...> Мне придется, говоря более всего о Суворине, касаться и других лиц, в т. ч. и Ант. Чехова. Вы советуете мне воспользоваться случаем и, отдавая истине предпочтение перед личным, принести нечто вроде покаянного псалма. Извиняюсь, я этого сделать никак не могу. Если бы я это совершил, получилось бы как раз впереди личное — в ущерб истине. Я написал о Чехову одну горькую правду. Покойный С.Н. Шубинский находил мою характеристику вполне верной, В.П. Буренин прислал мне большое письмо, где советует даже издать мою статью о Чехове как статью, весьма правильно рисующую личность Чехова — и человека, и писателя. Сам А.С. Суворин в конце концов говорил:

— Не понимаю, за что напали тогда на Ежова! Я на днях вторично прочитал его статью о Чехове. Есть в ней очень немного черточек, которые следовало бы вычеркнуть — о Книппер, например, напрасно сказано, что она еврейка. Но статья интересна. Знаете, я бы, если бы вздумал писать о Чехове, наговорил бы в десять раз хуже.

Эти слова переданы мне тем лицом, кому были сказаны.

Впрочем, прошу Вас быть в покое. Ничего «страшного» о Чехове я не скажу. Напротив, воздержусь от всяких критических выводов. Чехову я всегда готов отдать должное, как очень талантливому писателю, но все-таки писателю второстепенному. Недавно я говорил о нем с А.С. Сувориным, с которым очень давно не виделся. Вспоминали мы прошлое, вспомнили и Антона Павловича. И, поверьте, вспомнили добрым словом»²⁷.

Собирая письма Чехова для издания, В. Брендер обратился и к Суворину с просьбой помочь и дать письма Чехова, адресованные к нему — «так как вы сами знаете, какую ценность вообще представляют эти письма <...> Ваша жизнь так тесно была связана с именем Антона Павловича, 17 января 1910 г. исполнится 50 лет со дня рождения А.П. и к тому времени подготовляется сборник воспоминаний о нем — я очень прошу Вас принять участие в этом сборнике и написать свои воспоминания или статью». Брендер «заманивал» Суворина тем, что доход пойдет на памятник Чехову в Москве, а наблюдение за печатанием взяли на себя родные Чехова. Конечно, никакой статьи и воспоминаний Суворин уже не написал²⁸.

Прямо обосновывал свою позицию мнением Суворина Ежов в своем мемуарном очерке 1915 г. Воспоминания состояли из 17 глав. Сразу же после «Нескольких предварительных слов» шла главка «В гостях у Антоши Чехонте», и посвящена она была восторженным рассказам Чехова о Суворине. В третьей главке рассказывалось, как Чехов познакомил Ежова с Сувориным, и передавалась беседа Чехова и Суворина, в ходе которой Чехов отзывался о редакторе «Русской мысли»: «Строки не дам я в его честную, но бесталанную «Русскую мысль»!»²⁹. Воспоминания полны восторженных отзывов Чехова о Суворине, но десятый раздел специально посвящен их взаимоотношениям: Чехов был многим обязан Буренину и Григоровичу, но Суворину — всем, потому что именно он отыскал Чехова в мелкой прессе и способствовал его славе. По свойству своей натуры делать людям добро, Суворин отдавал Чехову столько отцовской ласки и любви, что тот должен был до гробовой доски это ценить и помнить³⁰. Но «откровенные и проникнутые горьким чувством упреки Суворина раздражали Ант. П. Чехова», «он и физически был нездоров» — в результате «очень жаль, что все так вышло». И хотя «у А.С. Суворина, говорят, был дурной характер. Что ж, разве Суворин не человек»³¹, он искренно любил Чехова: «А.С. Суворин, узнав о смерти Чехова, этого цветка, пересаженного с его гряды неумелыми руками, — написал горячую статью, посвященную памяти Антона Чехова. Статья эта известна всем <...> Впоследствии, увидавшись с Сувориным и рассказывая ему о встрече и похоронах, я услышал от него фразу: «Москва умеет ценить людей, и Чехов стоит общих слез и сожалений. Беда в том, что он не так, как бы следовало, распорядился при жизни и своим дарованием, и своим здоровьем»³².

