Тургенев романом «Отцы и дети» закрепил в сознании читателя не только «тип разночинца, исторический тип личности1, обозначенный в истории литературы как новый человек, реалист, демократ, нигилист, мыслящий пролетариат»2, но и показал неизбежное столкновение, конфликт с дворянством.
Отправляя своего героя-демократа Базарова3 в гости к дворянам Кирсановым (и Одинцовой), Тургенев задаёт в литературе определённую устойчивую сюжетно-фабульную ситуацию, а Чехов-разночинец, понимая, принимая и переживая сам её неоднократно, продолжает и развивает. Хороню видно сходство в замысле и понимании этой ситуации двумя писателями — вхождение разночинца в чуждый социальный и культурный мир, что влечёт за собой ряд явных и скрытых конфликтов.
Эта модель проявляется в прозе Чехова то очень отчётливо, то видоизменяется так, что едва угадывается. Как справедливо отметил И.Н. Сухих, у Чехова можно «назвать более десятка своеобразных рассказов-дуплетов, в которых сходная тема, сюжет, мотив «оркестрируются», развиваются в разных эмоциональных, психологических, а главное — эмоциональных аспектах»4.
Уже в 1882 году в «Цветах запоздалых», посвящённых доктору Коробову5, Чехов достаточно подробно показывает появление разночинца Топоркова в доме князей Приклонских6. Он приглашён сюда только потому, что в настоящее время это «молодой, блестящий доктор, живёт барином, в чертовски большом доме, ездит на паре» (С I, 392), «он всеми уважаем <...> всеми любим, богат, красавец, везде принят» (С I, 392), у него золотые очки и до крайности серьёзное, неподвижное лицо, дополнявшее его горделивую осанку, и работает от утра до ночи. И хотя в нём «всё — барское и даже джентльменское» (С I, 397), он «статен, важен, представителен» (С I, 397), все помнят, что «по происхождению он плебей» (С I, 397), «такого низкого происхождения <...> И ремесло его... не особенно чистое. Вечно в разной разности копается... Фи!» (С I, 402). И для княгини Приклонской он останется «лекаришка, дрянь, вчерашний лакей <...> Благородный!.. Благородный! Ха! ха! <...> Пошлый дурак! Хам!» (С I, 412—413). Чехов точно отмечает сложность положения разночинца. Для простолюдина (например, Никифора), он стал «барином», «из образованных», а для княгини Приклонской остался не выше лакея, плебеем и хамом.
Каким бы он ни старался казаться «барином», отсутствие воспитания и хороших манер, как показывает Чехов, выдавали в нём типичного разночинца: «кашлем дал знать о своём приходе и, никому не кланяясь, пошёл в комнату больного <...> ни на кого не глядя, важно, по-генеральски, на весь дом скрипя своими сияющими сапогами» (С I, 307), получив деньги за лечение, «не конфузясь и не опуская глаз, он помочил во рту палец и чуть слышно сосчитал кредитные билеты. Он насчитал двенадцать двадцатипятирублевок» (С I, 403), а когда пил чай, «молчал» (С I, 405), гробовая тишина нарушалась только «глотательными звуками. Топорков глотал очень громко. Он, видимо, не стеснялся и пил, как хотел. Глотая, он издавал звуки, очень похожие на звук «глы». Глоток, казалось, изо рта падал в какую-то пропасть и там шлёпался обо что-то большое, гладкое» (С I, 403). Сделав последний глоток, он поднялся и взялся за шляпу, не выражая ни малейшего желания дослушать до конца вальс Шопена, исполняемый Марусей, чем шокировал княгиню.
И дорога к богатству, которую прошёл Топорков, типична для разночинца: «раннее детство с чисткой барских самоваров <...> духовное училище, куда отдали его за «голос». Духовное училище с розгами и кашей с песком уступило семинарии. В семинарии латынь, голод, мечты, чтение <...> вопреки желаниям благодетелей, бежал из семинарии в университет <...> В университете голод и холод ради труда... Трудная дорога!» (С I, 429). Но Топорков свои семинарские «идеалы» и университетские мечты, науку (в отличие от Базарова) отдал пятирублевкам и десятирублевкам «за княжескую квартиру, изысканный стол, лошадей, всё то, одним словом, что называется комфортом» — «кресла и диван, обитые дорогим бархатом, пол, устланный сплошным ковром, эти бра, эти трёхсотрублёвые часы!» (С I, 430). И князь Приклонский вынужден признать, что сейчас тот хорошего происхождения, «у кого есть голова на плечах и большой карман в панталонах» (С I, 402), — то, что и было у разночинца Топоркова.