В 1944 г. в журнале «Октябрь» были опубликованы письма Чехова к Ежову, сопровождавшиеся комментариями П.С. Попова, опиравшегося на устные комментарии самого Ежова. Сообщалось, что в 1914 г. мемуарист хотел переиздать воспоминания отдельной книгой и обратился к В. Буренину с просьбой написать предисловие. Книга не вышла, Буренин предисловия не написал, но воспоминания одобрил³³.

Во-вторых, Ежов был вполне искренен в своей попытке рассказать о Чехове — он знал его в 1880-е гг., когда работа над собой еще только начиналась: в Чехове сильны были черты, связанные с мещанским мироощущением, он бывал груб и резок, по-базаровски самоуверен и эпатажен в поведении. Ежов, прочитавший десятки восторженных мемуаров об очаровательном и обаятельном Чехове, помнил Чехова иным. Ежов писал: «Собирая материалы для биографии незаурядного деятеля, — Чехов же был деятель крупный и блестящий, — всякий должен отдать себе отчет: для кого он пишет, для друзей усопшего деятеля или для широкого круга публики: для друзей и родных пишутся панегирики, что особенно к лицу деятелю сомнительному, а для правильного понимания выдающегося писателя, артиста, художника и т. п. следует рисовать точный его портрет. По-моему, начав писать биографию Чехова, ни один биограф не имеет права утаить яркие факты жизни этого литератора, хотя бы сам по себе иной факт показывал Чехова в невыгодном освещении. Так поступил и я, собрав о Чехове все светлое, украшающее, но точно так же упомянул и о том, что не прибавляло Чехову в его достоинствах. И я не злорадствовал, а скорбел, приводя примеры падения его таланта или уклонов в сторону с прямого пути. Этого, кажется, не понял ни один критик, вступивший со мной в полемику»³⁴.

Ежов в своей статье хотел сделать «посильную оценку» литературной деятельности «покойного симпатичного писателя» и сообщить «кое-какие факты из его жизни, рисующие Чехова как человека»: «Право, вся шумиха поднята по недоразумению. Заподозрили — и даже люди очень благоразумные — развенчиванье Чехова, чего на самом деле вовсе не было. Всем моим читателям, корреспондентам и критикам я заявляю одно: приступая к характеристике Чехова, я желал сказать о нем правдивое слово, в котором нет ни лести, ни недоброжелательства. Допускаю, что у меня есть ошибки, но и это заранее было оговорено в моей статье. Я просил меня поправить, если что не совсем верно, а меня стали поносить и ругать, особенно те, кто даже не прочитал мою статью. Да, трудно у нас теперь говорить горькую правду. Но совесть моя спокойна, и готов встретить новые нападки. На брань и гадкие ответы отвечать не буду... <...> Знакомые из Петербурга писали мне: «Чтобы идти вразрез с огромным большинством, надо иметь большой запас мужества. Смотрите, вам достанется от ярых чеховцев». Кроме того, Чехов состоял в лагере, где партийность исключает всякую надежду на справедливую критику...»³⁵ Он писал, что если бы он вычеркнул поступки Чехова с Левитаном и Кувшинниковой или с моделью для искаженного портрета в «Ариадне», то он бы обманул читателей — но, рассказывая об этом, он сожалел: «Слишком много в Чехове было хорошего, чтобы он не сознавал дурного»³⁶.

Многое в воспоминаниях Ежова имеет отношение к действительности. Так, Ежов говорит о грубости и резкости молодого Чехова, его неправильном образе жизни, испортившем здоровье, — в этом признавался и сам писатель, отголоски находим и в его письмах: «Издание стоит 200 руб. Пропадут эти деньги — плевать... На пропивку и амуры просаживали больше, отчего же не просадить на литературное удовольствие?» (П, 1: 111—112). О том, что Чехов неправильно распорядился своей молодостью в плане здоровья, постоянно говорил А. Суворин, а с его слов — П. Перцов. Ежов рассказал о том, что Чехов правил самого (!) Л. Толстого — известна стилистическая правка Чеховым рассказа В. Короленко. Но интерпретация мемуариста делает «факт» правдой и неправдой одновременно.