Через 4 года в рассказе «Чужая беда» (1886) Чехов вернётся к ситуации столкновения разночинца и дворянина. Новоиспечённый кандидат прав7 Ковалёв со своей молодой женою приезжает в разорённое дворянское гнездо надворного советника Михайлова8 осматривать и покупать имение, выставленное банком на продажу, — маленький, «поэтический уголок», о котором они мечтали с первого дня свадьбы.
Ковалёв осматривал имение, надев «очки и с видом знатока-туриста, обозревающего достопримечательности» (С V, 233), и хотя всё было ветхо, запущено, «ему мерещились впереди служба в земстве, рациональное хозяйство, труды рук своих и прочие блага, о которых он так много читал и слышал» (С V, 231). Кандидат прав обходил каждый сарай, оглядывал, обнюхивал и рисовался своими познаниями по агрономической части, упрекал Михайлова в том, что у него пропадает даром много навоза, решал, что «многое придётся сломать. Очень многое!» (С V, 234). Ему смешны замешательство, выражение стыда и ошалелости на лице надворного советника Михайлова, который, старше его и выше по чину, раздражают всхлипывания и истерический плач его жены («Не может видеть, как родное гнездо продают <...> Ей вот и родного гнезда жалко, и детей, и меня... и от прислуги совестно» — С V, 234), и жалости у него нет, ведь «они сами виноваты. Кто им велел закладывать именье? Зачем они его так запустили? И жалеть их даже не следует. Если с умом эксплоатировать это именье, ввести рациональное хозяйство... заняться скотоводством и прочее, то тут отлично можно прожить... А они, свиньи, ничего не делали... Он, наверное, пьянчуга и картежник, — видала его рожу? — а она модница и мотовка. Знаю я этих гусей!» (С V, 235). Разночинец уверен в своей правоте, в своём превосходстве, счастливый Стёпа два раза съездил на торги и на приданое жены купил Михалково. «С самым ожесточённым авторитетом толковал он о рациональном хозяйстве, выписывал пропасть книг и журналов, смеялся над Михайловым — и под конец его сельскохозяйственные мечты обратились в смелое, самое беззастенчивое хвастовство: «Вот ты увидишь! — говорил он. — Я не Михайлов, я покажу, как нужно дело делать! Да!»» (С V, 235—236). Сословная конфликтность не исчезла, разночинец предъявляет себя в слове, поступке, поведении и предполагаемой деятельности. Он слишком амбициозен, видимо, такова оборотная сторона сознания, ущемлённого недооценкой другими, а потому настроенного агрессивно. Это «социально-психологический комплекс разночинства, в основе которого лежало уязвлённое самолюбие, требующее реванша, причём не в виде равенства, но признания превосходства»9. Известно, что требующий равенства обнаруживает тем самым, что не обладает им. Именно этим, как нам кажется, обусловлено авторское неприятие героя.
Вариация на эту тему, более тонкая и психологически сложная, будет представлена у Чехова в 1898 году в рассказе «У знакомых», где «чужая беда» — продажа имения Кузьминки — останется «чужой», потому что Подгорину «настоящее было <...> мало знакомо, непонятно и чуждо» (С X, 7), к нему обращались за советом, как к юристу, и «был только один ответ, справедливый и разумный: «ничего нельзя сделать»» (С X, 11). Сначала Подгорин не решался сказать это прямо, около близких или давно знакомых людей он обнаруживал необыкновенную деликатность, был застенчив и чувствителен и не умел говорить прямо, разговор о Кузьминках ставил его в большое затруднение, однако дворянину Лосеву, которого он не любил и считал неинтересным, ни на что не способным, ленивым малым, в порыве раздражения он всё же говорит: «И ради бога, перестаньте воображать, что вы идеалист. Вы такой же идеалист, как я индюк. Вы просто легкомысленный, праздный человек, и больше ничего <...> Посмотрите на себя в зеркало, — продолжал Подгорин, — вы уже не молодой человек, скоро будете стары, пора же наконец одуматься, отдать себе хоть какой-нибудь отчёт, кто вы и что вы. Всю жизнь ничего не делать, всю жизнь эта праздная ребяческая болтовня, ломанье, кривлянье — неужели у вас у самого голова ещё не закружилась и не надоело так жить? Тяжело с вами! Скучно с вами до одурения!» (С X, 19—20). Едва ли это не в первый раз в жизни он был искренен и говорил то, что хотел, но «немного погодя он уже жалел, что был так суров. Какая польза говорить серьёзно или спорить с человеком, который постоянно лжет, много ест, много пьет, тратит много чужих денег и в то же время убеждён, что он идеалист и страдалец? Тут имеешь дело с глупостью или со старыми дурными привычками, которые крепко въелись в организм, как болезнь, и уже неизлечимы» (С X, 20). Это тяжёлое, резкое, справедливое обвинение успешного, постоянно работающего разночинца. Но и он сам, уезжающий (сбегающий) в Москву, остаётся «со своей холодной скукой, постоянной досадой, с неуменьем приспособляться к действительной жизни, с неуменьем брать от неё то, что она может дать, и с томительной, ноющей жаждой того, чего нет и не может быть на земле» (С X, 22). Таков удел разночинца в изображении Чехова.
Разночинец, как бы ни был принят в доме дворян, всё равно чувствует классовую неприязнь, высокомерие, недоверие, он был, действительно, «бескорневым» в социальном и культурном отношении и пытался «укорениться» в социуме и культуре, занять там своё место, на что понадобились усилия нескольких поколений разночинцев. Но преодолеть инерцию сословного восприятия, формировавшуюся многими десятилетиями, очень сложно. И если в рассказе «Жена» (1892) это выражено ещё достаточно «сдержанно» в словах камер-юнкера, коллежского советника инженера Асорина10, тем не менее он был убеждён, что окружают его «люди необразованные, неразвитые, равнодушные, в громадном большинстве нечестные, или же честные, но взбалмошные и несерьезные <...> Положиться на таких людей было нельзя <...> Все эти земские начальники и податные инспектора были люди молодые, и к ним относился я недоверчиво, как ко всей современной молодёжи, материалистической и не имеющей идеалов» (С VII, 457—458). Почти как тургеневский Павел Петрович. В свой дом он пускает только тех, с кем знаком, «а эта вся ваша сволочь, если ей угодно заниматься филантропией, пусть ищет себе другое место» (С VII, 476). Он допускает гипотетически, что «быть может, они вполне порядочные люди, я не сомневаюсь в этом, но всё-таки необходимо навести справки» (С VII, 478). Жене искренно советует держать себя поосторожнее с помощниками в борьбе с голодом, разночинцами, не доверять им, не потому, что они не честны, «но это не дворяне, это люди без идеи, без идеалов и веры, без цели в жизни, без определённых принципов, и весь смысл их жизни зиждется на рубле. Рубль, рубль и рубль! <...> Они любят лёгкие и даровые хлеба и в этом отношении, чем они образованнее, тем опаснее для дела» (С VII, 485). Доктора Соболя, «господина лет сорока, высокого, плотного, плешивого, с большою русою бородой и с маленькими глазами» (С VII, 470), по помятому мешковатому платью и по манерам принял за дьячка или учителя, его наивные глаза, помятый сюртук, дешёвый галстук и запах йодоформа произвели на Асорина «неприятное впечатление», он почувствовал себя в дурном обществе. И оскорбляет его он «утонченно»: «Мосье Енот, — обратился я к доктору, — сколько у нас в уезде больниц? — Соболь... — поправила жена. — Две-с, — ответил Соболь. — А сколько покойников приходится ежегодно на долю каждой больницы?» (С VII, 470). Жене Асорина с трудом удалось сдержать своё раздражение и вызвать мужа в другую комнату, где тут же потребовала от него уйти к себе на второй этаж.