А. Амфитеатров дал свой комментарий к некоторым приведенным Ежовым чеховским фразам: «Эпизод о Билибине, рассказанный г. Ежовым, истолкован мемуаристом, задавшимся целью «во всем дурное видеть», в злобном смысле, которого не только «друг» Чехова, но и человек, хоть сколько-нибудь его знавший, никогда бы этому отзыву не придал. Г-н Ежов пишет: «Его (Чехова) друг, покойный В.В. Билибин, рассказывал: «Встретил я Чехова. Неузнаваем. Сказал мне: вы бы выслали мне свои водевили, я поеду скоро к Черному морю, буду их читать, прочту один — и за борт, прочту другой — туда же...» Это очень оскорбило Бибилина, но, как человек воспитанный и вежливый, он и виду не показал, что обижен старым приятелем по «Осколкам»». <...> Но г. Ежову просто угодно истолковывать в скверном для Чехова смысле обыкновеннейший товарищеский разговор в том условно-ироническом тоне, который был общим в молодых литературных компаниях 80-х и начала 90-х годов и отголосков которого каждый из нас может найти и в своих воспоминаниях о Чехове, и в сохранившихся его письмах — сколько угодно. Но никому из нас и в голову не приходило ни воображать, будто Чехов нас тем обижает, ни считать за то Чехова злодеем своим. <...> Так что в фразах Чехова, которые г. Ежов пытается изобразить каким-то надменным генеральским злопыхательством, не звучало решительно ничего, кроме дружеского, товарищеского предупреждения»³⁷.

Так что Ежов в данном случае проявил возрастное фарисейство, но был не пасквилянтом — против чего усердно возражал, — а искренним защитником справедливости — он видел ситуацию именно так.

Бурная полемика по поводу воспоминаний выявила некоторые показательные в отношении общества к Чехову моменты.

Одобрительных отзывов Ежов получил немного — несколько читательских писем, опубликованных им же самим в статье, в которой он отвечал своим критикам. Против мемуаров выступили практически все остальные читатели — «Русское слово», «Биржевые ведомости», «Одесские новости» и др., критики А. Измайлов, Г. Петров, В. Кранихфельд, П. Сакулин и др., обвиняя мемуариста в нарушении моральных правил, зависти и отражении позиции «Нового времени».

А. Измайлов (в «Русском слове» в Москве и «Биржевых ведомостях» в Петербурге) и публицист Г. Петров³⁸ выразили общее мнение, призвав общество закрывать глаза на недостатки великих людей. Так, А. Измайлов не сомневался в правдивости Ежова, более того, он считал, что «в воспоминаниях г. Ежова ничего нет, что было бы неудобным, неприличным в литературном смысле: ни залезания в личную семейную жизнь Чехова, ни при жизни всех ему близких неудобных разоблачений, ни оскорбительного тона. <...> Может быть, совсем немного нужно было бы вычеркнуть, чтобы статья соответствовала своему подзаголовку «Опыт характеристики»...». Он призывал: «Пощадите нас с вашей «высшей справедливостью» и оставьте нам «возвышающий обман»! Пусть образ, который мы создали по произведениям Чехова и по рассказам о нем Короленки, Горького, Куприна, Сергеенки, Тихонова, — несколько идеализирован! Но оставьте нам этот красивый образ неомраченным в укор и утешение нашей серой постылой обывательщины...»³⁹. Ежов справедливо посмеялся: «...я и г. Измайлов совершенно по-разному смотрим на Чехова. Он видит в нем первоклассного русского писателя и ставит его имя рядом с именами Шекспира, Байрона, Пушкина. Я Чехова с такими гениями не сопоставлю и называю писателем средним, отчасти подражательным. Но в своей статье я отнюдь не уподоблялся «толпе, жадно читающей записки о великих людях, чтобы видеть их унижение», — храни меня Бог от этого! Но вот когда чуть не в хрестоматию начали вводить, как правило, что Чехов — «великий писатель земли русской, что он «выше Тургенева» и «равен Толстому», да еще, вдобавок, едва ли не Христос по прекраснодушию, я позволил себе протестовать и пробовал определить истинные размеры таланта и деятельности Чехова; я хотел дать несколько верных и характерных черточек, из которых рисуется личность писателя, и сделал это честно, не тайком, не надевая маски псевдонима. Но вот выступает деликатный г. Измайлов и зовет мои факты «низкими истинами». Что же должен обозначать у г. Измайлова «возвышающий обман»? Вероятно, то, когда биограф не только «немного» вычеркнет темных случаев из жизни знаменитости, но даже преувеличит его солидные добродетели?»⁴⁰

Часть критиков объяснила позицию Ежова завистью. В. Кранихфельд писал, что отношение Ежова и Фидэля к Чехову напоминает отношение Сальери к Моцарту. «Я нахожу их выступления закономерными и нормальными и даже нахожу, что без них прославление имени Чехова было бы неполным. Как у всякого предмета, освещаемого солнцем, есть тень, так у каждой настоящей, заслуженной известности непременно есть завистник. Ну, относительно Фидэля я ничего не знаю. Имя это является в первый раз, и кажется, мы имеем дело с простой, ничем не прикрываемой глупостью. Но Ежов — типичный завистник самого низменного пошиба»⁴¹, — считал И. Потапенко.

Все эти авторы рассматривали воспоминания Ежова прежде всего с этической точки зрения. Вызывает уважение то, как общество поднялось на защиту памяти Чехова. Но и Ежов был прав, иронически высмеивая эти отзывы и отмечая неустойчивость предложенного «этического критерия» в оценке мемуаров: для него Чехов не был великим человеком, соответственно, он не обязан следовать в воспоминаниях о нем моральным ограничениям.

Ряд критиков связал мемуары с «Новым временем». П. Сакулин отмечал: «Об одном только не догадывается наш критик и мемуарист, что можно было знать человека и в то же время совершенно не понимать его внутренней жизни <...> «Сырой материал» г. Ежова то и дело срывается на разоблачения, а его «характеристика» — на плоское суждение о человеке, которого он едва сумел понять с одной внешней стороны». Эту ограниченность позиции Ежова Сакулин прямо связывает с долгим сотрудничеством в «Новом времени»⁴². Воспоминания Ежова А. Амфитеатров отправил М. Горькому на Капри. Тот откликнулся крайне эмоционально: «Ежова получил <...> Иногда вся Россия кажется покрытой прыщами и нарывами <...> а в толстой коже ее все шарахаются серенькие паразитики <...> творя яды гнилые»⁴³. В 1913—14 гг. А. Лазарев-Грузинский, начинавший с Ежовым в «Осколках», начал работать над воспоминаниями, которые должны были фактами опровергнуть Ежова, но закончил их в 1920-е гг., и частью литературно-критической жизни 1910-х гг. они не стали⁴⁴.

Правдивы или нет воспоминания Ежова — вопрос в целом не актуальный для полемики 1909 г. Позиция, в них высказанная, не была новой. Ежов просто довел до логического конца широко обсуждавшиеся идеи о «трех Чеховых», об обыкновенности и даже мелочности натуры Чехова, о бессмысленности его драматических произведений и т. п. Практически то же самое высказал ранее И. Ясинский. Почему же тогда публикация Ежова вызвала взрыв негодования? Пять лет, прошедших после смерти писателя, были годами быстрой идеализации Чехова: «Мне было тошно от той сусальной одежды, в которую нарядили Чехова его чрезмерные поклонники (г. Измайлов зовет таких господ «безвкусниками»), и я своей статьей протестовал против «засахаривания» (выражение также г. Измайлова) Чехова, против пошлости тона воспоминателей, а главное — чего не увидал ни один критик — против оскорбления и унижения светлой памяти великих писателей <...> перед которыми Чехов — былинка, озаренная этими могучими и живительными лучами. Оскорбляясь на мою статью за Чехова, господа журналисты лучше бы оскорбились за классиков русской литературы...»⁴⁵ Пытаясь демифологизировать образ Чехова с искренним стремлением к правде, Ежов пошел по пути создания антиобраза. Эти мемуары несправедливо называть откровенным «враньем» или видеть в них только проявление позиции газеты, которой преданно служил этот мелкий фельетонист⁴⁶. Ему не хватило умения анализировать, понимания психологии, он увидел Чехова таким же мелким и примитивным человеком, каким был сам, и искренне недоумевал, что же в Чехове увидели другие люди.