Однако Асорин уже вынужден признать, что когда он «по своей всегдашней привычке подводил к нему свои обычные мерки — материалист, идеалист, рубль, стадные инстинкты и т. п., но ни одна мерка не подходила даже приблизительно; и странное дело, пока я только слушал и глядел на него, то он, как человек, был для меня совершенно ясен, но как только я начинал подводить к нему свои мерки, то при всей своей откровенности и простоте он становился необыкновенно сложной, запутанной и непонятной натурой» (С VII, 492). Позже Асорин честно признавался, что спрашивал себя, может ли этот человек злоупотребить доверием, иметь склонность к даровым хлебам? И теперь этот, когда-то серьёзный, значительный вопрос казался ему наивным, мелочным и грубым. Изменить своё мнение о разночинце ему было крайне тяжело, однако честность и справедливость в данном случае восторжествовали.
В рассказе «В усадьбе» (1894) идеологическое противостояние, конфликт между дворянином Павлом Ильичом Рашевичем и разночинцем Мейером, исполняющим должность судебного следователя, красиво подстриженным, приличным, симпатичным, вдохновлявшим его своею молодостью, здоровьем, прекрасными манерами, солидностью, а главное — своим сердечным отношением к нему и к его семье, который нравился и за то, что был молодым человеком, который мог бы составить хорошую партию для Жени, старшей дочери, возникает, казалось бы, случайно. Рашевич начинает рассуждать о «белой кости», её естественно-историческом оправдании. Для него, «неисправимого дарвиниста», такие слова, как порода, аристократизм, благородная кровь, — не пустые звуки. Тем, что у человечества есть хорошего, как он считает, мы обязаны именно природе, правильному естественно-историческому, целесообразному ходу вещей, старательно, в продолжение веков обособлявшему белую кость от чёрной. Всем лучшим (литература, наука, искусство, право, понятия о чести, долге), как утверждал он, человечество обязано исключительно белой кости.
Дворянин Рашевич обеспокоен, что «чумазый полез туда, куда его прежде не пускали — в высший свет, в науку, в литературу, в земство, в суд <...> Что принёс с собой чумазый? <...> ни идей, ни идеалов, и вся их деятельность проникнута одним духом: как бы побольше содрать и с кого бы снять последнюю рубашку» (С VIII, 335—336). Крайне недоволен он, что приходится брататься со всякой дрянью, проповедовать братство и равенство, а надо, как он считает, перестать деликатничать, сплотиться и ударить дружно на врага и бросить «ему прямо в харю слова пренебрежения: «Руки прочь! Сверчок, знай свой шесток!» Прямо в харю! — продолжал Рашевич с восторгом, тыча перед собой согнутым пальцем. — В харю! В харю!» (С VIII, 339).
В аффектированном состоянии и упоении от собственного красноречия он не замечал реакции собеседника, пока тот не проговорил: «Я не могу этого <...> Потому, что я сам мещанин <...> Мой отец был простым рабочим, — добавил он грубым, отрывистым голосом, — но я в этом не вижу ничего дурного <...> Да, я мещанин и горжусь этим» (С VIII, 339). Рашевич страшно смутился и, ошеломлённый, растерянно смотрел на Мейера. Произошло такое странное, глупое — как ему кажется — недоразумение. Ему было стыдно и досадно на себя. Но не из-за его позиции, взглядов. Просто было крайне неосторожно и бестактно поднимать этот проклятый разговор о белой кости, не узнавши предварительно, с кем он имеет дело. Он чувствовал, что Мейер уже больше не приедет к ним, потому что «эти интеллигенты, вышедшие из народа, болезненно самолюбивы, упрямы и злопамятны» (С VIII, 340).
Появление «разночинца-агитатора» Саши, сына бедной дворянки, «выпавшего» в разночинцы, с другим мировоззрением, трогательною, наивною верою в то, что труд, приобретение знаний и забота о ближнем произведут скоро, очень скоро полный переворот в жизни, увлекает дворянку Надю и вызывает страстное желание изменить свою жизнь, порвать с нечистой, безнравственной, праздной, бессмысленной жизнью, поехать учиться («Невеста», 1903). Но это приводит, как показывает Чехов, к разрушению «дворянского гнезда» с устоявшимся, налаженным бытом, к потере положения в обществе и прежней чести, к потере прошлого, разрушению судеб, и читателю решать, хорошо это или плохо.