В посмертной литературной судьбе почти каждого писателя всегда есть ниспровергатель, более или менее успешно привлекший внимание к своим выпадам. Он выдвигается на литературную арену тогда, когда достигает своего апогея миф о писателе — появись эти материалы раньше (когда миф еще не сложился) или позже (когда хрестоматийный глянец уже окончательно «прилип»), они пройдут или незамеченными, или к ним отнесутся как к курьезу. В процессе сакрализации писателя есть момент, когда «ниспровергатель» чувствует, что у него появилась действительная возможность повлиять на общественное мнение — чаще всего он ошибается. Но такие публикации выполняют особую роль: они сплачивают силы мифотворцев в борьбе с определившимся оппонентом.

Примечания

1. Лазаревский, Б. Повести и рассказы / Б. Лазаревский. — М., 1906. — С. 24.

2. Менделевич, Р.А. Клочки воспоминаний / Р.А. Менделевич // Раннее утро, газ. — М., 1914. — № 151, 2 июля.

3. РГБ. — Ф. 331. — К. 65. — П. 10. — Л. 9.

4. Чириков, Е.Н. Встречи с Чеховым и другими писателями. Отр. из восп. / Е. Чириков // Сегодня. — 1927. — № 14, 19 янв.

5. [Б. п.] Ялтинские «антоновки» // Будильник, ж. — М., 1902. — № 2. — С. 8.

6. [Б. п.] Стрекоза. — 1902. — № 5. — С. 7—8.

7. Кузьмин, Н. А.П. Чехов / Н. Кузьмин // Новое время, газ. — СПб., 1914. — 2 июля.

8. Боборыкин, П.Д. Указ. соч.

9. Перцов, П. «Три сестры» / П. Перцов // Мир искусства, ж. — СПб., 1901. — № 2 и 3. — С. 96—99.

10. Перцов, П. 10-е смерти Чехова (1904 — 2 июля — 1914) / П. Перцов // Новое время, газ. — СПб., 1914. — № 13758, 2 июля. — С. 4.

11. Глушков, С.В. Чехов и провинциальный читатель / С.В. Глушков // Читатель в творческом сознании русских писателей. Межвуз. сб. науч. тр. — Калинин, 1986. — С. 155—168.

12. Ежов, Н. Антон Чехов: Мое с ним знакомство, встречи, впечатления / Н. Ежов // Новое время, газ. — СПб., 1904. — 10 июля.

13. Квидамъ [Кугель, А.Р.]. Воспоминания: Пародия / А.Р. Кугель // Русское слово, ж. — М., 1904. — 15 июля.

14. В. Рынкевич считал, что в данном случае Ежову можно доверять, поскольку он хорошо знал, о чем рассказывал (Рынкевич, В. Путешествие к дому с мезонином. — М., 1990. — 319 с.). Но утверждение сделано мемуаристом с чужих слов, сам он тогда в газете не работал.

15. Ежов, Н. А.П. Чехов: Опыт характеристики / Н. Ежов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1909. — № 8. — С. 499—519.

16. Ежов, Н. А.С. Суворин: Мои воспоминания о нем, думы и соображения / Н. Ежов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1915. — Январь. — С. 110—138; Февраль. — С. 450—469; Март. — С. 856—879.

17. Ежов, Н. А.П. Чехов: Опыт характеристики... — С. 500—501.