Тургеневская ситуация — встреча в усадьбе разночинца с дворянской девушкой (конечно, не Кукшина же ему интересна) решается Чеховым неоднократно, с разных позиций. Так, в рассказе «Верочка» (1887) в дворянскую усадьбу председателя N-ской уездной земской управы Кузнецова приходит по делам Иван Алексеевич Огнев, «ожидая сухого делового приёма, к Кузнецовым вошёл он несмело, глядя исподлобья и застенчиво теребя свою бородку» (С VI, 74), как типичный разночинец, был в лёгкой крылатке и широкополой соломенной шляпа, ботфортах, в одной руке он держал большую связку книг и тетрадей, в другой — толстую, суковатую палку, говорил певучим семинарским голосом. А приняли, вопреки опасениям Огнева, доброжелательно, ласково, гостеприимно. Живя с самой весны в N-ском уезде и бывая почти каждый день у радушных Кузнецовых, Иван Алексеич привык, как к родным, к старику, к его дочери, к прислуге, изучил до тонкостей весь дом, уютную террасу, изгибы аллей, силуэты деревьев над кухней и баней. Он и не знал, что интересная Вера, девушка 21 года, по обыкновению грустная, небрежно одетая и интересная при прощании признается ему в любви: «Я... я люблю вас!» И хотя слова были простые, «Огнев в сильном смущении отвернулся от Веры <...> и вслед за смущением почувствовал испуг. Плача, смеясь, сверкая слезинками на ресницах, она говорила ему, что <...> он поразил её своею оригинальностью, умом, добрыми, умными глазами, своими задачами и целями жизни, что она полюбила его страстно, безумно и глубоко» (С VI, 77—78). Вера была пленительно хороша, говорила красиво и страстно, но он испытывал не наслаждение, не жизненную радость, как бы хотел, а только чувство сострадания к Вере, боль и сожаление, что из-за него страдает хороший человек. И он злился и винил себя, хотя и не понимал, в чём именно заключается вина его, злился и проклинал свою холодность и неумение держать себя с женщинами. «Ах, да нельзя же насильно полюбить! — убеждал он себя и в то же время думал: — Когда же я полюблю не насильно? Ведь мне уже под 30! Лучше Веры я никогда не встречал женщин и никогда не встречу... О, собачья старость! Старость в 30 лет!» (С VI, 79). Девушка, которая так нравилась ему, только что объяснилась ему в любви, а он «так неуклюже и топорно «отказал» ей! <...> У него болела совесть <...> Он чувствовал, что с Верой ускользнула от него часть его молодости и что минуты, которые он так бесплодно пережил, уже более не повторятся. Ему хотелось найти причину своей странной холодности, она лежала не вне, а в нём самом. Искренно сознался он перед собой, что это <...> просто бессилие души, неспособность воспринимать глубоко красоту, ранняя старость11, приобретенная путем воспитания, беспорядочной борьбы из-за куска хлеба, номерной бессемейной жизни» (С VI, 80).
Зеркальное отражение этого же сюжета и иное решение в «Рассказе госпожи NN» (1887). Теперь уже разночинец Пётр Сергеич, исправляющий должность судебного следователя, полюбил, глубоко и страстно, но его возлюбленная, девушка дворянского круга, красива, знатна, богата, кажется недоступной: «Я люблю вас, — сказал он. — Люблю и счастлив, что вижу вас. Я знаю, вы не можете быть моей женой, но ничего я не хочу, ничего мне не нужно, только знайте, что я люблю вас. Молчите, не отвечайте, не обращайте внимания, а только знайте, что вы мне дороги, и позвольте смотреть на вас» (С VI, 451). Они чувствовали стену, которая была между ними: она знатна и богата, а он беден, он не дворянин даже, сын дьякона, он исправляющий должность судебного следователя и только. Они считали эту стену очень высокой и толстой, она — по молодости лет, а он «бог знает почему». Робкий, мнительный, слишком быстро смирился с мыслью, что счастье невозможно. А когда наступило прозрение, ему стало жаль её, ей «тоже было жаль его и досадно на этого робкого неудачника, который не сумел устроить ни моей жизни, ни своей» (С VI, 453), потому что нет такой стены, которой нельзя было бы пробить, только понимание этого пришло слишком поздно для героев. Неосуществимость надежд придала остроту переживаниям героев и глубокий психологизм рассказу.
Несколько другое решение той же ситуации в «Ионыче» (1898): разночинец пришёл в гости к дворянам «посмотреть, что это за люди», влюбился, сделал предложение, но отказали ему не потому, что между героями была сословная стена, Котик мечтала стать великой пианисткой. И Старцеву, не ожидающему отказа, разочарованному, остаётся только его дело — лечение больных. А когда через четыре года Екатерина Ивановна вернулась с разбитыми надеждами, «хотела поближе разглядеть и понять человека, который когда-то любил её так пламенно, с такой нежностью и так несчастливо; её глаза благодарили его за эту любовь» (С X, 38), встречает полное равнодушие, у разночинца Старцева уже другая жизнь и другие увлечения, он выстраивает карьеру успешного врача, покупает имение и скупает дома, превратившись в обеспеченного барина.
Итог этих рассказов о любви — нет семьи, нет счастья, в душе остаются холодность и разочарование.
Но у Чехова даже если разночинец и женится, влюбившись в дворянскую девушку, всё равно обречённо остаётся несчастлив. Никитин в рассказе «Учитель словесности» (1894) уверен, что своё «счастье создал я сам и владею им по праву <...> Сиротство, бедность, несчастное детство, тоскливая юность — всё это борьба, это путь, который я прокладывал к счастью...» (С VIII, 327—328). Закончилось это владение кратковременным счастьем полным разочарованием и страстным желанием бежать от этой жизни. Видимо, деклассированность разночинцев как-то особенно сказалась на них, драматически проявляясь в неспособности обрести свою почву, начать другую жизнь. Ведь несчастлив и Николай Евграфыч в рассказе «Супруга» (1895). Он, сын деревенского попа, бурсак по воспитанию, простой, прямой, грубый человек, по профессии хирург, так беспомощно отдался в рабство, позорно подчинился слабому, ничтожному, продажному, низкому созданию, от которого ничего не получал, кроме «истерик, визга, попрёков, угроз и лжи, наглой, изменнической лжи...» (С IX, 95). Он наивно надеялся, что эта компания хищников — семья тайного советника, хитрого и жадного до денег, — в которую случайно втолкнула его судьба, даст ему и поэзию, и счастье. В результате лучшие годы жизни протекли, как в аду, надежды на счастье разбиты и осмеяны, здоровья нет.
Вряд ли будет счастлив и успешный и разбогатевший доктор Нещапов («В родном углу», 1897), за которого выходит дворянка Вера Кардина, не любя.
Чехов и Тургенев работали в разных временных отрезках, но с одним и тем же жизненным материалом, зафиксировали один и тот же тип разночинского самосознания во внешнем и внутреннем его проявлении. Устойчивость и неизменность образа разночинца, как и степень его влияния на общественное сознание, сохранялись долгое время и не могли не найти отражения в литературе. Тургенев и Чехов обращались к одним и тем же социально-психологическими типам, сюжетно-фабульным ситуациям, но освещали их с разных точек зрения — с позиции дворянина и с позиции разночинца («мещанина во дворянстве»), в одном случае это постижение «извне», в другом — «изнутри», и от этого с разной глубиной понимания и постижения социальных конфликтов, оценки персонажей, их внутреннего мира, психологического анализа, может быть, ещё и потому, что Тургенев показал лишь начало формирования новой литературной парадигмы — разночинской, начавшей вытеснять дворянскую, а Чехов зафиксировал и развил её.
Литература
Комплексная программа специальной подготовки послевузовского образования (по отраслям наук): Методические указания по организационно-методической работе. Красноярск: ИПЦ СФУ 2007. 21 с. URL: http://files.lib.sfu-kras.ru/ebibl/umkd/240/u_course.pdf (дата обращения: 25.05.2019).