18. Вл. Кр. [Кранихфельд, В.] [Рец. на кн.: Фидель. Новая книга о Чехове: Ложь в его творчестве] / В. Кранихфельд // Современный мир, ж. — СПб., 1910. — № 1. — С. 125 вт. паг.

19. Ежов, Н. Моя статья о Чехове: Беседа с читателями / Н. Ежов // Исторический вестник, ж. — СПб., 1909. — Кн. 11. — С. 595—607.

20. Динерштейн, Е.А. А.П. Чехов и А.С. Суворин / Е.А. Динерштейн // Книга: Исследования и материалы. — Сб. IV. — М., Книжная палата, 1987. — С. 114—138.

21. Буренин, В. Критические очерки / В. Буренин // Новое время, газ. — СПб., 1895. — № 6794, 27 янв.

22. Энгельгардт, Н. Памяти А.П. Чехова / Н. Энгельгардт // Новое время, газ. — СПб., 1904. — 3 июля.

23. Суворин, А.С. Маленькие письма / А.С. Суворин // Новое время, газ. — СПб., 1904. — 4 июля.

24. Меньшиков, М. Письма к ближним: Памяти А.П. Чехова / М. Меньшиков // Новое время, газ. — СПб., 1904. — 11 июля.

25. Амфитеатров, А. Записная книжка / А. Амфитеатров // Одесские новости, газ. — Одесса, 1910. — 17 янв. «Что же это, донос на меня Суворину?» — спрашивал Ежов, и напоминал, что у журнала есть свой редактор, чье право выбора статей Суворин не ограничивал, и слова Амфитеатрова — оскорбление редактору (Ежов, Н. Моя статья о Чехове... — С. 605).

26. Динерштейн, Е.А. Указ. соч. — С. 136—137.

27. РГАЛИ. — Ф. 2567. — Оп. 2. — Ед. хр. 278.

28. РГАЛИ. — Ф. 459. — Оп. 1. — Ед. хр. 489.

29. Ежов, Н. А.С. Суворин: Мои воспоминания о нем, думы и соображения... — С. 118.

30. Там же. — № 2, февр. — С. 453.

31. Там же. — № 2. — С. 452—455, 463.

32. Там же. — № 3. — С. 864.

33. Письма А.П. Чехова к Н. Ежову / Комм. П.С. Попова со слов Н. Ежова // Октябрь. — 1944. — № 7/8. — С. 133—143.

34. Ежов, Н. Моя статья о Чехове... — С. 597.

35. Там же. — С. 596 и 607.

36. Ежов, Н. А.П. Чехов. Опыт характеристики... — С. 508.

37. Амфитеатров, А. Записная книжка / А. Амфитеатров // Одесские новости, газ. — Одесса, 1909. — 27 авг. и 20 сент.

38. Петров, Г. На барском дворе / Г. Петров // Русское слово, газ. — М., 1909. — 25 авг.

39. Измайлов, А. Возвышающий обман и низкие истины / А. Измайлов // Русское слово, газ. — 1909. — 15 авг.; Измайлов, А. Развенчанный Чехов / А. Измайлов // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1909. — 16 авг.

40. Ежов, Н. Моя статья о Чехове... — С. 597—599.

41. Фингал [Потапенко, И.Н.]. Впечатления бытия: Посмертные друзья / И.Н. Потапенко // Биржевые ведомости, газ. — СПб., 1910. — № 15, 2 янв.

42. Сакулин, П. Новый взгляд на Чехова / П. Сакулин // Русские ведомости, газ. — М., 1909. — 20 авг.

43. М. Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка // Литературное наследство. — Т. 95. — М.: Наука, 1988. — С. 194.

44. Лазарев-Грузинский, А. Чехов / А. Лазарев-Грузинский // ЧВС. — 1986. — С. 86—121.

45. Ежов, Н. Моя статья о Чехове... — С. 597—599.

46. Так считали ранее и мы в прежних статьях. Такое же отношение в статье: Черменская, Г.В. «Я искусил единого из малых сих...»: А.П. Чехов и Н.М. Ежов / Г.В. Черменская // Чеховиана: Мелиховские труды и дни. — М.: Наука, 1995. — С. 278—314.