Кормилов С.И. Базаров — не разночинец // И.С. Тургенев: русская и национальные литературы: Мат-лы междунар. науч.-практич. конф. 26—28 октября 2013 г. Ереван, 2013. С. 389—401.
Печерская Т.И. Разночинский дискурс русской литературы XIX века: Уч. пособие. Новосибирск: Новосиб. гос. пед. ун-т, 2018. 202 с.
Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1987. 182 с.
Примечания
Само понятие — «в гостях» — из романа «Отцы и дети». Аркадий говорит: «Папаша, <...> позволь познакомить тебя с моим добрым приятелем, Базаровым <...> Он так любезен, что согласился погостить у нас», — и вскоре Павел Петрович спросит у Николая Петровича: «— Кто сей? — Приятель Аркаши, очень, по его словам, умный человек. — Он у нас гостить будет? — Да. — Этот волосатый? — Ну да» (С 7, 11, 19).
1. «Герои Тургенева и Чернышевского образовали одно целое, сформировался литературный тип нигилиста / нового человека, черты которого последующие поколения перестали разделять». Печерская Т.И. Разночинский дискурс русской литературы XIX века. Новосибирск: Новосиб. гос. пед. ун-т, 2018. С. 101.
2. Там же. С. 8.
3. Нам хорошо известна замечательная статья С.И. Кормилова «Базаров — не разночинец»: Кормилов С.И. Базаров — не разночинец // И.С. Тургенев: русская и национальные литературы: Мат-лы междунар. науч.-практич. конф. 26—28 октября 2013 г. Ереван, 2013. С. 389—401. И мы соглашаемся с представленным в ней прекрасным реальным комментарием, автор дал убедительное доказательство, что Базаров по происхождению является дворянином, но называть всё же разночинцем Базарова, как нам кажется, можно, потому что он психологически и ментально ощущает себя демократом и разночинцем по образу жизни, мысли, по поведению. Как справедливо отмечает Т.И. Печерская, «разночинцами не рождались — ими становились по факту образования и характеру избранной деятельности». Печерская Т.И. Разночинский дискурс русской литературы XIX века. С. 9.
4. Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1987. С. 48.
5. Коробов Н.И. (1860—1913) — однокурсник Чехова по университету, врач.
6. Чехову знакома эта ситуация, не случайно в письме к брату Александру в октябре 1887 года пишет: «Если увидишь лейб-медика Боткина, то скажи ему, что я иду по его стезе: лечу в аристократических домах. Например, сейчас я иду к графине Келлер лечить... её повара и к Воейковой — лечить горничную» (П II, 141); в 1888 году та же ирония: «Сейчас вернулся с практики: лечил у графини Келлер... няньку и получил 3 руб. Имел счастье беседовать с её сиятельством» (П II, 217).
7. Учёная степень кандидата была впервые введена университетским уставом 1804 года и соответствовала современному дипломированному специалисту (прослушавшему курс, сдавшему экзамены и, главное, защитившему дипломную работу), иногда — только в случае диплома с отличием. Т. е. она была ниже учёной степени магистра. Но всё же она имела значение и давала право при поступлении на государственную службу получить сразу чин X класса (коллежский секретарь). Только присуждение учёной степени (магистр, доктор) автоматически производило человека в дворянство, хотя и личное (т. е. оно не распространялось на других членов семьи). Об этом: Комплексная программа специальной подготовки послевузовского образования (по отраслям наук): Методические указания по организационно-методической работе. Красноярск: ИПЦ СФУ, 2007. С. 10. URL: http://files.lib.sfu-kras.ru/ebibl/umkd/240/u_course.pdf (дата обращения: 25.05.2019).
8. VII класс по Табели о рангах.
9. Печерская Т.И. Разночинский дискурс русской литературы XIX века. С. 41.
10. VI класс по Табели о рангах, обращаться к нему должно — «высокоблагородие», но все называют его «превосходительством» — обращение к чиновнику IV класса.
11. Не случайно 7 декабря 1889 года Чехов пишет А.С. Суворину: «В январе мне стукнет 30 лет... Здравствуй, одинокая старость, догорай, бесполезная жизнь!» (П III, 298).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |